Священная корова конституции

Как принималась конституция, мы помним хорошо. Вся первая половина девяностых прошла в страхе перед возможностью коммунистического реванша. Этим страхом определялось и все, что происходило в политике. Злая ирония конституционного процесса состояла в том, что демократы так боялись демократии, что предпочли ей «демократическое самодержавие», не понимая, что самодержавие не может быть демократическим.

Выбор был сделан сознательно, и в общем-то одобрен большинством граждан – я имею в виду большинство тех, кто сколько-нибудь интересовался делами государства. Это была наша общая глупость, наш общий грех, и грех этот остается нераскаянным и сегодня. И сегодня демократические критики конституции клянут злые силы, подкинувшие нам ее, но никогда – себя любимых. А ведь это все мы, вполне понимая происходящее, поддержали «ельцинскую конституцию», не дав себе труда подумать «А что потом?». С «подумать» у нас вообще было плохо. Впрочем, лучше не стало.

Отсюда возникает естественный вопрос – а что делать, что делать-то? Как относиться к этой, позорной, отпраздновавшей вчера двадцатилетие? Соблюдать? Плевать? Менять? Или – ни боже мой?..

В ответах на этот вопрос, как, впрочем, и на любые иные жгучие вопросы нашей жизни, преобладают эмоции. Только сегодня они у граждан уже не такие однородные, как 20 лет назад.

Одна эмоция – страх: «эти» наменяют!.. Менять ни в коем случае ничего нельзя. Страх умело подогревается властью с помощью известного приема «инициатива Мизулиной». Кто-то из партии власти предлагает какой-нибудь сташный абсурд, вроде государственной религии. Этот абсурд вводит общество в ступор. После чего, узнав, что власть собирается менять вещи менее значимые, вроде разделения-слияния высших судов, общество с облегчение выдыхает. Всё, как в старом анекдоте, где сначала беременная жена изводит мужа своими страхами родить двухголового негритенка, а потом муж радуется, что родился негритенок с одной головой.

Другая эмоция – нетерпение. То, что есть, плохо настолько, что переменить его хочется «на что-нибудь». На что – думать нет ни сил, ни желания (добавлю – и умения тоже нет). Долой самодержавие! Заодно – и президентскую республику тоже долой. Да здравствует республика парламентская!

Я скажу неприятную вещь – такие вопросы нельзя решать под действием эмоции. И неважно, что это за эмоция – эмоция страха или эмоция отвращения. А кроме эмоций в нашем «политическом мышлении» сегодня нет ровным счетом ничего. Если не считать, конечно, желание собезьяничать, списать политическое устройство какой-нибудь благополучной страны, не сильно заморачиваясь пониманием того, что «что немцу здорово» русскому может оказаться и не так хорошо. Как двоечник, написавший в списанном у соседки-отличницы сочинении «Как я провела лето»: «Я была у бабушки в деревне...» – таковы все конституционные новеллы оппозиционной политической мысли.

Конституцию, конечно, нужно менять. Но к этому не готовы ни критики конституции, ни тем более общество в целом. Мы просто не понимаем, как, в какую сторону ее надо менять. И прежде, чем заниматься какими бы то ни было изменениями, нам необходимо понять главное – какой жизнью мы хотим жить. По этому вопросу в обществе никакого единодушия нет. Соответственно, нет и понимания, каким должно быть наше политическое устройство.

Мы не можем решить для себя простейшие вопросы: сколько у нас должно быть правителей: один, два, двадцать, двести? Какое время они могут сохранять свои властные полномочия? Какие между ними должны быть отношения? Какие процедуры обеспечат попадание во власть лучших, а не худших людей? Какие требования необходимо предъявлять к людям во власти. Необходимы ли для них, например, порядочность и совестливость, или же, как нам старательно внушают (угадайте – кто и почему), что политика – дело грязное и заниматься ей должны только негодяи? Должны ли люди во власти быть добрыми или, как нам опять-таки внушают хотя и чуть менее открыто, что главное для политика – прагматизм?

Ну, и так далее – длинный список «детских» вопросов, без ответа на которые наш конституционный процесс обречен оставаться той перестановкой слагаемых, от которой сумма не меняется.