В. В. Крестовский. Степное гнездо. 2/3

В Джулеке живут несколько семей уральцев, из числа сосланных в первой половине семидесятых годов, частью в Сибирь, частью в Туркестанский край, за упорный отказ принять новое «Положение», которое вводилось в те годы в Земле Войска Уральского. Первоначально выслано их было в Туркестанский край около трех тысяч человек, а несколько месяцев спустя переправили к ним этапным порядком и их семейства. Местная администрация распределила этих высланцев небольшими группами по многим фортам и городам края, где лишь существует русская оседлость, начиная от Казалинска до городка Пянджикента, в горных округах Самаркандского уезда, и до форта Нукуса, близ амударьинской дельты. Много было крайне тяжелых сцен при этом расселении; доходило даже до того, что при отправке партии водным путем из Казалинска в Амударьинский отдел многие уральцы кидались с баржи за борт, в реку. Тем не менее, несмотря ни на что, удалось кое-как доставить все группы на места, предназначенные им для поселения. Одна из подобных групп, — что-то около пяти-шести семейств, — досталась и на долю Джулека.

Не касаясь политических причин высылки, надо сказать, что положение этих людей крайне печально само по себе и обременительно для тех местных начальств, которым пришлось с ними ведаться после расселения. Вое высланцы, лишенные своих казачьих прав, поступили в разряд ссыльнопоселенцев. Все они держатся «старой веры» и, по-видимому, глубоко убеждены, что «безвинно приемлют страдание за веру и за свои древние казачьи права, дарованные им старыми царями». В этом-то убеждении и кроется источник того упорства, с которым они, с первого своего появления в крае и до сего дня, отвергают все заботы и предложения местной администрации, клонящиеся к облегчению и улучшению их же собственного быта и положения. Началось с того, что когда, после расселения, предложили им землю и даже некоторое пособие, чтобы дать возможность сразу обстроиться, высланцы все поголовно отказались и от земли, и от пособия. Как пригнали их по этапу в форт, как поставили станом на площади, так они там и остались, без крова, на голой земле, а время было холодное. Иные, впрочем, приладили кое-как к своим повозкам циновки да кошмы, какие успели захватить с собою в дорогу, и уже намеревались было провести под такими наметами всю зиму; а другие даже и об этом не позаботились. Много тогда переболело между ними народу, немало и перемерло ребят, стариков и женщин; в особенности дети помирали. А строиться, располагаться на оседлое житье высланцы все-таки не желают. Списались местные начальства с Ташкентом, объясняя положение дела и спрашивая: как быть? Из Ташкента разрешили поместить временно в казармы местных команд, буде найдутся где свободные помещения. Нечего делать, пришлось потеснить людей и очистить под высланцев часть казарм. Исполнили все это, приготовили и приглашают переходить с площади на казенные квартиры. Не идут.

— Почему вы, братцы, не идете?

— Не желаем, ваше-скородие! — отвечают все в один голос.

— Почему не желаете?

— Просто не желаем, ваше-скородие, да и все тут. Не способно нам.

— Однако ведь так же нельзя, братцы! — убеждают их власти. — Так-то жить еще хуже для вас же самих: перемрете все от болезней. И то уже вон сколько детей схоронено!

— Что же, пущай их мрут! Божья воля!.. И сами помрем с ними. Значит, нам уже судьба такая от Бога — претерпевать должны.

— Да отчего же вы не желаете? По каким причинам? — добиваются власти.

— Своею доброю волею, значит, не желаем, окроме как на силок. Коли силком поведут нас, — ну, тут нечего делать, пойдем, потому против силка ничего не поделаешь, покоряться надо. А сами, своею охотою, идти не можем.

— Почему не можете?

— Потому что не по нашей воле нас сюда пригнали, и, стало быть, ничего больше своею волею делать нам не можно. И не будем делать! А коли вы считаете, что так нужно, заставьте нас силою. Теперь над нами вся ваша воля и вся сила; делайте, что хотите.

Как ни убеждали их, что ни говорили — нейдут люди с площади. Пришлось наряжать солдат из команды, чтобы насильно переносить их пожитки в отведенные помещения. После этого большинство пошло само вслед за своими пожитками, в особенности семейные, у которых на руках были малолетние ребята. Но были и такие, что пластом ложились среди площади. Не иду, мол, доброю волею, да и кончено! «Лучше стрелите нас насмерть! Претерпеть желаем!» Этих, действительно, пришлось насильно волочить в казармы. Но они не барахтались, не отбивались, заявляя сопротивление чисто пассивным образом: сами, мол, не идем, а силком — сделайте ваше одолжение, очень рады будем.

Это, разумеется, был каприз упрямый и дикий, но некоторые фанатики, кажется, рассчитывали посредством его вывести власть из терпения и вынудить ее наконец на крайнюю меру вроде стреляния (иные даже прямо подсказывали: «Стреляйте в нас»), чтобы «претерпеть до конца» и «приять венец мученический». Но большинство, в сущности, было в душе очень довольно, когда очутилось, вместо сырой и грязной площади, в теплой казарме.

Но вот наступили морозы, в казармах стадо холодно, топить надо.

— Слушайте, уральцы, соберите себе на степи колючки на топливо, — предлагает им начальство.

— Не можем, ваше-скородие. Никак не можем!

— Да вы бы хоть ребят-то своих пожалели! Ведь вон как дрогнут от холоду! Не солдатам же, в самом деле, на вас работать!

— Дети дрогнут, это точно. Ну и пущай их! Хоша у нас за них и сердце болит, а только доброю волею все же не пойдем, потому — до конца претерпеть желаем.

И опять та же песня: «Силком гоните — тогда пойдем, а без силка ни-ни!»

И так-то вот было во всем. Сами для себя ничего делать не желают, ни за какую работу не принимаются; от казенной хлебной дачи, какая полагалась на семейства, отказываются, и при всяком столкновении просто вызывают на насилие над собою, желают его сами, требуют его, молят о нем. Но насилие не употребляется, и вот уральцы изо дня в день бродят себе с утра до ночи по площади, в своих халатах и форменных фуражках, и в этом все их занятие состояло, да и до сих пор все то же самое…

Питаются они чем Бог пошлет, а больше все тыквою да дынями, которые покупают у туземцев на кое-какие, еще дома, на Яике, прикопленные гроши, да тем хлебом, которым тайком, имени Христова ради, делятся с ними солдатики от своей дачи. Но сам первый никогда ни у кого и ничего уралец не попросит, — умирать будет с голода, а не попросит. Вот какие это характеры! Принесут им — ладно, с благодарностью примут, — «Воздай тебе Господь, добрый человек!» А не принесут — уралец руки не протянет ни для нищенства, ни для кражи.

Спрашивают их, бывало:

— Отчего вы братцы, никаким делом не займетесь? И как вам не надоест так-то по площади слоны слонять? Неужели это не скучно?

— Как-ста не скучно, — отвечают все хором, — очень даже скучно, просто смерть как скучно! И точно-что надоело — моченьки нет! Да ничего, видно, не поделаешь, потому, значит, уж нам планида такая назначена… Одно слово, претерпеваем.

— Да вы бы не претерпевали, а просто занялись бы себе делом каким ни есть сподручным. И веселее, и прибыльнее было бы.

— Это точно-что… Это правда! — соглашается хор, — только, ваше-скородие, каким же нам тут делом заниматься? Никаких таких занятиев тут нет.

— Как не быть делу! Да вот хотя бы это: все вы уральцы — прирожденные рыбаки. Это дело вам еще сызмалу знакомо. Вот и рыбачили бы себе на Сыре, или охотились бы, что ли, на фазанов да на тигров, все же заработывали бы себе тем деньги кое-какие.

— Это точно! Это вся ваша сущая правда! — опять единодушно соглашаются уральцы.

— Ну а коли так, то за чем же дело стало?

— А за тем и стало, ваше-скородие, что своею доброю волею нам теперь этого сделать никак нельзя.

И что, бывало, им ни предложат, на все один ответ: «По доброй воле не можем, потому не своею охотою сюда мы попали». И, исходя из такого принципа, все они поголовно бездельничали, в особенности в первые годы своей ссылки. А между тем все это народ очень способный, смышленый, да и по наружности все они, как на подбор, молодец к молодцу. Что ни уралец, то крепкий, рослый, здоровый и красивый детина! И затем надо еще прибавить, что это люди безусловно честные, в делах верные своему слову, почти поголовно трезвые и, наконец, крепко держатся правил своего «древлего благочестия».

С течением времени их фанатическое упорство несколько поулеглось. Кто победнее да посемейнее, те из-за нужды начали исподволь заниматься то охотою, то рыболовством, солить икру и рыбу, балыки вялить, коптить кабаньи окорока да полотки диких гусей и уток; иные стали и казенным пайком на семью не брезгать, как прежде; но за огородничество или земледелие ни один и по сей день не принимается.

А между тем время идет да идет, и вот уже здесь, в ссылке, те, что были привезены сюда малыми ребятами, теперь выросли, стали юношами, да, кроме того, успело народиться в изрядном количестве и новое поколение. Все дети, достигая десяти-двенадцатилетнего возраста, уже поголовно грамотны. Делом обучения, исключительно «по старым книгам», занимаются у уральцев начетчицы-казачки, старицы, почитающие такое занятие богоугодным подвигом, и в каждом форту, где лишь поселена кучка уральцев, сколь бы мала она ни была, у них непременно есть своя собственная школа.

В казенную школу отец ни за что не пошлет своего ребенка, обегает и боится ее пуще огня, а к старицам сами ребятишки, мальчики и девочки, идут весьма охотно и с прилежанием учатся слову Божию и цифири. Но что будет делать далее это молодое поколение, хотя и грамотное, но не приученное решительно ни к какому труду, никакого ремесла не знающее, видящее в отцах своих пример вечного ничегонеделания и вечного шатания зря по площади, — поколение, возрастающее в чувствах пока еще только пассивного, но непримиримого протеста против будто бы попрания его извечных прав, и убежденное, что оно вместе с отцами своими «претерпевает за правду», — чем и как оно будет существовать впоследствии? Это вопрос, по всей вероятности, весьма грустного для него будущего. Можно думать, что вся эта молодежь, при ее привычке к безделью, перенимаемой у отцов, со временем будет весьма неудобна для края.

В Джулеке, как я сказал уже, живут несколько семей уральцев. Впоследствии их перевели из казарм на слободку, где казна нанимает для них помещения у обывателей. Мы как-то заглянули в одно из таких помещений. В комнате оказалось почти полное отсутствие домовитости. Около печи подвешена на жердине зыбка с грудным ребенком, в переднем углу — полка с древними образами и книгами, в другом углу валялись, на глиняном полу, вместо постелей, подстилочные кошмы, тулупы да подушки; в третьем было свалено в кучу несколько дынь и тыкв; на одной из стен висело на деревянных колках кое-что из носильного платья; на шестке стояли горшок да миска, и только. И в этой небольшой комнате ютилось их что-то три или четыре семейства.

Чуть приедет кто из начальства, уральцы непременно являются скопом печаловаться на свое действительно неприглядное положение, и наивно просят «довести» о них «до самого государя», в которого веруют безгранично, но в то же время не соглашаются ни на какие льготы и компромиссы, если таковые предлагаются им со стороны высшего начальства, которому в душе своей они, кажется, не совсем доверяют. Мы-де опасаемся, как бы нам супротив наших старых прав и грамот в какую измену не впасть, мы-де подписывать ничего не можем и никаких подписок на себя не дадим, чтобы потом в ответе не быть. Потому-де это будет значить, что мы якобы соглашаемся на новое «Положение», а нам на него согласиться невозможно. И вот, словно гвоздь, засела у них в голове эта несчастная идея, будто «начальство» хочет как ни на есть, обманом или лестью, подвести их под новое «Положение», которое для них почему-то кажется хуже чумы. Одним словом, при этой идее, будучи глубоко уверены в правоте своего дела, они предпочитают переносить все неудобства и лишения своей ссылки, чем согласиться на какие-либо льготы, и тем сами ставят высшее начальство края в невозможность, при всем желании, облегчить им чем бы то ни было их положение.

В сущности, большинство высланных уральцев вовсе не так упорно и фанатично, как казалось вначале, и радо-радехонько было бы возвратиться на Яик на тех льготных условиях, какие еще недавно были им дарованы со стороны правительства. От них не требуют больше никаких подписок на принятие нового «Положения», и выдают еще по пятидесяти рублей в безвозмездное пособие на дорогу каждому семейству, изъявляющему желание возвратиться на родину, с тем, чтобы жить там в условиях, в каких живет ныне войско Уральское. Большинство, повторяю, и радо было бы ухватиться за эту льготу — до того уже надоело ему в этом бездомном изгнании; но вся беда в большаках: «старики поштенные» мешают. Очевидно, тут вся препона в упорстве нескольких вожаков, людей, безусловно пользующихся громадным нравственным авторитетом и влиянием на остальных выселенцев. И действительно, это люди весьма почтенные, большею частью окуренные пороховым дымом в неоднократных боях, нередко украшенные георгиевскими крестами, люди строгой нравственности и примерного благочестия, искусные начетчики и диспутанты. Они-то вот и держат в своих руках всех остальных товарищей по изгнанию, и держат не чем иным, как только силою своего нравственного авторитета. «Что старики сказали, то и свято; как и что они положили, так тому и быть, на том и стоять до последнего человека, до последнего издыхания».

Чувство взаимности и товарищества необыкновенно сильно развито между уральцами. Выселенцы имеют какими-то своими собственными путями постоянные сношения между собою, какие бы расстояния ни отделяли их друг от друга, и все, что делается в каком-нибудь Пянджикенте или Нукусе, очень хорошо известно товарищам по несчастию в Казалинске и Перовске, и обратно. Словом сказать, нравственная связь и общая солидарность развиты между ними весьма сильно, и пока старики не «поволят» всем кругом возвратиться на Яик на тех основаниях, что предлагаются им правительством, до тех пор все льготы, какие им ни делай, останутся мертвою буквою. Ну, а старики предпочитают лучше «претерпевать», потому что «претерпевый до конца, той спасен будет». Так ничего с ними и не поделаешь, пока все до одного не перемрут помаленьку. А к тому времени подрастет уже в их среде тысяча-другая молодежи, ровно ни к какому порядочному делу не подготовленной, к труду непривычной, никаких уже связей с Яиком не имеющей, и потому беспочвенной, — хотя бы в силу того, что родилась эта молодежь уже в Средней Азии, а Яика и в глаза не видала. Что ее ожидает и чем она будет? — Повторяю еще раз: весьма тяжелым, а может, и небезопасным бременем для края.

Все уралки, как замужние, так и девушки, отличаются безупречною нравственностью, и в этом отношении представляют собою совершенную противоположность молодым солдаткам, которые вообще смотрят очень легко на супружеские отношения к своим законным сожителям. Но что всего замечательнее, сами сожители, в большинстве своем, нисколько за это на них не в претензии, и обе стороны, продолжая жить между собою в полном ладу и сердечном согласии, преспокойно и откровенно эксплоатируют в свою пользу эту легкость, имея в виду одну лишь утилитарную цель — скопить таким путем побольше денег, чтобы было с чем возвратиться на родину или же, в случае, если решатся остаться в крае, то завести кабак.

Не знаю как где, но в здешней стороне подобный путь и способ добычи, равно как и подобные супружеские отношения, нисколько не почитаются в данной среде зазорными и предосудительными. «Она у него молодец-баба, вумная, добышливая!» — говорят обыкновенно про такую жену товарищи ее мужа, и говорят совсем не в осуждение, а скорее даже в похвалу ей, и разве иной остряк только прибавит к этому с благодушною ирониею: как же, мол, не вумная — затылком господские наволочки стирает, намекая тем якобы на прачешное дело, которым по преимуществу и, так сказать, официально, занимаются туркестанские солдатки. В первое время по прибытии в край они, в большинстве своем, обыкновенно поступают в какие-либо офицерские или чиновничьи семейства в качестве домашней прислуги, в которой там семейные люди всегда более или менее нуждаются; но не пройдет и двух-трех месяцев, как бабенка, чуть-чуть пообглядевшись, уже норовит бросить при первом удобном случае свое место и перейти, как они выражаются, «на вольный труд», из-за того-де, что он «не в пример прибыльнее».

Являются эти солдатки в край отчасти и на казенный счет, вместе со своими мужьями-новобранцами, большею частию из губерний восточной и северо-восточной полосы России, да еще из Западной Сибири, и правительство, имея в виду цели колонизации, охотно направляет сюда на службу женатых людей, в том предположении, что женатый, по отбытии срока службы, скорее останется в крае и приумножит собою в нем элемент русской оседлости. Хотя значительное большинство выслуживших сроки возвращается домой, на родину, но все же цель колонизации до известной степени осуществляется: некоторые действительно остаются здесь навсегда, и при малейшей возможности сейчас же стараются приобрести себе какой ни на есть домишко и обзавестись кое-каким домашним хозяйством. Все так называемые «слободки» в Ташкенте, Самарканде и других городах и фортах края создались и продолжают разрастаться, в значительной части случаев, именно этим путем. Но замечательно, что занятия земледельческие в среде колонистов подобного сорта до сих пор являлись не более как исключением, и притом весьма редким. Чаще встречаются занятия ремеслами столярным, сапожным и т. п.; большинство же стремится к более легкому труду из числа чисто городских профессий вроде того, чтобы наняться в извозчики к содержателям бирж или в домашнюю прислугу, в сторожа, в рассыльные какого-либо присутственного места, словом — куда бы и во что бы то ни было, лишь бы только не вернуться к земле, к сохе пахаря. Все же, что мало-мальски успело прикопить деньгу, и от подобных должностей уже отворачивается, а норовит завести себе на «пьяном базаре» (так обыкновенно называются здесь русские базары, в отличие от сартовских) свою собственную торговлю с ларя из-под ятки или вразнос с лотка, большею частию каким-нибудь перекупочным товаром. Но идеалом всех вожделений, стремлений и помыслов всегда остается одно и то же — как бы, мол, открыть кабак или трактирное заведение с разными прелестями!.. И кто успевает достичь этого заветного идеала (не считая, разумеется, жидков-цирюльников и каптенармусов, которые всегда успевают), тот уже вполне благополучный человек и начинает без зазрения совести опаивать и сартов, и русских, обсчитывает и обирает их спьяну, принимает, перекупает и перепродает краденые вещи, быстро наживается, богатеет, иногда покупает или сам строит дома «под благородных», иногда записывается в купцы, словом — дальнейшая жизненная карьера такого счастливца уже обеспечена. Не каждый, конечно, кабатчик этого достигает, но каждый к этому стремится. И вот тут-то «женин капитал», нажитый ее «вольным трудом», является при начале дела самым существенным подспорьем. Ради этого он и наживался.

Выносят ли эти супружеские четы такой утилитарный взгляд на свои брачные отношения из мест своей родины или приобретают его уже в Туркестанском крае, во всяком случае явление это далеко не из числа здоровых и говорящих в пользу нравственности нынешнего простонародья, если и не всего огулом, то, по крайней мере, той его части, из которой выходят подобные супружеские пары. То, что я пишу, конечно, совсем не подходит к сентиментальным взглядам на «народ» многих из наших журнальных и столичных народолюбцев, но что же делать! — Я пишу только что есть, что видел собственными глазами, и считаю, что с моей стороны было бы большим фарисейством сглаживать или замалчивать такое неприглядное явление.

Не знаю, что выйдет со временем из детей таких колонизаторов, и вообще, какую пользу принесут для русской колонизации края их будущие поколения; но в настоящем, признаюсь, я мало вижу проку в подобных поселенцах. М. Г. Черняев, за короткое время своего начальствования в крае, учредил в семи верстах от Ташкента Михайловский поселок, разбитый что-то, кажется, на триста или около того подворных и земельных участков, в настоящее время уже хорошо орошенных. Цель этого учреждения состоит в том, чтобы русским туркестанским ветеранам и вообще нижним чинам, изъявляющим готовность остаться в крае, дать возможность заняться земледелием как единственно надежным и солидным трудом для целей прочной и плодотворно производительной русской оседлости в крае. Разумеется, дай Бог, чтобы это дело пошло успешно, т. е. чтобы получившие землю действительно ее обработывали сами, а не сдавали в аренду сартам. Но я, грешный человек, весьма сомневаюсь, станет ли большинство из них ее обработывать (это мой личный взгляд, конечно), потому что не только в отдаленном Туркестанском крае, но и внутри коренной, искони земледельческой России мы, к сожалению, давно уже замечаем такой печальный факт, что большинство сельчан, взятых в ряды войск от сохи, по окончании короткого срока службы к сохе уже не возвращается, а одевается в «спинжак» и ищет себе средств к жизни в чисто городских, как наиболее легких, занятиях и службах, т. е. из крестьянина-земледельца обращается в городского, железнодорожного, заводского или фабричного работника-пролетария.

Что же до самоторговли в среде солдатских женок, то она началась в Туркестанском крае уже давно, почти тотчас же вслед за его покорением. Мусульманские женщины в то время были еще недоступны, а своих очень мало, и потому явилось широкое поле для соблазна и искушения этих последних. Многие из них в те времена быстро разживались, богатели, приобретали себе в собственность дома, сады, торговые и питейные заведения, иные прямо выскакивали «в барыни»… Соблазн, повторяю, был велик и пример заразителен, в особенности ввиду столь «почтенного» положения и материального благосостояния, приобретенных легким путем самоторговли. Как завелось это тогда, так с тех пор, — должно быть, в силу предания и, так сказать, преемственно, — продолжается и до сего дня. И хотя, конечно, бешеных денег теперь на такой предмет уже никто не бросает, тем не менее промысел еще доставляет свои выгоды и успел уже глубоко въесться в нравы этого слоя женщин, перейти в разряд явлений как бы совершенно нормальных, освященных давностью и обычаем и потому не возмущающих даже тех, до кого оно, казалось бы, непосредственно касается самым жгучим образом. В Ташкенте есть и теперь еще солдатки, которые постоянно щеголяют в шелках и атласах и считают свои сбережения тысячами. В Джулеке, конечно, «тысячниц» нет, да и самих солдаток немного; но источники наживы, равно как и конечные идеалы и вожделения этих домостроительниц, остаются и здесь все те же, что и в больших городах края, только здесь, по местным условиям, все это достигается медленнее и в размерах несравненно более мелких, чем в Ташкенте.

В среде же уралок, как уже сказано, подобных явлений не существует, — по крайней мере, я таковых не знаю, да и не слыхал ни от кого, чтобы они были. А между тем среди них нередко встречаются истинные красавицы — рослые, стройные и сильные, что называется, кровь с молоком, белозубые и сложенные, как античные статуи. Вообще, уральцы, как в мужских, так и в женских особях, представляют собою замечательно хорошо сохранившуюся, замечательно цельную породу русских людей, без всяких золотушных и худосочных примесей. Почему это так? Почему в лице их мы видим такой разительный пример и физического, и нравственного здоровья? Я думаю, потому, во-первых, что у них чрезвычайно крепко семейное начало в его патриархальном устройстве и значении. «Новые веяния» и «дух времени» не успели вице расшатать его. Во-вторых, все они пока еще «твердо привержены» к своей «старой вере» и знают ее основания, а потому и нравственность поддерживается в них сознательно — «страха Божия ради». В-третьих, они совсем не знакомы ни с растлевающею жизнью больших городов, ни с фабричным нездоровым бытом, и, наконец, в их области никогда не стаивали постоем «российские», как называют они наши регулярные войска, тоже, как известно, немало влиявшие в свое время на нравы женщин, хотя бы в некоторых станицах кавказских линейцев, не говоря уже о прочих местностях Европейской России.

Команда джулекская состоит что-то из восьмидесяти или около того нижних чинов и подчинена непосредственно коменданту форта, который несет и обязанности местного воинского начальника. Служебные же обязанности нижних чинов, кроме караула и казенных работ по форту, заключаются еще в конвоировании казенных тяжестей и арестантов, с одной стороны до Перовска, с другой — до Туркестана.

Сюда, как уже сказано, направляются на службу новобранцы из восточной и северо-восточной полосы Европейской России и из Западной Сибири, а отчасти и уроженцы Привислянского края. Между последними встречаются почти исключительно жители городов, мещане, и преимущественно из ремесленного класса, благодаря чему в Джулеке, между прочим, по нужде можно и платье, и сапоги себе сшить, и столярные поделки в доме справить, а иногда и книгу даже переплести. Никакого особенного «духа» в них тут не замечается. Напротив, после первых же двух, и даже менее, лет службы и жизни среди русских людей, они прекрасно, «с наслуху», выучиваются русскому языку, говорят на нем бойко, без запинки, почти даже без малейшего акцента, который впоследствии и вовсе у них пропадает, поют русские песни, добровольно, за неимением костела, ходят к богослужению в православную церковь, научаются в большинстве своем и русской грамоте и читают русские книжки, а иной, который поспособнее, глядишь — в канцелярии, в качестве писаря, и русские бумаги пребойко строчит. Словом сказать, глядя на такого солдатика, вам, пока его не спросите, и в голову не придет, что это какой-нибудь Томашек Дылевский «з Велюню» (Калишской губернии), а не Фома Дылев из-под Вельска (Вологодской губернии). В этом отношении простая, добрая солдатская среда гораздо успешнее всяких теоретических «мероприятий» приводит всевозможных инородцев — и восточных и западных — к одному русскому знаменателю.

Н. В. Нехорошев. Православная церковь в укреплении Джулек. (Туркестанский альбом, 1871—1872)

Живут здесь люди в сырцовых казармах с кирпичными полами, и хотя зимние стужи бывают иногда очень жестоки, но дело кое-как обходится без зимних рам, потому что «положения» тут на этот предмет не существует. Казармы строены одновременно с самим фортом в 1861 году, и потому давно уже требуют капитального ремонта; но на ту скромную сумму, какая вообще отпускается ежегодно на ремонт казенных зданий в фортах и крепостях здешнего края, их возможно только подмазывать да подчищать, а не исправлять как следует. На летние месяцы людей выводят из форта в лагерные бараки, тут же по соседству, на берегу реки, а казармы тем временем проветриваются, просушиваются и подбеливаются.

Обыденная солдатская жизнь, по местным условиям, конечно, очень монотонна и разнообразится лишь по утрам строевыми учениями, — если только это можно назвать разнообразием. Прибытие в форт какого-нибудь инспектирующего лица или проезд главного начальника края, разумеется, составляет в этой жизни уже целое событие, своего рода эпоху, так что даже в воспоминаниях людей, если нужно определить, когда именно произошел тот или другой мелкий, но почему-либо памятный случай в их быту, то это обыкновенно определяется не годом и месяцем, а временем до или после такого-то проезда.

Но все же нельзя уже так, без всяких развлечений, и вот в качестве таковых служат поездки на ту сторону Сырдарьи, в лес за дровами, уход за огородом и садом, иногда охота на фазанов, иногда, по вечерам, до «зари» — хоровая песня и пляска в «кругу» песенников, под аккомпанемент гармоники и скрипицы, совершивших сюда отдаленное путешествие вместе со своими артистами-хозяевами из каких-нибудь стран пермских или подлясских. А на Рождестве и на масляной команда устраивает у себя в казармах домашний театр, на котором солдатики-любители разыгрывают «Непокорного сына Адольфа» или «Жареный гвоздь», причем сами мастерят себе костюмы, парики и бороды, фольговые короны, ордена и эполеты, сами малюют занавес и декорации и сами же исполняют все роли, не исключая и женских.

Иногда, вместо спектакля, бывает на праздниках и «бал», где под звуки все той же скрипицы и гармоники солдаты, обнявшись друг с другом и сохраняя самое серьезное, даже строгое выражение физиономий, отплясывают с «притоптом» сначала все «валец» да «аля-польку», очевидно, занесенные сюда с берегов Варты и Вислы, пока душа не запросит наконец русского «казачка» нараспашку, с вывертом и трепаком вприсядку. Пляшут обыкновенно немногие, кто умеет или кто половчее, а остальные стоят гурьбою и чинно любуются. Дамы же, в качестве которых присутствуют здесь солдатские женки, участия в танцах не принимают, а только, жеманно подобрав губы, сидят себе у накрытого стола, со сложенными носовыми платочками в руках, и вяло, как бы не́хотя, угощаются исподоволь чайком, кишмишем и фисташками, и разве уже в самом разгаре бала, хвативши «для форсу» рюмку-другую «сладкой водки», не вытерпит иная молодица и, сдавшись на упрашивания и понукания приятелей, пропляшет с кавалером «русскую» или «казачка», манерно помахивая ему своим белым платочком. На эти балы приходит посидеть на полчаса и начальство с семейством, и прочие «господа», причем уже фельдфебель и ундера непременно требуют от баб, чтобы те плясали, начальство потешили бы. И бабы — нечего делать, — застенчиво ухмыляясь в руку и долго переговариваясь между собою шепотом, наконец начинают плясать, но по уходе начальства тотчас же снова принимаются манерничать за столом и грызть фисташки. Таково уже у них, вероятно, требование хорошего тона.

В высокоторжественные дни, по вечерам, зажигается в форту иллюминация. Между деревьями, на протянутых веревочках, подвешиваются рядами самодельные фонарики из разноцветной промасленной бумаги; перед комендантским крыльцам горит транспарант с двойным вензелем государя и государыни; на валах пылают плошки, наполненные бараньим салом, а вне форта, на площади, трещат несколько ярких костров, сложенных из саксаула и колючки, и далеко, на всю окрестность раздаются хоровые русские песни. Это уже формальное гулянье для всего местного населения, и полюбоваться на него съезжаются верхами даже киргизы со своими женами и ребятишками из соседних кочевок.

Есть при команде и своя маленькая школа, и своя библиотечка; но все-таки выслужить весь срок службы в таком отчужденном от всего мира захолустье должно быть крайне тяжело, и недаром местная солдатская поговорка гласит, что отсель «сам черт убег», а убег-то он, надо полагать, не от чего иного, как только от непроходимой скуки. Поэтому хорошо бы было, если бы могло осуществиться недавнее предположение бывшего туркестанского высшего начальства об уничтожении в крае местных команд с тем, чтобы сформировать из них несколько линейных батальонов со штаб-квартирами в городах, как Казалинск и Перовск, и чтобы эти батальоны периодически, через каждые три или четыре месяца, высылали от себя команды в степные форты своего района, для несения гарнизонной и конвоирной службы, после чего, по отбытии своего срока, команды эти возращались бы в штаб-квартиру своего батальона до новой очереди. При таком порядке и дисциплинарный, и инспекторский надзор за частями был бы действительнее, и служба и строевое обучение шли бы успешнее, ровнее, единообразнее, под направляющим руководительством батальонных командиров, и сами батальоны эти, на случай надобности, представляли бы собою подвижную и действительную, а не номинальную только боевую силу, да и люди, наконец, все же хотя освежались бы нравственно какою-нибудь переменою, каким-нибудь разнообразием в своем быту, — а то выжить подряд шесть лучших лет жизни в каком нибудь Джулеке или Карамакчах, при таких условиях климата и местности, это выходит нечто вроде незаслуженной ссылки.

(Окончание следует)

Материалы о Джулеке, Карамакчах, Казалинске, Перовске, Туркестане, Чимкенте, Нукусе, Ташкенте и других населенных пунктах Сырдарьинской области: https://rus-turk.livejournal.com/539147.html

О Пянджикенте, Самарканде и иных населенных пунктах Самаркандской области: https://rus-turk.livejournal.com/569602.html