Ulovlig Norsk по-русски (ч. 1)

drugoi — 25.01.2011 Это будет очень необычная запись в моем блоге, где никогда не бывает длинных текстов. Такой длинный — в первый раз. Подруга Марии Амели прислала мне отрывки из книги «Ulovlig norsk», которая сыграла роковую роль в судьбе девушки и сказала, что Мария просит меня опубликовать их. Я позвонил Кристине, которая прислала мне письмо, мы поговорили, я задал несколько вопросов о разрешении на публикацию и о том, как Мария чувствует себя в Москве. Я еще вернусь к этой теме, а пока вот:



Отрывок из книги Марии Амели «Норвежцы вне закона»

К читателям

Меня зовут Мария Амели. Мне 25 лет, и я родилась на Кавказе. Летом 1997 года я бежала оттуда в Москву. Осенью 2000 мы с родителями уехали из Москвы в Финляндию. В феврале 2002 года мы добрались до Норвегии, где я и живу уже больше восьми лет. В общей сложности я провела в бегах более половины моей жизни.

Многие спросят: «От чего ты бежала?» Я не могу толком ответить. Но я знаю, что мои родители до сих пор испытывают страх. Я молчу и не задаю вопросов, потому что знаю: вопросы могут вызвать тяжёлые и болезненные воспоминания, лишить их сна по ночам и оживить в них все те мучения, что им пришлось пережить. Я знаю наверняка лишь то, что они всегда были честными и законопослушными людьми и всегда старались служить обществу. Об остальном я не спрашиваю, и потому я знаю не всё, и не могу объяснить некоторых вещей, которые я никогда не понимала. Мне пришлось покинуть Кавказ ещё ребёнком. Те воспоминания, детские воспоминания, становятся всё более неясными, расплывчатыми.

Однако люди вокруг меня продолжают задавать вопросы, и каждый их вопрос делает мне больно. Иногда я впадаю в отчаяние. Складывается таке впечатление, что лишь причина нашего бегства имеет значение, что лишь она определяет меня. Как будто прошлое моих родителей довлеет надо мной и моим будущим.

Эта книга — не рассказ о том, что заставило нас бежать так далеко. И я не буду писать о том, почему мы до сих пор боимся и почему не можем вернуться в Россию. Я просто не могу писать об этом. Когда я в августе 2009 начала перечитывать свои дневники того времени, когда мы приехали в Норвегию, я сделала для себя много открытий. Моя жизнь здесь была странной, грустной, но в то же время сказочной. И что важнее всего, я поняла, что там, между страниц моих дневников, спрятана моя история. История, которую я помню наизусть и которая сделала меня такой, какая я есть. Та жизнь, за которую я сама несу ответственность. Именно в этих дневниках, а потом и в блоге, и в моих небольших заметках я нашла свои собственные слова, за которые я могу ответить.

«Норвежцы вне закона» — это книга о том, почему я осталась здесь, и о том, как я медленно, но верно начинала жить. А ещё это книга о тех людях, чьих имён я здесь не назову, которые сделали всё это возможным. Работая над этой книгой, я поняла, что в Норвегии я столкнулась с системами, законами и правилами, которые сделали мой мир очень жестоким местом, где мне самой не было места. Но кроме того в Норвегии я встретила людей, друзей, которые научили меня чувствовать, что такое любовь к определённому месту, и благодаря им я поняла, что такое дом. Так я поняла, кто я на самом деле, и научилась верить в себя. Я обнаружила, что я — человек, и наравне с другими людьми я имею право на собственное мнение, право на жизнь.

Поэтому я хочу поблагодарить Апелляционную комиссию по делам иностранцев (Utlendingsnemnda — UNE) и Директорат по делам иностранцев (Utlendingsidirektoratet — UDI) за все те немыслимые препятствия, которые возникали на моём пути, и посвящаю эту книгу моим родителям и всем людям, которые помогали мне жить, несмотря на все трудности.

Мария Амели
Август 2010

Из Части 1

9 февраля 2002
Мы приближаемся к норвежской границе. Белый снег сливается на горизонте с небом, пейзаж выглядит пустым и безжизненным. Те немногие дома и автозаправки, мимо которых мы проезжаем, кажутся холодными, неуютными, одинокими. Машина барахлит, и папа больше всего на свете боится, что она окончательно сломается прямо здесь, среди безлюдья. Эта мысль даже хуже той, что мы собираемся незаконно пересечь границу. Кто поможет нам здесь?
Я уже устала волноваться. Я не хочу спрашивать о том, зачем мы всё это делаем. Вообще не хочу разговаривать. Я пытаюсь спросить саму себя, как я здесь оказалась, но чувствую лишь безразличие. Я чувствую всё и в то же время ничего не чувствую. Пытаюсь отыскать в себе какие-то чувства, но в итоге всё равно сдаюсь. Нам некуда больше деваться, поэтому мы здесь, в машине, на пути к границе. Если бы мы остались в Финляндии, нас бы депортировали в Россию. Я понимаю, что на это мы пойти не могли, это всё равно что добровольно отправить себя на смерть. Я уже давно это поняла. Мама с папой не хотели рассказывать, а я не хотела спрашивать. Мне хватало того страха и отчаяния, что я видела в их глазах в течение уже очень долгого времени.

Ночь. Снег — единственный источник света. Скоро пограничный пост. Чем он ближе, тем быстрее бьётся сердце.
Мы прошли! Мы уже в Норвегии! И как будто для того, чтобы мы сами поверили в это, вон табличка: «Norge».
Я оглядываюсь, чтобы посмотреть, не едет ли кто за нами. Неужели и правда всё хорошо? Мы проехали много километров, не встретив ни одной машины — только зимняя ночь. Мы действительно в Норвегии!

Я в изумлении смотрю в окно. Природа изменилась так быстро, теперь она потрясающе красива. Горы, горы, горы, горы, высокие горы! Совсем как дома, на Кавказе! Я без устали верчусь на сиденье, смотрю по сторонам. Наконец-то я снова вижу горы, как я привыкла с самого рождения. Такого не было ни в Финляндии, ни в Москве. Сказочные, величественные горы!

А ещё через несколько километров мы видим воду. Я всегда мечтала жить там, где есть и горы, и море...
And love is not the easy thing, the only baggage you can bring, it’ s all that you can’ t leave behind.^*
Это одна из моих любимых песен, и теперь я наконец поняла, что она означает. Норвегия - это a place none of us has been, a place to be believed to be seen... Никто не рассказывал мне, что горы здесь такие красивые. Внезапно я ощутила, что я дома. Забавно, потому что вообще-то мне давно уже не интересно, что это значит — быть дома, я уже забыла, что это такое - «дом». И вот я чувствую, что у меня мурашки по коже, я хочу протянуть руки и прикоснуться к этим горам, вдохнуть свежий воздух и обнять всё, чтобы не потерять это волшебное чувство.

^*(Любовь — непростая штука, и ты можешь взять с собой лишь то, что не можешь оставить позади. ... место, где никто из нас раньше не был, в которое нужно поверить, чтобы его увидеть. (англ.) - Песня Walk группы U2.)

Нам нужно в город под названием Тромсё. До туда примерно сто километров, и папа устал. Мы проезжаем ещё немного и останавливаемся у старого кемпинга. Мама с папой регистрируются на стойке администратора у супружеской пары — владельцев этого места. Они громко разговаривают на языке, напоминающем искажённый шведский, причём на диалекте, который совершенно невозможно понять. Я стараюсь не встречаться с ними взглядом. А вдруг они поймут, что мы беженцы? Что если они позвонят в полицию?

Мы берём небольшой деревянный домик неподалёку от площадки кемпинга, мы замёрзли и устали после долгой поездки. В комнате теснятся три кровати, воздух просто ледяной. Последние дни были страшно выматывающими, сумасшедшими. Я проваливаюсь в сон, и сон кажется мне спасением сегодня, как будто проблемы исчезают, стоит только закрыть глаза и натянуть одеяло на голову.

Я просыпаюсь в пять утра от невыносимой жары. Перед сном мы включили все батареи на полную мощность. И всё, чего я хочу — снова уснуть и спать, спать, спать, чтобы забыть всё.

10 февраля 2002
[...]
Когда мы в 2000 году приехали в Финляндию, чтобы просить убежища, мама с папой верили в систему, в обещания об индивидуальном подходе к рассмотрению дел, в то, что всё сказанное нами будет проверено и получит подтверждение. И в то же время они жили в страхе все 16 месяцев, что мы провели там, из-за того немногого, что они рассказали на собеседовании в финском Директорате по делам иностранцев. И ещё потому, что они назвали наши настоящие имена. Потому что те, кто искал нас в России, могли выследить нас. Мама с папой рисковали нашими жизнями, так как им пришлось рассказать правду, которая, как они надеялись, должна была обеспечить нам безопасность. Но что если бы директорат был неосторожен, проверяя наши показания на родине? Что если они бы по ошибке, случайно раскрыли нас кому-то, кто не желал нам добра и кто знал, кем были мои родители? Информация могла разойтись быстро и попасть к тем, кому не следовало знать о нашем местонахождении. Тогда мы ни в одной стране Европы не могли бы чувствовать себя в безопасности. «Всё строго конфиденциально», сказали моим родителям в финском Директорате по делам иностранцев. Но мы не верили в это. Теоретически кто угодно мог подкупом или угрозами добыть сведения у информаторов Директората. В такой ситуации люди беспокоятся не о конфиденциальности, а о собственной жизни.

Так что мама с папой прожили все 16 месяцев в Финляндии, затаив дыхание, в надежде на лучшее, охваченные страхом.

Папа каждый день просыпался в пять утра и отправлялся в свою крошечную мастерскую в центре приёма беженцев. Дверь на шоссе он держал открытой и ежеминутно вздрагивал от мысли, что прошлое может настигнуть его в любой момент.
Каждый раз, когда они с мамой обсуждали ситуцию, они приходили к такому выводу: «Если они проверят все сведения, полученные от нас, и смогут сохранить их в тайне, нам наверняка разрешат остаться».

Мама с папой и в самом деле мечтали начать новую жизнь в Финляндии, и они стремились показать, как сильно было их желание. Они хотели высказать свою благодарность за такую возможность. Они хотели приспособиться, стать частью страны, узнать финскую культуру и язык, найти работу и приносить пользу обществу.

Мы ведь заново спланировали всю нашу жизнь, наше будущее. Мы не собирались сидеть сложа руки и ждать, пока нам дадут вид на жительство. Папе предложили работать на судостроительном заводе, но это ничего не значило. Мамина работа в детском сада, а также их добровольная помощь в сувенирном магазинчике тоже оказались бесполезными. Равно как и то, что мы все трое очень быстро выучили финский язык.

В коммуне, где народ не привык к иностранцам, маму и папу полюбили, их пригласили на встречу, где собирались планировать дальнейшее развитие посёлка. Мама тогда приготовила обед из 16 блюд на 70 человек, и вскоре получила письмо из банка, где ей предложили взять кредит и открыть ресторан, как только она получит вид на жительство.

14 февраля 2002
Вчера проздно вечером приходила Туне. Я притворилась, что сплю, а сама, лёжа в своём спальном мешке за книжным стеллажом, слушала, о чём разговаривают взрослые. Ситуация начинает проясняться: мы не можем поехать обратно в Финляндию, потому что тогда нас сразу депортируют в Россию. Если мы попросим убежища в Норвегии, шансы получить вид на жительство практически нулевые. По Дублинской конвенции нас вышлют обратно в Финляндию, поскольку мы уже просили убежище в стране Евросоюза, и там остались наши паспорта и визы. Ну а потом - опять же - депортация в Россию. Шансы будут немножко выше, если обратиться в полицию, назвать вымышленные имена и рассказать придуманную историю о том, как мы приехали в Норвегию из России. К тому же, так мы сможем выиграть время. Но и тогда нам не светит вид на жительство, поскольку со временем они найдут наши отпечатки пальцев в европейской базе данных. Как только они выяснят, кто мы такие, они без дальнейших разбирательств вернут нас в Финляндию. И, поскольку мы уже просили убежища в другой стране, мы не можем просить разрешение на работу и найти официльную работу в Норвегии. Это порочный круг, из которого нет выхода — по крайней мере, законного.

Я лежала в спальном мешке и слушала, как Туне рассказывает моим родителям, что если они расскажут о своём пребывании в Финляндии, их скорее всего немедленно вышлют туда, а оттуда в Россию. При этом она советовала моим родителям рассказывать абсолютно обо всём, всю правду, как они рассказали ей.

Чем дольше я слушала, тем больше понимала, что мы оказались в безвыходной ситуации. Каковы шансы, что норвежский Директорат по делам иностранцев примет нас всерьёз, после того, как финский дирекаторат ответил нам отказом, как и другим беженцам из России? Каково нам будет рассказать здесь всю правду, чтобы после этого нас первым же самолётом отправили в Россию, навстречу смерти? Какой смысл говорить правду, если никто нас не слушает, если нас могут убить?
Обсуждалась также возможность стать нелегалами, не обращаться в полицию и не просить убежища. Но как можно жить нелегально в стране с другой культурой, не имея друзей, опасаясь за свою жизнь 24 часа в сутки, как можно вообще осмелиться выходить на улицу в такой ситуации?

«Нет. Сначала мы попробуем пойти законным путём, сделать всё возможное. Мы не можем опуститься до положения нелегальных иммигрантов», - сказала мама. И папа с ней согласился.

Мама немного помолчала. А потом начала говорить непривычно спокойно.
«А может, сами поедем в Россию и оставим дочь в Норвегии просить убежища?»

Я застыла, не могла пошевелиться. Я не верила своим ушам. Они начали обсуждать это. Мама считала, что лучше уехать немедленно, пока я сплю.Потом с ней случилась истерика, и она начала шептать, задыхаясь: «Если это единственный способ обеспечить ей нормальную, счастливую жизнь, мы должны сейчас же сесть в машину и уехать». Я лежала в своём спальном мешке в нескольких метрах от неё и думала в отчаянии: «Они не могут бросить меня сейчас, оставить одну».
Папа перебил её и сказал, что лучше ему уехать одному, что он готов пожертвовать собой, чтобы у нас была нормальная жизнь. Мне стало страшно, по-настоящему страшно.

Я больше не могла притворяться, что сплю. Я выбралась из спального мешка, подбежала к ним и стала умолять их рассуждать здраво. Да вы с ума сошли, вы оба! Как вам в голову пришло такое говорить? При этом вид у меня, должно быть, был такой, как будто я и сама сошла с ума, но плакать я не могла. В маминых глазах я видела отчаяние и безнадёжность. Я видела в них усталость от этой чёртовой жизни.

Мама строго сказала мне, чтобы я шла спать, а папа попытался убедить меня, что они меня не бросят. Но мне становилось только страшнее. Я им не верила. Я была уверена тогда, что стоит мне закрыть глаза — и они исчезнут из моей жизни. Я решила не спать и не плакать, потому что слёзы всё равно не помогли бы.

С утра я всё ещё боялась, что они исчезнут. Меня пугало то, как далеко мои родители готовы были зайти ради меня. Они готовы были пожертвовать собой ради моей безопасности. Если бы кто- нибудь попросил маму выпить яд в обмен на то, чтобы у меня была нормальная жизнь, она бы сделала это, не задумываясь. Я знаю, что моя мать была сильной всю свою жизнь, и восхищаюсь ею. Но сейчас я боюсь, что она сойдёт с ума.

19 февраля 2002
Мы в Люсакере, в транзитном пункте приёма беженцев. Приехали поздно вечером. Высокий, широкоплечий мужчина привёл нас в отведённую нам комнату. Мы прошли мимо высоких ворот, я увидела большой двор и широкую лестницу. На лестнице стояли какие-то люди, и вроде бы переругивались между собой. Те секунды, в течение которых мы поднимались по лестнице, были отвратительны. Я чувствовала всем телом их любопытные, навязчивые, противные взгляды. Они были как стая гиен, которая ждала, пока охранник уйдёт, чтобы наброситься на нас. Гиены — именно так я воспринимала их, скалились на нас в темноте и кричали что-то «новичкам». Воздух был тяжёлым, удушливым. Я чувствовала себя так, будто оказалась в криминальном квартале где- нибудь в Лондоне или Нью-Йорке, в окружении преступников, во власти беззакония. Я не ожидала, что в Норвегии события могут принять такой оборот. Я держалась вплотную к родителям и думала: «Скорей бы это закончилось! Пожалуйста, ну пожалуйста...»

3 марта 2002
Самое важное в процессе получения убежища — это собеседование. В Финляндии маме с папой удалось рассказать часть нашей истории. Несколько недель после этого они были вымотанными и какими-то чужими. Они никогда не говорят о прошлом со мной, они хотят оставить его позади и начать новую жизнь, хотят смотреть вперёд. А теперь им снова придётся пройти через это — здесь,в Норвегии. По-моему, это всё равно что ковыряться в ране, которая никак не заживёт. Я беспокоюсь за них, особенно за маму. Где им взять силы, чтобы снова рассказать обо всём? А что если они из-за этого сойдут с ума или серьёзно заболеют? Мама уже не такая сильная, как раньше. Раньше её называли The Iron Lady, потому что у неё была стальная воля и самоконтроль. Но теперь жизнь сломила её. Она пугается и болезненно реагирует на малейший стресс. Часто у неё так болит спина, что она не может двигаться, иногда у неё появляется сыпь, руки ужасно дрожат и она ругается с папой. Папа всё время курит и всё время молчит, когда он с нами. Но мама часто кричит на него из-за того, что он разговаривает с другими беженцами. Она боится, что он проговорится про Финляндию.

Я вижу, как отчаянно они пытаются понять, что с ними произошло, чтобы потом объяснить это на собеседовании. Они ссорятся, мирятся, маются, то впадают в апатию, то снова берут себя в руки, что-то пишут каждый сам по себе. Пытаются вспомнить детали. Они обсуждают угрозы, которые получали, пока у них не кончаются силы. Маме становится страшно. Она забыла многое из того, что папа помнит, и из-за этого впадает в ещё большее отчаяние. Сидит, качает говой и говорит: «У меня в голове не укладывается».

Я понимаю, что многое они от меня скрывали. Но они не могут скрыть своё отчаяние и страх здесь. Я вижу его всё время в их глазах, и это делает мне больно.

Я так многого не знаю. Единственное, в чём я уверена — это что часть моей жизни, прошедшая на Кавказе, осталась позади. Иногда я вспоминаю о ней.

Тогда всё было просто. У нас была собака, кошка и попугай. У меня было много игрушек, а в киндер-сюрпризе мне больше нравилось шоколадное яйцо, чем сам сюрприз. Папа или наш шофёр отвозили меня в школу. Потом у нас появилось несколько охранников, они всё время жили вместе с нами в доме. Один из них всегда ездил с шофёром, когда тот отвозил и забирал меня из школы. Мне нельзя было выходить за школьную ограду, пока они не придут и не заберут меня. Со временем я привыкла, но поначалу спрашивала у мамы: «Почему мне нельзя поехать на автобусе с остальными?» Она смеялась о говорила, что мне следует быть осторожной. Я слышала, как взрослые обсуждали похищения других детей. И хотя я завидовала товарищам, которым можно было пойти домой одним по аллее, или сбегать на перемене в киоск за сладостями, я никогда не возражала против охраны. Я слишком хорошо знала, что как бы ни соблазнительно было сбежать из школы и выкинуть какую-нибудь шалость, мама с папой очень огорчились бы.

Как-то раз я сильно простудилась и два дня не ходила в школу. Когда я поправилась, мама сказала, что лучше мне ещё немного посидеть дома. Я обрадовалась, что не нужно будет рано вставать, и не возражала. Я не ходила в школу полгода. За это время меня пару раз навещали школьные подруги и учитель английского, который помогал мне учить язык.
Я думаю, что-то ужасное случилось летом 1997. Как-то раз, в июне, мама пришла домой и легла на диван. У папы были какие-то гости, они стояли и разговаривали с ним. Был обычный жаркий летний день. Собирались грозовые облака, воздух потяжелел. Я помню раскаты грома. Мама выглядела слабой и какой-то чужой. Я гладила её по голове, а она лежала с закрытыми глазами и молчала, и мои вопросы висли в тяжёлом воздухе. «Ты не расскажешь мне сказку?», - спросила она наконец. Я сначала удивилась, а потом расстроилась, потому что забыла все сказки, какие знала. Я побежала в свою комнату, но когда я вернулась с книгой сказок, она сидела вместе с остальными взрослыми. Я всё ещё помню, как она сказала: «Ну ведь не может всё быть настолько плохо. Что нам делать? Что делать? Разве так можно?»

Тем летом мне исполнилось двенадцать, а спустя несколько дней меня отправили самолётом в Москву. «Наслаждайся каникулами, увидимся, когда вернёшься к сентябрю», - сказали мне родители, а сами остались на Кавказе. Но они обманули меня. Я поняла это только тогда, когда в начале сентября собрала вещи, чтобы лететь назад. Дядя с тётей сказали, что я буду ходить в школу в Москве. Я бегала по их дому в отчаянии и злости, как зверь в клетке, но они сказали: «Обратного билета на Кавказ у тебя нет».

Мне не нравилась новая жизнь с родственниками. Я скучала по родному городу, скучала по родителям. Каждый вечер, когда выключался свет, я плакала в подушку, и тысячи вопросов без ответа роились в моей голове. Всё было лишено смысла, даже мои слёзы. Ведь в сущности мне было совсем неплохо у дяди с тётей. Меня кормили, я каждый день ходила в школу, у меня была своя комната. Но я всё равно плакала, когда говорила с мамой по телефону. А она всегда очень скоро клала трубку, боялась говорить слишком долго. Она сказала, что телефон прослушивается. И если разговор длился дольше двух минут, наше местонахождение могли отследить. Она боялась, что кому-нибудь станет известно, где меня прячут, и я подозревала, что она не так уж счастлива, хотя она старалась говорить бодро и жизнерадостно. В Москве меня тоже возил личный шофёр. Иногда в перерыве я решалась дойти сама до киоска или торгового центра неподалёку от школы. Но дядя с тётей были строги со мной, так что я всегда должна была оставаться в школе и дожидаться шофёра, который забирал меня, и мне нельзя было разговаривать с чужими людьми. «Тебя могут похитить!», - они говорили это так серьёзно, что я смирилась с необходимостью блюсти осторожность и следовала всем их указаниям.

Я очень обрадовалась, когда через год мама с папой тоже приехали в Москву. Но мама так похудела, что ей была велика даже моя одежда. Она поседела и стала очень нервной. Как-то я подслушала её разговор с лучшей подругой. Та устроила маме выговор: «Твоя дочь не должна видеть тебя в таком состоянии! Твой дом — там, где она, и нигде больше! У неё впереди вся жизнь, так что приведи себя в порядок. А пока я увезу её отдохнуть на пару недель».

Жизнь в Москве была совсем не такой, как жизнь на Кавказе. Я замечала некоторые отличия. Например, мы с мамой ходили гулять по окрестностям, и однажды я обнаружила библиотеку. Я хотела взять несколько книг, и мама одобрила идею. Чтобы получить читательский билет, нужно было заполнить анкету, но библиотекарша сказала, что может выдать книги только при предъявлении паспорта. И хотя Кавказ был частью России, маме нужно было иметь в паспорте регистрацию, чтобы находиться в Москве. А у неё не было. Она расстроилась, и мы поспешили уйти из библиотеки.

А однажды папа переехал в другое место. Я слышала, как взрослые говорили, что тогда, может быть, нас с мамой оставят в покое, потому что «они» будут преследовать его, а не нас. Как-то мы с мамой поехали навестить папу. Я была так рада видеть его. Он жил в тесном подвале, и нам пришлось ночевать в гостинице. В гостинице маму спросили, откуда она приехала. «Из Москвы», - ответила она. «Да, но где вы жили до Москвы?» - настойчиво интересовался мужчина за стойкой. «На Кавказе», - ответила мама. И тут оказалось, что в девятиэтажной гостинице на окраине Москвы нет ни одного свободного номера. Мама умоляюще смотрела на сотрудника гостиницы, но он сказал только: «Чего вы хотите? Вы же с Кавказа».

Потом в гостиницу приехала девушка папиного друга, она была русская. Она показала тому же сотруднику за стойкой свой паспорт и спросила, могут ли нам дать комнату и зарегистрировать на её имя. Разумеется, он согласился.
Осколки. Я всё время думаю об этих осколках. Я не могу их склеить.

То, что сказал нам сотрудник гостиницы, мне было не в новинку — я привыкла сталкиваться с таким отношением и в школе, и в магазинах. «Чурка», - обзывался иногда кто-нибудь из моих одноклассников, и все одобрительно кивали, а учитель шикал на того, кто сказал это. Именно так относились русские к выходцам с Кавказа. Я прислушивалась к разговорам взрослых и понимала, что многим кавказцам не удаётся найти здесь работу, снять квартиру или получить медицинскую помощь. Реакция родителей казалась мне преувеличенной, они выходили из себя всякий раз, когда происходило нечто подобное. Но мне казалось, что они боятся чего-то ещё, кого-то, о ком я не знаю, и кто может причинить им вред, масштабы которого я не могла осознать.

Ту ночь в гостинице мы провели вместе с папой. На другой день нам нужно было обратно, и когда автобус отъезжал, я махала папе в окно. У него была чужая, застывшая улыбка, и он быстро шёл по дороге прочь от удалявшегося автобуса. Мама сильно плакала, я спросила её: «В чём дело? Что такое?», но она ничего не ответила и только продолжала плакать.
Как-то раз я танцевала в моей комнате в квартире дяди и тёти, где они разрешили нам жить. Вдруг у меня выскочила коленная чашечка, но мне удалось тут же повернуться так, что она встала на место. Было так больно, что я закричала. Потом мне пришлось месяц лежать в своей комнате, потому что колено было серьёзно травмировано. Но я не ходила ни в травмпункт, ни к врачу. Я понимала, что наша ситуация слишком сложна, и я не могу даже пойти к врачу в Москве.

Так же было и с мамой, когда у неё заболела спина, и ей пришлось несколько месяцев лежать в постели. В какой-то момент она перестала есть. Каждый день, приходя из школы, я силком заставляла её хотя бы выпить воды. Когда её наполовину парализовало, мы поняли, что дела обстоят совсем плохо. Но дядя с тётей не осмеливались помогать нам. Я позвонила маминой лучшей подруге, и та отвезла нас к хорошему врачу, которому мы могли доверять. После этого маме стало немного лучше.

Maria Ameli «Ulovlig norsk», Pax Forlag

Продолжение: http://drugoi.livejournal.com/3471119.html

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив