УРОКИ 11 СЕНТЯБРЯ . 20 ЛЕТ СПУСТЯ - опубликовано ИнАентом REPUBLIC

magpie73 — 17.02.2023 ДВА ТИПА СКОРБИ, МИФ О НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ И ОПРАВДАНИЕ АГРЕССИИ
Рис 1 Все, что осталось от зданий ВТЦ после 11 сентября 2001 года
Специалисты, исследовавшие коллективную память об 11 сентября, считают, что одной из форм реакции граждан на теракт стал агрессивный патриотизм. Основанный на призывах объединить нацию и дать отпор внешнему врагу, он позволил обывателям направить гнев и скорбь в конструктивное русло, а правительству — использовать трагедию для реализации политических целей
Теракты 11 сентября 2001 года разделили на до и после реальность сотен тысяч людей, которых трагедия не затронула напрямую. Шок заставлял искать объяснения и смысл, выбирать, как жить дальше: злиться или скорбеть, сливаться с общим потоком в надежде на солидарность или держаться в одиночку, заново собирая личность и мир вокруг. Травматичный опыт усилился из-за уникальности события: взрывы прогремели не на фронте, 2977 человек погибли не на протяжении нескольких дней в ходе военных действий на расстоянии нескольких тысяч километров от мирных городов. Кошмар произошел в самом сердце Америки, хотя даже во времена расцвета организованной преступности количество убийств в Нью-Йорке не превышало 2500 за год.

Можно было бы считать, что растерянность, страх, паника, гнев — естественные реакции на трагедию такого масштаба, но проблема заключалась в том, что никогда раньше таких трагедий не происходило. Один день 20 лет назад не только отпечатался в памяти людей, но и вынудил их искать ответы на вопросы. Как можно принять то, что кажется невыносимым почти физически? Как справиться с утратой, с которой никому и никогда не приходилось справляться раньше? Как говорить о преступлении, к которому не готовили ни учебники по истории, ни житейская мудрость предыдущих поколений, ни гайдлайны продвинутых психологов? Имеют ли те, кто не пострадал, моральное право смеяться и влюбляться, словно ничего не произошло?

После Второй мировой многие философы посвятили исследования не только банальности зла, устройству нацистского режима и его конкретным преступлениям, но и невозможности жить как раньше после катастрофы европейского еврейства. Теми же вопросами задавались уцелевшие, которых часто мучало чувство вины за то, что они — в отличие от товарищей — спаслись от смертельной машины холокоста. Любые слова для осмысления чего-то, что показалось бы немыслимой мрачной фантазией еще 20 лет назад, кажутся примитивными, плоскими, пошлыми. Кошмар 11 сентября не растянулся на годы, а уместился в несколько часов, но для жертв, очевидцев и потомков реальность после него надломилась схожим образом.

КОЛЛЕКТИВНАЯ ТРАВМА, АДАПТАЦИЯ К НАСИЛИЮ В ОБЫЧНОЙ ЖИЗНИ, КРАХ АМЕРИКАНСКОЙ МЕЧТЫ
Выступавшие фундаментом твердой жизненной позиции и оплотом стабильности ценности пошатнулись, а сформулировать новые на обломках прежних не получалось. Целые поколения лишились опоры, которая позволяла рассуждать о мировых проблемах как о чем-то абстрактном, имеющем только опосредованное отношение к их быту и рутине. Акции памяти жертв, конспирологические теории, призывы к возмездию, ненависть к иммигрантам, попытка проговорить личное восприятие роковых событий или изменить социальное пространство вокруг себя — каждый справлялся с трагедией по-разному.

Теракты повлияли как на отдельных людей, так и на целые сферы: литературу, телевидение, журналистику и, конечно, политику. За яростными дискуссиями о том, уместно ли осмыслять 11 сентября через юмор и сатиру даже спустя много лет, и агрессивными патриотическими лозунгами часто терялись проблемы тех, кто потерял близкого человека, избежал гибели благодаря счастливой случайности или просто следил за происходящим по телевизору.

«Больше 60% американцев видели последствия в прямом эфире или смотрели бесконечные повторы на протяжении нескольких дней, недель и даже лет, — рассуждает исследовательница психологии и социального поведения из Калифорнийского университета в Ирвайне Дана Роуз Гарфин. — События 9/11 запустили новую эру освещения коллективных травм через медиа. Терроризм и другие масштабные формы насилия оказались вплетены в повседневность».
Гарфин с коллегами исследовала поведение 3400 американцев в течение трех лет после терактов и пришла к выводу, что многие из них долгое время страдали от острого стрессового расстройства и посттравматического синдрома. Особенно болезненно последствия атак переживали те, кто внимательнее следил за освещением событий в медиа и провел больше часов за просмотром телерепортажей об 11 сентября.

Американцы чувствительно относились к любым сюжетам, которые могли напомнить о трагедии. Эпизоды детских сериалов «Могучие рейнджеры», «Покемон» и «Захватчик Зим» сняли с эфира за сцены с обрушением зданий. Продюсеры «Человека-паука» настояли на изменении тизера — в оригинальной версии фигурирует вертолет, затянутый паутиной между башнями-близнецами. Начальные титры «Секса в большом городе», «Клана Сопрано» и «Вечернего шоу с Дэвидом Леттерманом» пришлось отредактировать, чтобы не осталось кадров со зданиями Всемирного торгового центра.

С одной стороны, американцы не могли перестать следить за последствиями терактов, даже если новости влияли на их самочувствие и провоцировали психические расстройства. С другой, казалось, что сама социальная реальность вокруг должна измениться — то ли будто башен-близнецов никогда не существовало, то ли будто их отсутствие не выводит людей из душевного равновесия.

«Атаки 9/11 пошатнули уверенность американцев в безопасности и лишили места в мире, — рассуждает профессор-антиковед Джоэль Кристенсен. — Коллективные попытки справиться с травмой показывают, что подобные трагедии формируют мировоззрение даже тех, кто не пережил их лично. Пережившая травмирующий опыт группа может пройти разные стадии, от отрицания до гнева. Чем сильнее группа отдаляется от самого события, тем ближе она оказывается к социальной памяти. Историки используют этот концепт, чтобы объяснить, как разные люди приходят к единому восприятию прошлого. Формируются нарративы, которыми можно манипулировать, чтобы насадить новые ценности уже в настоящем».

Со временем индивидуальный выбор привел к формированию нескольких типов реакции на 11 сентября. Чтобы описать один из них, Кристенсен проводит параллель между реакцией соотечественников на теракт 2001 года и тем, как патриотический пафос вдохновлял древних греков на военные походы и насилие:

Афиняне пересказывали истории о том, как они собрали войска и флот, чтобы разбить персов в Анатолии. Афинская политическая риторика была сформирована под влиянием воспоминаний о вторжении персов и страха перед новым вторжением. В их картине мира Афины выступали оплотом свободы и справедливости. Такой образ оправдывал империализм, экспансию и насилие.

Кристенсен, как и другие специалисты, исследовавшие коллективную память об 11 сентября, считает, что одной из форм реакции граждан на теракт стал агрессивный патриотизм. Основанный на призывах объединить нацию и дать отпор внешнему, врагу он позволил обывателям направить гнев и скорбь в конструктивное русло, а правительству — использовать трагедию для реализации политических целей.
Историки используют этот концепт, чтобы объяснить, как разные люди приходят к единому восприятию прошлого. Формируются нарративы, которыми можно манипулировать, чтобы насадить новые ценности уже в настоящем».

Со временем индивидуальный выбор привел к формированию нескольких типов реакции на 11 сентября. Чтобы описать один из них, Кристенсен проводит параллель между реакцией соотечественников на теракт 2001 года и тем, как патриотический пафос вдохновлял древних греков на военные походы и насилие:

Афиняне пересказывали истории о том, как они собрали войска и флот, чтобы разбить персов в Анатолии. Афинская политическая риторика была сформирована под влиянием воспоминаний о вторжении персов и страха перед новым вторжением. В их картине мира Афины выступали оплотом свободы и справедливости. Такой образ оправдывал империализм, экспансию и насилие.

Кристенсен, как и другие специалисты, исследовавшие коллективную память об 11 сентября, считает, что одной из форм реакции граждан на теракт стал агрессивный патриотизм. Основанный на призывах объединить нацию и дать отпор внешнему, врагу он позволил обывателям направить гнев и скорбь в конструктивное русло, а правительству — использовать трагедию для реализации политических целей.

ПЕРВЫЙ ТИП: ОБЪЕДИНЕНИЕ ВОКРУГ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕИ, АГРЕССИВНАЯ ПРОПАГАНДА, СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА ПРОТИВ ТЕРРОРИЗМА
Президент Джордж Буш высказывался об атаках в абстрактных и почти религиозных терминах — как о «зле», противопоставить которому можно только вооруженную силу.

«11 сентября использовали, чтобы внедрить консервативную идеологию и оправдать войну, — уверена социолог Патрисия Ливи из Колледжа Стоунхилл. — Теракт включили в сферу, где уже фигурировали концепты вроде «американского образа жизни». Могущественные консервативные лобби в США апроприировали 9/11 в попытках насадить определенное видение, не связанное с событием напрямую».

Чтобы показать, как теракты превратились в политический аргумент, Ливи приводит несколько цитат из выступлений Буша. В них президент говорит о режимах, образующих «ось зла», призывает граждан объединиться ради борьбы с терроризмом и обещает, что американцы «встанут на защиту свободы и всего хорошего, что есть в нашем мире».

«Буш создал концепт «американцев» как группы, объединенной общей травмой, — продолжает Ливи. — Он также внушил идею, что «мы» как «американцы» должны вместе отреагировать на эту травму. Администрация отождествила патриотизм с поддержкой Буша, а хорошего гражданина предложила определять через то, насколько преданно он поддерживает правительство».

В попытках сплотить нацию вокруг коллективной травмы власти затушевали обстоятельства конкретной трагедии и вывели на первый план нарратив «мы против них». 11 сентября инкорпорировалось в государственную историю как переломный момент, после которого быть патриотом означало поддерживать операции в Афганистане и Ираке, отстаивать консервативные ценности, считать Америку олицетворением свободы, правды, справедливости и выступать против любого иностранного вмешательства. В рамках такой логики лояльность власти и демонстрация патриотизма казались лучшей терапией. Однако подобный подход не учитывал социальное, национальное и политическое многообразие Штатов.

К «американской нации» как агитационному тропу сводились представители разных народов, вероисповеданий, взглядов и культур. Идея сплотить граждан перед лицом врага легла в основу мифа о национальном единстве. Тот, в свою очередь, лишил американцев этого самого единства и привел к тому, что одни американцы посчитали других потенциальной угрозой. За несколько месяцев после 9/11 количество преступлений на почве ненависти против мусульман в США увеличилось больше чем в 15 раз: в 2000-м их было всего 28, а в 2001-м этот показатель достиг 481. В течение недели после теракта исламофобы убили трех человек, один из которых даже не был мусульманином — просто носил тюрбан. До теракта преступления против мусульман занимали предпоследнее место среди правонарушений на религиозной почве, после — поднялись на вторую строчку.

«Представьте, что из-за 11 сентября все, с кем вы общались в обычной жизни, вдруг начали относиться к вам по-другому, — описывает последствия медийной и правительственной пропаганды старший научный сотрудник Центра науки и международных отношений имени Белферов при Гарвардском университете Фарах Пандит. — На заправке водитель у соседней колонки пялится на вас. В супермаркете люди разворачивают тележки в противоположную сторону. Вы чувствуете, что вам не рады. Мир американских мусульман полностью перевернулся — это проявилось в том, как они воспринимают себя, как воспитывают детей и взаимодействуют с коллегами. Это как осколок стекла в ботинке — ты постоянно чувствуешь его, и боль не утихает».

«После 9/11 все мусульманские нации с разными историями, этносами, языками и культурами редуцировали до одного аспекта — религии, — отмечает иранская писательница Азар Нафиси. — А религию, у которой, как и у всех остальных религий, есть множество интерпретаций, редуцировали до самых экстремальных элементов: фундаментализма и шариата. Все эти страны даже лишили их названий и объединили под ярлыком «мусульманский мир», отрицая разнообразие ислама и его последователей».
Формирование национальной идентичности обречено проявляться в виде агрессии, если оно основывается на противопоставлении «своих» и «чужих». Теракт послужил отправной точкой для манифестации США в качестве лидера борьбы с мировым злом, но сама трагедия осталась на втором плане — авторы громких лозунгов не углублялись в политическую подоплеку атак, личности преступников и жертв не представляли для них особого интереса. Значение имело только то, что нападавшие отличались от них национальностью и религией. И совсем не имело значения, что миллионы таких же «чужаков-иноверцев» жили в Штатах задолго до 11 сентября и считали эту страну родиной.

Вторжение на территорию других государств не слишком сочеталось с образом идеальной демократии, но проникшиеся выступлениями на тему национальной идентичности граждане не придавали значения подобным противоречиям. Когда Франция и Германия публично осудили внешнюю политику США, консервативные американцы высмеяли европейцев за трусость, а желание избежать военных конфликтов заклеймили как слабость. Политический обозреватель The Washington Post Джордж Уиллс написал, что французское правительство «вновь оттачивает навык, которым успешно владеет с XIX века, — навык отступления, причем непоследовательного и бессвязного».

Желание восстановить справедливость привело к парадоксу: многие американцы доказывали приверженность демократическим принципам максимально недемократичными способами, а патриотизм превратился в синоним шовинизма.
Следуя тренду, некоторые рестораны изменили название картошки фри в меню с «French fries» на «freedom fries». На смену американской мечте пришла мечта о священной войне против сил зла, практически такой же непримиримой и жестокой, как противопоставляемый ей джихад. Антиковед Джоэль Кристенсен сравнивает политическую обстановку в США после 11 сентября с тем, как римляне оказались одержимы противостоянием с Карфагеном и жаждали третьей Пунической войны даже после победы в первых двух. Конфликт закончился полным уничтожением вражеского города:

Я вспоминаю фразу «Карфаген должен быть разрушен» и сопоставляю с тем, как Буш агитировал за вторжение в Ирак и рассуждал про «ось зла», а другой кандидат в президенты призывал бомбить Иран на мотив хита The Beach Boys.

Под влиянием властей американские медиа создали подходящий фон для формирования расовой и религиозной нетерпимости и отчуждения. Значение имели не сами события 11 сентября, а то, как о них говорили журналисты, политики и телеведущие. Травма от теракта создала идеальную среду для внедрения идеологии «они против нас». Историк Дэниел Бурстин за несколько десятилетий до 9/11 обратил внимание на то, как медиа конструируют события, противопоставляя героические фигуры злодеям. Социолог Джеффри Александер предположил, что для убедительного нарратива необходимо наличие противоборствующих сил. В Америке XXI века абстрактную нацию определили через борьбу с террористами.

Сам теракт превратился в некую первопричину, говорить о которой можно только в определенном ключе. Любой, кто отклонялся от дискурса о национальной идентичности, идеологическом превосходстве Штатов и моральном долге развитой демократии навести порядок в менее счастливых странах, маркировался как пособник «оси зла». Например, профессор факультета этнических исследований в Колорадском университете Уорд Черчилль в эссе об 11 сентября высказал мысль, что террористическая атака — логичная и предсказуемая реакция на американскую внешнюю политику. В январе 2005-го его пригласили на дискуссию в Колледж Гамильтона, но мероприятие пришлось отменить из соображений безопасности после множества угроз в адрес Черчилля.

СМИ разбирали фрагменты текста исследователя — например, как он назвал некоторых сотрудников Всемирного торгового центра «технократическими телами в самом центре американской финансовой империи» и «маленькими Эйхманами», но при этом игнорировали основную идею: даже такое трагичное событие, как 11 сентября, невозможно анализировать в отрыве от социального контекста. Журналисты описывали атаки как бессмысленное насилие и таким образом деполитизировали их. Жертвами терактов стали граждане 92 государств, но СМИ говорили о них исключительно как об «американцах» и умалчивали обо всем, что противоречило официальной риторике.

События 9/11 вплели в государственную версию реальности, а статус главной национальной трагедии позволил исключить любую неоднозначную трактовку. Знак равенства между политикой Буша, национальными ценностями и подозрительным отношением к мусульманам легитимизовал агрессию. В новой картине мира те, кто выступал против вторжения в Ирак или общался с мусульманами, заслуживали порицания. Конкретные имена и факты не имели значения — их сменили лозунги о патриотизме и вера в собственную исключительность.

«История Греции и Рима показывает, что коллективная травма часто создает возможность для лидеров использовать социальную память — укорененные в национальном сознании сюжеты, — чтобы оправдать противостояние с остальным миром, независимо от возможного ущерба, — пишет Кристенсен. — Как индивиды и нации, мы часто действуем не под влиянием пережитого, а под влиянием историй о пережитых событиях».
*«Выбрали ли они подобную смерть? — рассуждает журналист. — Можно ли считать подобное решение выбором? И как бы поступил каждый из нас? Решение прыгать или остаться приходилось принимать в таких обстоятельствах, что нежелание коронеров признать существование «прыгунов» кажется оскорбительным. Они утверждали, что берегут чувства семей, но некоторым комфортнее знать, что их близкие выпрыгнули и сохранили контроль над ситуацией даже перед лицом неминуемой смерти. Многие также посчитали бы это действие проявлением огромной смелости, несмотря на то, что его совершили в момент полного отчаяния».

Не имеющие однозначного ответа экзистенциальные вопросы и реконструкция человеческих судеб — намного более искренний, хоть и сложный способ справиться с шоком, чем попытка раствориться в национальном единстве через ненависть к представителям другого народа или религии. В патриотическом запале и стремлении восстановить вселенскую справедливость легко забыть, что от 9/11 пострадали не государство, президент, армия или христианские проповедники, а обычные люди. Лучший способ проявить к ним уважение — не возненавидеть всех мусульман, а разглядеть за каждым именем из списка жертв настоящего человека.

Ближе всех к лишенному пропагандистского налета восприятию одного из самых трагичных дней в американской истории подобрался журналист и писатель Дэвид Фостер Уоллес в эссе «Вид из дома миссис Томпсон». Автор избежал глобальных выводов и обобщений, обошелся без рассуждений о том, кто виноват и как Америка должна отреагировать. Вместо этого Уоллес честно и просто рассказал, как он и его соседи переживали нескончаемый и жуткий поток новостей. В его интерпретации шок от терактов привел к моменту величайшей искренности, когда каждый участник или наблюдатель переживал событие без всякого цинизма, наедине с эмоциями, но одновременно с тревогой и болью за других.

Уоллес переживает трагедию, но делает это без надрыва и пафоса, не заслоняет литературными приемами невыносимую реальность. Как и Смит, он обращает внимание на травмирующий образ — выпавших или прыгнувших из окон жертв, у которых с ног слетает обувь.
`
«Мы переглядываемся, и выражение лица у каждого одновременно детское и состарившееся, — констатирует Уоллес. — Я не знаю, что еще сказать. Это как-то дико — говорить, что тебя травмировала видеозапись, в то время как люди на этой записи умирают». Персонажи его эссе — настоящие люди. Кто-то из них не может сказать ни слова, а кто-то, наоборот, говорит без остановки, чтобы не оставаться наедине с катастрофой.

Уоллес, Смит и другие авторы противопоставили рефлексию над своими ощущениями, наблюдение за другими, восстановление события во всей его целостности, какую бы боль оно ни причиняло, стремлению апологетов воинственного патриотизма поскорее использовать память об 11 сентября для демонстрации гнева и величия, превратить теракт в исторический артефакт, свидетельство непоколебимого миропорядка, сокрушить который попытались террористы. Америку разделили два способа справиться с шоком: рефлексия, взгляд внутрь себя и внимание к «маленькому человеку» робко противостояли навешиванию лозунгов и провозглашению громких идей.
ВТОРОЙ ТИП: ВНИМАНИЕ К "МАЛЕНЬКИМ" ЛЮДЯМ И ИНДИВИДУАЛЬНОМУ ОПЫТУ

«Многие американцы, окажись они в этой комнате, были бы поражены полным отсутствием цинизма, — заключает Уоллес. — Никому и в голову не приходило прокомментировать тот странный факт, что все трое телеведущих на главных каналах сегодня одеты в рубашки с длинными рукавами, или обсудить вероятность того, что волосы Дэна Рэзера не случайно так сильно намазаны гелем, или что на экране постоянно крутят повторы чудовищных кадров. Никто, кажется, не заметил, что бесцветные глаза президента постепенно все ближе сходились к переносице, пока он читал записанную речь, или что некоторые из его фраз были плагиатом слов Брюса Уиллиса в фильме «Осада». Никто из них не был достаточно в теме, чтобы озвучить тошнотворную и постмодернистскую жалобу: Мы Уже Все Это Видели».
За большой историей о зле, единстве, своих и чужих скрылись из виду маленькие истории тех, чья привычная реальность изменилась навсегда 11 сентября 2001 года. Альтернативной формой реакции на теракт можно считать внимание к личностям без попытки утвердить с помощью их трагедии определенную систему ценностей. Этот способ примириться с кошмаром нашел отражение в статьях, воспоминаниях и книгах о погибших и о выживших, которым пришлось заново искать место в мире.

Разговор о более чем сотне людей, которые выпрыгнули из горящих небоскребов, оказался для американских политиков, обозревателей и обывателей настолько некомфортным, что до текста Дэвида Джеймса Смита из Sunday Nation этой теме почти не уделяли внимания. Представители государственных структур, очевидцы и журналисты предпочитали не зацикливаться на депрессивном образе жертв, которые попали в безнадежную ситуацию и были вынуждены выбирать способ смерти. При поиске информации для материала Смит наткнулся на стену холодного непонимания и выяснил, что официально «прыгунов» вообще не существует. Судебные медики называли их «людьми, которые были вынуждены покинуть здание из-за огня и высокой температуры». Причиной смерти называли травму от удара тупым предметом.
Жертвы, выпрыгнувшие из окон объятых пламенем высотных зданий, превратились в неудобную тему, поскольку их поступок не вписывался в образ героической и несгибаемой американской нации. В консервативных кругах опасались, что решение погибнуть именно таким образом могут расценить как слабость: в отличие от тех, кого убили дым или огонь, «прыгуны» фактически совершали самоубийство. Смит восстановил историческую справедливость: рассказал не только о тех, кто разбился, но и об их родных, а также о пожарниках, которых навсегда травмировал вид падавших прямо перед ними тел.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив