В связи с комментариями

Были комментарии на «еврейскую» тему. Пишут, что там, где евреи никогда не жили и их не знали, там думали, что евреи – это особые люди или даже не совсем люди. Мой прошлый пост может служить ответом на эти рассуждения. Я там написала о том, что мне рассказал наш яблочник и мой большой друг Валентин Павлович Есаулов, который в Казахстане жил в колхозе, где были казахи, русские, украинцы - потомки столыпинских переселенцев, немцы Поволжья и эвакуированные евреи. Там никаких межнациональных трений не было, была образцовая дружба народов. Но это опыт Валентина Павловича, который представляется мне несколько идиллическим. А я расскажу о своём опыте.
В эвакуации нас, эвакуированных евреев, привезли в посёлок Приуральный Бурлинского района Западно-Казахстанской области. Посёлок расположен на берегу реки Урал и на берегу Коржины. Коржина – это старица Урала, старое русло этой реки. На том берегу, где стоит посёлок, начинается бескрайняя степь, а за рекой – ещё лес.
Нас определили на постой к хозяевам, фамилия которых была Снетко. Семья состояла из двух сестёр, Прасковьи Ореховны и Агриппины Ореховны, и Нади, невестки Прасковьи Ореховны. Её сын и муж Нади, Фёдор, был в армии. К Снетко вселили не только нас троих, но ещё семью из Одессы, Иду Марковну с сыном Долей, подростком 14-ти лет. Когда Доля родился, ему дали красивое и звучное иностранное имя Адольф. И теперь он был тёзкой Гитлера. Когда мы вошли в дом, Агриппина Ореховна сказала маме: «Занимайте вот эти полати, здесь теплее». Полати размещались между плитой и стеной в сени. Плита была пристроена к большой русской печи, у неё с печью был один дымоход. Русскую печь топили раз в неделю, когда пекли хлеб. Её нужно было топить дровами, а дрова были в дефиците. А плиту топили каждый день кизяком, на ней еду готовили и разогревали. Иду Марковну с Долей поместили в красный угол. Там было красиво, но жутко холодно. Вот Агриппина
Ореховна почему-то сразу проявила расположение к нашей семье. Когда мы устраивались, я увидела в окно, что во двор вошла молодая женщина, и поняла, что это невестка, Надя. Прасковья Ореховна сказала ей: «Нам постояльцев поставили». И Надя спросила: «Евреев?». В голосе её звучал суеверный ужас. Но через три дня мы с ней стали лучшими подружками. Она обо всём разговаривала со мной. В семье она чувствовала себя одинокой. Свекровь её не жаловала, в своё время она была против того, чтобы Фёдор на ней женился. Но хорошие отношения между свекровью и невесткой – вообще не очень частое явление. Прасковья Ореховна спрашивала у меня, о чём со мной говорила Надя. Ей было всё-таки интересно, что у невестки на душе. Я ей рассказывала о Наде только хорошее. Я не сказала ещё про шестилетнюю Катюшу, дочку Нади, внучку Прасковьи Ореховны. Катюшу бабушки обожали. Мы стали жить вместе. Ореховны называли меня Линочка, иначе не называли. А когда разговаривали обо мне с другими, то я была «Наша Линочка». Мы с Феликсом, ему тогда ещё не исполнилось 12 лет, старались быть полезными хозяйкам. Они нам поручали всякую работу, говорили: «Линочка!» - по-молодецки, «Сделай то-то и то-то», и я бросалась делать. Чистила навоз в коровнике и выполняла всякую подобную работу. Феликс мне помогал. Агриппина Ореховна была очень хорошим человеком. Она была инвалид, хромала, у неё было что-то с бедром. Поэтому она никогда не была замужем. Феликс так любил Агриппину Ореховну, что, когда он с ней разговаривал, у него даже голос менялся, это мама заметила. В Приуральном читать было совершенно нечего, библиотеки не было. И книг в домах не было. А у наших хозяев был псалтирь. Псалтирь был на церковнославянском языке. Но мы с Феликсом быстро им овладели. Мы с удовольствием читали вслух Псалтирь, нам казалось, что это высокая поэзия. В Бога мы не верили, но строчка «Господи, Ты нам прибежище в род и в род» была поэтическим совершенством. Ореховны с удовольствием слушали наше чтение. Прасковья Ореховна получила похоронку на сына Фёдора. Но она ей не поверила, сказала, что чувствует, что Фёдор жив. Сказала мне: «Линочка, раскинь карты». Я умела гадать, меня няня в детстве научила. Карты тоже показали, что Фёдор жив. Мы решили, что, может, он пропал без вести, и его сочли погибшим.
Как к нам относились односельчане? Что мы евреи – на это не обратили внимание. Нас называли не «евреи», а «эвакуированные». Это сложное иностранное слово приуральцы не могли правильно произнести, и у них получалось что-то вроде «выковыреные». Они, наверное, считали, что произносят правильно. Местные ребята относились к нам просто как к девушкам. Говорили про нас, что мы какие-то нежные, белолицые. Говорили, что приезжие девчонки – скромницы, а наши «издаля подол задирают». Я там быстро влюбилась, вусмерть, на всю жизнь. Я попросила, чтобы меня взяли учеником в тракторную бригаду. Бригадир согласился. На следующий день я поехала в бригаду в бричке, запряжённой волами. До бригады было 18 километров, волы ходят медленно, так что дорога была длинной. В бричке нас было трое: я, девушка Галя и парень, которого звали Венка. Его полное имя было Вениамин. Парень меня поразил, я таких никогда не видела. Он был высокий, у него было прозвище «Большой». К нему чаще обращались «Большой», чем «Венка». У него были бронзовые вьющиеся волосы, бронзовые брови и ресницы, и лицо было бронзовое. Это степной загар, такой загар бывает только в степи. Он мне показался даже не былинным существом, хотя первая мысль была «Добрыня Никитич»,- а каким-то лесным богом. По дороге в бригаду в бричке мы с Венкой разговорились. Он в этом году закончил десятилетку, и я у него спросила, куда он дальше собирается поступать, в какой институт. Он сказал, что дальше учиться не собирается. Я очень удивилась. Изложила ему свою точку зрения, которая вам хорошо известна. Сказала, что учиться нужно всегда, можно заочно, но учиться обязательно. Я считала, что день, когда ты не узнал ничего нового – это потерянный день, а цель – узнать всё. Узнать, как устроено мироздание. Галя потом мне говорила, что всю дорогу слушала наш с Венкой разговор. Говорила: «Очень интересный был разговор, я такого никогда не слышала». Трактористы жили в вагончике. В этом вагончике потом построили нары, но, когда я туда приехала, нар ещё не было, все спали на полу, на сене. Бригадир сказал: «Лина ляжет в том углу. Кто-нибудь, помогите ей устроиться». Венка велел Ванюшке (Ванюшка был его друг и его паж) принести сена, но не совсем высушенного, колючего, а подвяленную траву. Мы устроились на ночлег, я посерёдке, справа – Венка, слева – Ванюшка. Всю ночь мы разговаривали. Продолжали разговор, начатый по дороге в бригаду. Венка потом говорил: «Первая ночь всё решила». Что между нами возникли особые отношения, все сразу заметили. Как-то, сидя в вагончике, я услышала, что снаружи кто-то сказал Венке: «Ты не беспокойся, она за тобой умирает». Я замерла. Ожидала, что Венка ответит какой-нибудь шуткой, как это обычно делают ребята. Но Венка сказал: «И я за ней умираю».
Что касается национальности, то Венка как-то сказал: «Как хорошо, что тебя зовут Лина», и я поняла, что если бы меня звали Сара, то он оказался бы в сложном положении. Но меня звали Лина, и внешность у меня была типично русская.
Мы с Венкой говорили обо всём, и часто говорили о Москве. Он мечтал побывать в столице. Пел такую песню:
Пришёл с наряда, что-то мне не спится.
Письмо я другу нынче написал.
Письмо в Москву, в далёкую столицу,
Которой я ни разу не видал.
Я в детстве три года жила в Москве, это была ещё Москва с извозчиками, круглосуточным цоканием копыт, с газовыми фонарями, которые зажигал фонарщик. В детстве я фонарщика считала волшебником.
Как-то мы с мамой шли по посёлку, а за нами бежали мальчишки и кричали: «Веночка, Веночка, Веночка!» Мама смеялась, спросила: «Как они тебя дразнят?» Я объяснила, как дразнят, и объяснила, почему. Мама сказала: «Нужно было проехать десятки тысяч километров, чтобы влюбиться в совершенно чужого человека». Я спросила, почему в «совершенно чужого»? Мама сказала: «Ну как же не в чужого, ведь он не любит и не понимает Блока. А у тебя это был главный критерий. Кто любит и понимает Блока, тот свой, а кто не любит и не понимает Блока, тот чужой. А теперь выходит, что Венка тебе важнее Блока?»
У Венки не было родителей, и его воспитывала бабушка. Он меня с бабушкой не познакомил. Он был в бригаде, а бабушка в посёлке. Но его бабушка всё знала. Встречая меня на улице, она широко улыбалась мне, приветливой, я бы даже сказала, ласковой улыбкой. Ей нравилось, что я люблю её драгоценного внука. Мне кажется, если бы мы с Венкой поженились, то она бы это одобрила, приняла бы меня в невестки. И если не было бы войны, и Венку не взяли бы в армию, то он сделал бы мне предложение, и я бы согласилась, не колеблясь. Мы поженились бы, я бы стала рожать детей, заниматься хозяйством, стала бы настоящей деревенской женщиной. Забыла бы все свои прежние планы. А может быть, мне всё-таки удалось бы Венку уговорить и убедить, и мы оба стали бы учиться.
Повестку из военкомата Венке привезли в бригаду. Он сказал, что ночь ещё переночует в бригаде, а завтра со всеми нами распрощается. Когда он это сказал, у меня сердце остановилось. Мне показалось, я сейчас умру. Когда я пришла в себя, то увидела, что Венка на меня внимательно смотрит, видит, что со мной происходит, и это важно для него. Назавтра Венка уехал.
|
</> |