Тов.Лунёв! Срочно зайдите в в школу!

Сообщество "БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ" — 01.12.2011

1966-й год, февраль.

Шестой класс. Русский язык и литературу нам преподавала наша классная руководительница, человек  на редкость добросовестный  и дисциплинированный, требующий таких же качеств и от нас, её учеников.

Всегда безупречно элегантно одетая и причёсанная, собранная, подтянутая, она была для нас, девочек, образцом в этом отношении.  Лишённая «поправки на личность», она являла собой эталон ожидаемого  от нас поведения. Мы были очень разными, яркими, живыми. Это для учителей её типа было нежелательным вариантом. С такими всегда трудно. Но что делать - работа есть работа. Требовалось научить нас грамоте максимально хорошо. И Клавдия Игнатьевна  с этим справлялась, тем более, что  обучаемые стремились к тому же.  Ни о каком  «неформальном  общении" с учительницей   не могло быть и речи. Она просто не понимала, о чём можно говорить с ребёнком, кроме обсуждения его обязанностей.  

Русский язык забивался намертво, но вот к литературе она была не только равнодушна, но и вряд ли вообще понимала, что это такое. Не помню толком ни одного урока литературы, зато уроки русского ­­- чуть не все перед глазами. Ежедневные диктанты и разборы слов и предложений, скандирование  «пре- и при», выбросы карточек с «о»- и «а», союзов и наречий,  хоровое пение суффиксов и окончаний, спряжение глаголов до обмороков,  снижение оценок за недостаточно ровный почерк (никаких «излишеств»!), безупречное ведение тетради, невыполнение упражнений просто исключено. Выставки лучших тетрадей,образцовые уроки, бесконечные открытые уроки для «города». Восемь пятёрок по русскому в классе. Сегодня  и одна-то  пятёрка в классе по русскому – большая редкость, кто знает.

 Детей  Клавдия  Игнатьевна не любила, не понимала, но свой долг, так, как она его трактовала – выполняла безупречно. Главное – чтобы все дети были  «одинаковыми», хотя бы в поведении, никто бы не выделялся, скромность и молчаливость – самые желанные качества.

Мы с моей подругой Ольгой Козиной этими качествами не обладали. Она – потому что звёзды брала прямо с неба и имела уж очень независимый характер,   я –  потому что была очень эмоциональной, открытой  от природы, артисткой и заводилой.

Клавдия  Ольгу не любила и даже не скрывала этого. Отличная учёба была сугубо делом нашим и наших родителей. От нас  прежде всего требовалось безупречное поведение. 

Что это означало ,   я тогда ещё не очень  понимала.

 Двенадцатилетний возраст – переломный для девочек. Наступила пора, когда жажда взросления,  видимого окружающим, стала неутолима настолько, что перестала даже осознаваться как таковая. Начинался период потери контроля над поведением. Очень важным стало эстетическое восприятие, началось сравнение себя с окружающими «образцами», более внимательное отношение к мальчишкам,  появлялась глубина в отношениях с подругами. Страдал ещё критический взгляд на себя со стороны.

 Дома меня держали в «ежовых рукавицах», а в школе, обласканная подругами и учителями, я вела себя естественно и  вполне раскованно.

Имея статус главной «артистки», продолжала веселить народ  непридуманными историями с приключениями, выдумками, оригинальными поступками.

Мы могли часами стоять в арке дома метро «Проспект Мира», в котором жила одна наша одноклассница,  рассказывая друг другу всякие истории, не в силах расстаться…

 Но вот однажды  Клава  (так мы называли нашу учительницу) как-то обидела сильно Ольгу, а я решила поддержать подругу. Как поддержать? Показать всем своим видом, что, раз уж  мы друзья, то и   я тоже обижена на учительницу.  В этом  были  ростки проявления осознанного личностного отношения к ситуации, но вряд ли наша Клавдия читала какую-нибудь литературу на тему психологии подростка. Позже мы узнали, что у неё даже не было высшего образования. И вот  критический момент наступил – вечером, когда Клавдия Игнатьевна, построив ребят в коридоре  на выход вниз, в раздевалку,  закрывала дверь на ключ,  Ольга замешкалась, собирая свой портфель. Я встала рядом с ней, всем своим видом выказывая своё    сочувствие  и готовность помочь. В классе нас осталось двое. Такая солидарность не приветствовалась, всё-таки главным был учитель, но отнюдь не ученик.

« Валя, выходи из класса! Оля и без тебя прекрасно всё соберёт!»

 Я не шевельнулась. Это был верх неуважения  и дерзости.

« Ты слышишь или нет?»

Гордо повернув голову в сторону учительницы (уверенная, что я совершаю просто героический поступок в защиту своей подруги), я спокойно (чего это мне стоило!) ответила :

« Я жду Олю».

Клавдия побагровела и молча направилась ко мне. Резко  схватив меня за руку, она направилась вместе со мной к двери, закрыла, наконец, ключом класс и  мы вместе со всеми  побрели вниз по лестнице.  Меня слегка затошнило, я почувствовала беду. Такое даром пройти не могло. Предчувствие беды меня не обмануло. Когда мы проходили мимо второго этажа, где находился кабинет директора школы, Клавдия сказала мне остановиться и дождаться  её около двери кабинета.  Я осталась ждать.

 Наконец, она появилась в полутёмном коридоре, прошла быстрым шагом прямо в кабинет к Алевтине Степановне, приказав ожидать «серьёзного разговора» на обширном чёрном кожаном диване в полумраке канцелярии.

Разумеется, я понимала, что моя реакция – верх  хамства и грубости по отношению к учительнице. Что значит  «я жду Олю», когда учительница приказывает выйти из класса?! Ужас, конечно.  Я  наглая  нахалка, вот и всё. Массивная дверь директорского кабинета закрылась  и я осталась одна. За окном уже была ночь. Канцелярские часы, большие, с бронзовым маятником за стеклом сочувственно тикали – «трчич- трчач, трчич- трчач»…Казалось, они отмеривали последние часы моей жизни…Я вступила с ними в разговор: «Что теперь будет?» Они отвечали:

« Сидчи тичча  и мортчи …ртчи……Трчик – трчак».  Вдруг в канцелярию  робко заглянула ….моя мама! Она иногда заезжала за мной в школу, если была такая возможность. Значит, ей уже сказали там, в раздевалке, что что-то случилось и меня повели к директору. Мамино лицо было какое-то чужое от изумления. Оно просто побелело.

Директриса нашей школы  Алевтина Степановна была добрым и романтическим человеком. Школу  свою она любила и мы её совершенно не боялись, правда,  видели очень редко. Это  была уже очень немолодая, красивая женщина, с внешностью знаменитой актрисы Аллы Тарасовой. Имя одного из её сыновей золотыми буквами было высечено  на серенькой мраморной доске  вместе с именами выпускников нашей школы, воевавших и погибших во время Великой Отечественной войны . Внук её учился в нашем классе, но  мы  никогда об этом не задумывались. Когда она неспешно шла по коридору, прекрасно одетая, с роскошно уложенными густыми  седыми  волосами, в  чёрных лаковых  тупоносых  туфлях на массивных каблуках, всегда  приветливо улыбающаяся, мы радовались   её появлению  и  нам  приятно   было с ней поздороваться. Она могла в любую секунду  взять кого-нибудь ласково за руку, что-то спросить, мы только радовались такому отношению. Директриса часто сидела на наших уроках, добродушно то и дело оглядывая класс. Меня она знала в лицо  и приветливо кивала, когда видела. Нет, я её не боялась.

 Я забилась в угол  дивана, почти провалившись в чёрной коже его подушек, подобрав под себя ноги, пытаясь уже представить себе, как, наверное, сейчас вызовут  за мной  милицейскую машину и увезут куда-нибудь. Куда? В тюрьму, конечно. Сразу. За такие-то вещи! Ничего себе! Так нахамить  учительнице! Я, видите ли, «жду Олю!» А учительница, бедная, должна в это время закрывать класс. А в коридоре стоят дети, двадцать  человек,  и вынуждены дожидаться нас.  Наглая тварь, вот кто я такая. Ну, ничего, посижу в тюрьме и сразу  пойму, как надо себя вести. Не умеешь вести себя в школе – сиди в тюрьме. Все  дети как дети, одна я не как все. Всё время же мне это говорят! Во, какая бестолковая!

 Когда в  пятом классе  в Архангельское с экскурсией ездили, все собрались нормально у автобуса, чтобы в Москву  возвращаться, а  меня нет, я в лес ушла. Мне, видите ли, захотелось на лес посмотреть. Плевать на класс, на учителей. Во, какая самовольная!  В лесу  меня еле отыскала  мама Витьки Козлова из родительского комитета, хорошо ещё , что  по шоссе в это время проезжала милицейская коляска. Все ждут, нервничают, а Лунёву  везут в  милицейской коляске. Под  дружный хохот всей школы, которая ждала меня на площади у автобуса. Таким нельзя жить среди людей. Так мне и надо. Школу, получается, я уже не закончу. Страшно стало совсем думать об этом. И зачем я только на белый свет родилась!

 Мама присела рядом со мной на диване, от волнения она даже ничего пока и не спросила, только с тревогой озиралась по сторонам. Я молчала.

Вдруг тяжелая  дверь, обитая коричневым дерматином, как подушками,  приоткрылась,  простонав,  и мы с мамой увидели Клавдию Игнатьевну, стоящую у стола и разгорячённо произносящую обвинительную речь.

«Вы не представляете! Я вся измучилась! Работать невозможно!

Вот, у нас шёл отрывок наизусть из «Тараса Бульбы».  Вызвала  её, так она встала и …запела! Этот отрывок она начала петь!  Стоит и поёт! И все подхватили!  «Чуден Днепр при тихой погоде» весь класс пел хором! Пол- урока! Представляете, это же просто хулиганство!»

 Мы с мамой увидели, как Алевтина Степановна наклонила низко голову и спрятала улыбку  за пристальным рассматриванием очешника.

« А в столовой как она себя ведёт! Никто не ест, тарелки сдают с нетронутой едой, все  сидят в кружок и слушают её очередные сказки! А  вчера Мария Антоновна подошла ко  мне и знаете, что я узнала?

Оказывается, она видела нашу Лунёву  в  прошлую среду в три часа ровно у метро. Мария Антоновна  у неё спросила: «Ты что здесь   делаешь,  девочка? Почему не в школе? Ведь у вас прогулка по расписанию!»

 А она там в киоске интересовалась, сколько стоит записная  книжка. Знаете  для чего?»

 Алевтина Степановна, блеснув очками в слегка дрожащих от сдерживаемого смеха руках, выдохнула:

«Зачем, действительно, девочке записная книжка?!»

 « А я вам скажу зачем!  Она  сама так и сказала!  Призналась!

« Хочу вести дневник»  сказала! Вот ведь, Алевтина Степановна!  Мы сочинения пишем в классе, а ей недостаточно, получается? Что? Нет, у меня претензий в этом плане к ней нет. Да,  нормально она учится,  по моим предметам у неё пять. Ну и что? Вот интересно, родители знают, что их дочь мечтает дневник  завести? Зачем это шестикласснице вдруг дневник понадобился? Что она там записывать собирается, хотелось бы знать, между прочим? Школьного дневника недостаточно?

 А вот ещё то,  что она два раза уже приходила в школу без галстука пионерского! Один раз сожгла утюгом, призналась, правда, честно, ничего не могу сказать, а второй раз заявила, что галстук у неё кошка сжевала! Вы можете в такое поверить? О чём это говорит? О  том, как она относится к своему пионерскому галстуку! К святыне! Её мама покупала два раза новый галстук в этом году! Какой пример другим детям в классе, а?

А в конце полугодия во время сбора макулатуры она вообще додумалась в сетке с бумагами принести  в класс…котёнка!!!  И всю подготовку домашнего задания, просто до пяти вечера все были так возбуждены, кормили своими бутербродами котёнка, а Валя написала воззвание на доске:

 «Кто укотерит котёнка?» Дети пошли домой с невыполненнными уроками!

 Я не могу так работать!

 И вообще…  Я совершенно  ответственно  заявляю, что Лунёва - это та самая овца, которая может испортить всё стадо!»

 Услышав такое, я на некоторое время отвлеклась от мыслей о том, как я буду  жить  в тюрьме и  попыталась представить себе овцу, которая портит всё стадо. Такое я услышала впервые. Как это? В каком смысле? Живых овец я не видела никогда в жизни. Каким  же это образом?   Какой ужас. Я даже и этого-то не знаю – с кем меня сравнивают не в состоянии понять!  Мама сидела,  не шевелясь, жадно ловя каждое слово, доносившееся из кабинета директора.

 «А сегодня?! Это – последняя капля! Я больше не могу такое терпеть! Её надо выводить из школы! Она уже начала так разговаривать, она себе такое позволила! Даже и сказать-то  страшно, честное слово! Что же дальше нас ожидает?!»

 Мамочка моя смотрела расширенными от ужаса глазами на полоску света из кабинета, придерживая дыхание.  Я мысленно представляла себе, как на меня наденут полосатую рубашку, как в книжке про Чипполлино, как я буду

 сидеть в одиночной камере и погибать от холода и голода, как все революционеры наши. Как, наверное, Ленин. Он  тоже ведь в тюрьме сидел. Ленин смотрел на меня  с большого портрета в канцелярии  надменно и равнодушно. Его крупный галстук в горох был нарисован гораздо лучше, чем его лицо. Галстук был как настоящий. Вряд ли Ленин меня защитил бы, если бы сейчас был здесь, рядом. Наверное, сказал бы: «Ну, что ж, девочка? Не умеешь вести себя в коллективе, значит, тебе и нечего жить вообще!»

Вообще-то такие выражения, как «смертная казнь»,  « расстрелять», тюрьма» были у нас, детей,  всегда на слуху. Не знаю, почему. И ещё почему-то у нас всегда в подсознании была какая-то уверенность, что нас могут в случае чего и расстрелять, и в тюрьму посадить.  За что-нибудь.  Мало ли что в жизни бывает. Мы на этом воспитывались, на безотчётном каком-то страхе. Я всегда боялась что-нибудь не так сделать, что-нибудь не так сказать.  А как угадать, как правильно? Думаешь – ничего такого  не делаю плохого, а, оказывается – нет, очень всё плохо! Клавдия Игнатьевна иногда торжественно заявляла  нам, что на каждого из нас в РОНО есть досье, где фиксируется каждый наш  шаг, и  что ещё неизвестно, что каждого нас в жизни ждёт,  в зависимости от нашего поведения. Вот с этим мы и жили,  и росли.

Как я могла так сказать? Ольга-то правильно себя повела, сказав:

 «Сейчас, сейчас, Клавдия Игнатьевна, уже иду!»

Насколько она умнее меня!

Вот я и попалась, птичка!

Мама вся подалась вперёд, вслушиваясь в монолог учительницы, а я уже мысленно прощалась с жизнью, с этими школьными стенами…

Наконец, Алевтина Степановна кашлянула и произнесла громко:

«Девочка! Зайди к нам!»

 Я вошла в кабинет, шагнула, как на казнь. Всё расплывалось у меня перед глазами. Конечно, я заливалась слезами. Мне было страшно жалко мою маму, её не пригласили в кабинет. Алевтина Степановна попросила мой дневник. Клавдия вытащила дневник из моего портфеля и торжественно  положила его на стол директрисы.

«Ну, что ж… Клавдия Игнатьевна! Придётся вызвать папу девочки, раз вы говорите, что она его авторитет признаёт больше. Напишите приглашение.

 А ты мне скажи, Валя, зачем ты пела на уроке литературы? Где ты слышала, чтобы «Чуден Днепр…»  кто-нибудь пел?

Кажется, именно это моё преступление заинтересовало директрису больше, чем остальные. Сквозь рыдание, я,  еле справляясь с собой, насколько это было возможно, мужественно призналась:

 «Я сама это придумала…  Мне подумалось, так будет интереснее…»

«Кому – интереснее?»

«Всем!»

«Понятно, девочка.  Вобщем, завтра придёшь в школу, а в субботу пусть придёт твой папа. Всё. Иди».

 Клавдия Игнатьевна села на стул в кабинете, успокоенная после  проделанной работы, я вышла и мы с мамой поехали домой.

В замерзшем трамвае окна были покрыты снегом не только снаружи, но и изнутри. Было как-то очень холодно. Ехать от проспекта Мира до Марьиной Рощи нужно было одиннадцать остановок. За это время можно было обо всём  поговорить, всё обсудить.Но мама разговаривать не хотела. Она уткнулась в свой потёртый беличий воротничок пальто и просто плакала.

Это было совершенно невозможно  видеть. Что толку оправдываться? Она только приговаривала сквозь всхлипывания: «Что ж  за дочь я воспитала такую?! Все дети как дети! Нагрубить учительнице! Принести в класс котёнка! Разговаривать в столовой! Уйти с прогулки к метро! Какой ужас! Зачем тебе эта записная книжка вдруг понадобилась? Писала бы себе в тетрадке, всё тебе что-то особое в голову приходит! За что мне такая дочь!»

Я никогда не могла видеть спокойно, как плачет моя мама, потому что  автоматически начинала плакать тоже, а  она, не желая и меня расстраивать, переставала плакать сама. Но самое страшное было даже не это. Самое страшное на самом деле было то, что запись в дневнике ни в коем случае не должен был увидеть отец. Даже и мысли такой не должно было возникнуть. Это просто не подлежало обсуждению. Отец был убеждён, что его дочь может быть только идеальной. Или не быть совсем.  Мама с ужасом вглядывалась в надышанный кружочек в снегу трамвайного окна. Нет, вот это уже было невозможно. Абсолютно. Но как сделать так, чтобы отец не увидел эту запись? Никогда не увидел?

Когда мы выходили из трамвая, я уже поняла, что нужно сделать.  Я повзрослела за секунду. Я поняла, что я что-то  могу. Сама.

На следующий день я сбегала после школы в канцелярский магазин и узнала, что школьные чернила продаются, стоят семнадцать копеек пузырёк и мне вполне можно будет их купить. Но где взять  эти семнадцать копеек? Первое препятствие на пути к задуманному преступлению. Конечно, преступлению, я не могла этого не понимать. Но не подвергать же нас с мамой смертной казни от отца!  Моим ангелом-хранителем была наша соседка по квартире Мария Васильевна, она же практически няня моя, мой сердечный друг. Марьвасильна  души во мне не чаяла, я отвечала ей тем же. Вот ей-то я и всё рассказала.  Она всё поняла. Задрожала, испугалась, заахала, заохала…

 «Ай-я-яй, Валечка! Что же это будет?! Да, я понимаю! Сан Саныч такой строгий! Что ж делать-то?! Вот ведь где беда-то настоящая…»

Марьвасильна  дала мне семнадцать копеек. Чернила были куплены и я, подстелив газеты, с колотящимся сердцем, ливанула из пузырька на дневник, аккуратно так, чтобы запись учительницы  была точно уничтожена. Мама купила новый дневник и  мне предстояло его заполнить  аж за полные три четверти. Так одна ложь неизбежно порождает следующую, извлекла я урок. Учительнице  я сказала, что дневник нечаянно был залит чернилами, мама подтвердила запиской.   Когда она писала эту записку, её лицо было багровым от стыда. Мой расчёт оправдался – не стала Клавдия писать новое воззвание отцу. Отец ничего не узнал. Следующий, седьмой класс,  я закончила на все пятёрки, то есть не было даже ни одной четвёрки. Обнаружила при этом образцовое поведение и больше уже никого  не смешила, не пела, не приносила ничего лишнего  в класс. Я поняла, как надо себя вести правильно. Я очень изменилась. Как сказала одна учительница – «замкнулась».

 Своих детей я воспитывала совсем иначе. И вообще стала учительницей. Самая лучшая профессия на Земле. Если любить детей, конечно.

 А к документам до сих пор сохранилось очень уважительное отношение. Больше никогда в жизни ничего подобного со мной не происходило.

Шутка ли – подделка документа! Это же уголовное преступление. 

Оставить комментарий

Популярные посты:

clemens

Очистители воздуха: как выбрать эффективную модель для аллергиков и семей с детьми

zavodfoto

Свободный - город на Зее с большим промышленным потенциалом

helga1234

Бабочки лакомятся малиной.

nikstutas

Однако

werewolf0001

Прощай лето...

ru_polit

снесены памятники Кисе Воробьянинову и другим...

rivka381

Энтони Родд. Сын Ирины Понаровской.

el_tolstyh

Дальше строго на юг

soullaway

Второе дыхание российской электронной музыки.

• Архив