«Страну нельзя было реформировать, из нее можно было только бежать...»

— Атмосфера в обществе при Николае Павловиче была атмосферой всеобщего страха. Начиная с него самого; его родовая травма — это восстание декабристов, когда могли и его прикончить, и его семью, у некоторых декабристов планы такие были, а Каховский вполне мог выстрелить не в Милорадовича, а в Николая… И молодой император решил, что лучше пусть его боятся, чем он. Вообще вся тридцатилетняя история его правления — это история страха.

Террор по отношению к печати, разгон университетских факультетов, в том числе философских, потом — страх перед европейскими революциями 48-го года… И тогда уже — полный запрет на выезд из России. Страну нельзя было реформировать, из нее можно было только бежать, как бежал Герцен в 1847 году.

То есть этот человек с оловянными глазами три десятилетия держал в страхе огромную страну. И в результате — полный крах всего, что делал, признание провала, несостоятельности всей политики, военная катастрофа в Крыму… Версия самоубийства императора представляется мне поэтому очень убедительной. Бесспорно, была потеря воли к жизни и желание освободить для сына поляну, чтобы тот мог начать с чистого листа.

Отсюда и будем отсчитывать время реформ Александра. Десять лет — до выстрела Каракозова, первого серьезного покушения. Он тогда тоже очень серьезно испугался, кстати.

— До какого времени реформы шли вверх?

— Я думаю, апогея они достигли к середине 60-х годов. И возобновились в 1880-м, когда Лорис-Меликов объявил «Диктатуру сердца» и начал писать конституцию. Но это уже было не от доверия к обществу, а от стремления переиграть его, пусть и путем уступок.

— Произошла потеря полутора десятилетий то есть.

— Но за первые десять лет произошли кардинальные изменения. Император почему-то решил, что людям можно доверять.

— Какие у него для этого были основания?

— Основания следующие. Во-первых, тотальное недоверие привело к катастрофе. Он был человек хорошо образованный и понимал это. Он пересмотрел не только ошибки отца, но и свои собственные. Он ведь был действительно верным соратником Николая по закручиванию всех и всяческих гаек. Он тоже опасался новой пугачевщины. Я бы даже сказал, что он был одним из главных консерваторов в окружении Николая. Но потом понял, что эта парадигма недоверия к обществу несостоятельна, что человек, которому не доверяют, который лично не свободен, он даже воевать толком не может… А он все-таки был куда более гражданским человеком, чем отец. И увидел вокруг себя серьезных людей, которые имели репутацию говорящих правду первым лицам. Это очень важно.

— Где же он смог увидеть всех этих людей?

— Он понял, что в России есть люди, которым можно доверять — как дворянам, как патриотам (это бесспорно!), при этом не радикалам и не экстремистам… Он не доверял тому же Герцену, не доверял диссидентам ни в каком виде, но он увидел, что даже в правящем классе есть люди, которым доверять — можно, которые — думают.

Его отец до вступления на престол командовал гвардейской дивизией, и такой муштрой занимался, что только с Павлом и сравнить можно. Так вот он не допускал, что могут быть люди его умнее. Иди служи, а не философствуй, говорил своим офицерам и потом — не только офицерам. Я всех философов изведу!

— Так все-таки откуда Александр Николаевич взял иных, «философов»? Площадка ведь была так старательно вытоптана.

— Когда они вдруг оказались востребованы, в каждом департаменте обнаружились, пусть на вторых ролях, люди — не диссиденты, но верно служившие царю и Отечеству. На уровне руководителей департаментов, даже замминистров обнаружилось много людей серьезных и ответственных. …Но, конечно, кадровую политику Александр определял не сам, не в одиночку. Было два канала важнейших, которые мы до сих пор недооцениваем и даже толком не знаем.

— Брат?

— Да. Константин Николаевич, генерал-адмирал, командующий флотом, как мне кажется, наиболее успешной частью Российских вооруженных сил, где первые реформы, собственно, и начались. Константиновский «Морской сборник» стал первым свободным российским журналом, издавался он на флагманском корабле средиземноморской эскадры, где находился великий князь. «Морской сборник», ведомственное, как мы бы сказали, издание, стал не просто рупором реформ, но и их закваской, а редакция — кадровым резервом правительства реформаторов. Это прямо с 1855 года пошло. Как только чуть разрешили, как начали чуть закрывать глаза, как ослабла цензура — все сразу и пошло. У нас все быстро в России. При Горбачеве, вспомним, тоже ведь с такой же ерунды начиналось. Дай только людям чуть-чуть высказаться.

Это первое. Константин Николаевич, потом ставший председателем Госсовета; вокруг него как человека, выросшего в отдалении от классической бюрократии, новые люди и собирались. И второе. Великая княгиня Елена Павловна, вдова Михаила, четвертого сына императора Павла. Очень похожа на Екатерину Великую в ранние годы. Немка, вюртенбергская принцесса. Собрала вокруг себя салон еще в николаевское время. И стала постепенно освобождать своих крестьян, а их у нее было очень много — десятки тысяч. И уже Николай заметил, что у нее начало получаться.

Вот эти два канала — Константин и Елена Павловна. И — ослабление цензуры. И (для меня это очень важный показатель) — где-то уже с 56—57-го годов, еще до всех реформ, тысячи русских людей смогли выехать за границу. В сущности, первая великая реформа Александра II — это свобода выезда.

Что сделал Александр? Он распорядился отменить чудовищную пошлину на загранпаспорт. Вместо пятисот рублей сначала до пятидесяти снизили, а это уже мог позволить себе и средний класс, а потом и вообще до формальных пяти рублей. Это стало просто — собрался и поехал. Тысячи поехали! Николай боялся, что все там и останутся. Как при Борисе Годунове, когда первую группу за границу отправили наших студентов, и никто не вернулся.

А здесь вернулись все. Я не знаю серьезных обратных примеров. Причем едут все — и западники, и славянофилы. Причем едут по одному маршруту: в основном — в Италию. Не в Париж едут развлекаться, а приобщиться к культуре, всю жизнь им говорили про Европу. А никто Европы толком не видел.

Еще раз повторю: ключевое, считаю, понятие — доверие. У нас же как — действие равно противодействию. Это старая философская дилемма: еще Платон с Аристотелем спорили, Гоббс с Локком. Гоббс считал, что человек человеку — волк, и чтоб умерить аппетиты этих волков, то есть граждан, государство должно быть максимально жестким, Левиафаном, свирепым крокодилом, только такое и может усмирить общество, состоящее из волков. А Локк, либерал, говорит: нет, человеку можно доверять, он создан по образу и подобию Божиему, он не зверь по природе. Откуда тогда зло приходит к человеку? — спрашивали Локка. Человек звереет, отвечал Локк, когда на него давит государство. Оставьте человека в покое, и он станет таким, каким мы все хотим его видеть. Вот что такое либеральные мозги.

Эта парадигма в мозгах Александра Николаевича была заложена сызмальства. Как ни парадоксально, но Николай понимал, что он сам — слишком военный, и сына воспитывал несколько по-другому… Создался совершенно уникальный тандем воспитателей: это главный наставник Александра Карл Мёрдер, гениальный военный педагог, храбрый офицер, герой Аустерлица, из-за ран был комиссован и возглавил военное училище, где на него и обратил внимание Александр Первый и определил в воспитатели племяннику. Он уже знал, что власть передает младшему брату Николаю, а значит, и малолетний Александр в будущем тоже станет императором.

Так вот Мёрдер отвечал за военную, «физкультурную» часть, если брать формулу «в здоровом теле — здоровый дух», — отвечал за здоровое тело. Фехтование, конная подготовка, стрельба. Но ведь это Мёрдер после учений и парадов водил мальчика в нищие районы Петербурга, чтоб тот видел, как люди живут, воспитывал милосердие. Кстати, вся учеба знаете как была построена? Наследнику были даны два соученика, ровесники — Иосиф Виельгорский, вундеркинд, безмерно талантливый, он потом совсем молодым умрет в Италии от чахотки. Он был значительно лучшим учеником, нежели Александр. Казалось бы, зачем воспитывать у юного принца комплекс неполноценности? А чтоб было за кем тянуться. И второй — Александр Паткуль, наоборот, типичный троечник, на фоне которого Александр и самоутверждался.

Они учились рядом, и каждый вечер все трое несли свои тетрадки императору. И первым показывал тот, у кого были за день лучшие оценки. Почти всегда это был Виельгорский. И только потом подходил родной сын, со своими, условно говоря, четверками, последним плелся Паткуль с трояками. И это очень сильно действовало.

И конечно, использовался уникальный прием воспитательный. Это уже придумал Жуковский, второй наставник. За хорошую учебу депонируются небольшие деньги на счете ученика, и раз в полгода он имеет право потратить эти деньги — на благотворительность. Сколько накопил хорошей учебой и прилежанием, не на шоколадки и мороженое тратишь, а на благотворительность. И они отчаянно соревновались на этом поприще.

— Тут подумал, что Александр — едва ли не единственный русский царь, в связи с кем можно употреблять саму формулу «друзья детства», а не соратники, приближенные… Так вот, если вернуться к друзьям детства, кто они? Толстой Алексей Константинович?

— Он примкнул к компании наследника уже во время заграничного путешествия в конце 30-х годов, уже достаточно взрослым, двадцатилетним. То есть это уже — близкий друг юности.

Виельгорский, я уже говорил, умирает в Риме, Паткуль, младший Адлерберг, сын николаевского министра двора, сам потом ставший министром двора, но уже при Александре. Тоже вполне достойный человек, кстати сказать…

Но вернемся к тандему воспитателей. Мердер, выдающихся личных качеств человек, Жуковский его высоко ценил, оставил о нем очень теплые мемуары, этот был номер один. И конечно, сам Жуковский. Одному ему Николай сына ни за что бы не отдал, только военному, офицеру. Но тут жена настояла, которая очень хорошо знала Василия Андреевича, он ее русскому языку учил, когда она приехала принцессой Шарлоттой в Россию.

— Что бы вы сказали о характере Александра, как он складывался в ту пору?

— И Мердер, и Жуковский отмечали его нерешительность. Поэтому так долго он и шел в фарватере отца. Тот силой характера превосходил сына бесспорно. От одного его взгляда генералы в обморок падали. Его рост, кстати, был 2.06 — выше Петра на четыре сантиметра. И, будучи наследником, Александр полностью находился под пятой отца, никогда отцу не перечил, и даже не пытался. Но когда остался один, перед лицом катастрофы, понял, что дальше надо по-другому. И перешел от отцовской модели страха к модели доверия к обществу. В этот момент и произошли все эти Великие реформы. Только надо отметить, что все это — первая половина 60-х годов, выстрелом Каракозова он был страшно напуган, и началась другая история. А в 65-м году еще и скончался его сын, наследник, Николай. Вот уж кого готовили так готовили — с самого раннего детства. Есть воспоминания знаменитого правоведа Бориса Чичерина, который был его наставником, так он все сокрушался: вот если бы судьба так не распорядилась, мы б имели на троне идеального императора, воплощение всех лучших качеств отца при отсутствии атавизмов деда. И эта смерть Александра, конечно, подкосила. И с женой именно с этого момента началось охлаждение, многих такая трагедия сплачивает, они ее переживают вместе, а у них не получилось. И появляется княжна Долгорукова, император фактически живет на две семьи, Долгорукова даже переселяется в Зимний дворец, рожает ему детей. В том числе — Георгия, в котором многие даже подозревают будущего наследника престола. Тем более что он — Долгоруков, куда более русский, в отличие от потомков немецких принцесс… И многие советуют императору именно на это делать ставку — «бархатный диктатор» Лорис-Меликов, например. Вся его конструкция на этом была основана — принять конституцию и переиграть с наследником престола, в одном пакете. Этим, собственно, все время и пугали цесаревича Александра.

И вот тут и созревает, как мне кажется, заговор. Это, конечно, невозможно доказать, но если его допустить, пазл сразу складывается. Во-первых, эти опасения старой семьи. Императрица умирает в 80-м году, Александр, не дождавшись окончания траура, тайно женится на Долгоруковой, присваивает ей титул княгини Юрьевской, ее влияние растет еще больше, конституция готовится…

— Что значит — заговор?

— Это значит — максимально ослабить охрану, в условиях охоты на императора. Не надо ни подкупать террористов, ни вручать им пропуск в оперу, как охранка вручила пропуск убийце Столыпина. Здесь ничего этого делать было не надо. Кстати, накануне был арестован Желябов. Все было уже известно. И не случайно же «Народную волю» после убийства скрутили за два дня.

— Кто же, по-вашему, составил партию заговора?

— Это Дмитрий Толстой, по возрасту самый пожилой, поэтому я с него начинаю. Обер-прокурор Синода, министр просвещения, сменивший реформатора Головнина и при позднем Александре свернувший реформы. Это знаменитый Катков Михаил Никифорович, которому в этом году тоже двести лет исполнится…

— Бывший яркий либерал, кстати…

— Не просто — либерал, крупный либерал, сменивший фронт и ставший идеологом контрреформ… Боевой генерал Воронцов-Дашков, личный друг наследника-цесаревича. Еще один его личный друг, публицист князь Владимир Мещерский, позже издавал печально знаменитую газету «Гражданин». Ну и, конечно, будущий обер-прокурор Синода Победоносцев, выдающийся правовед, учился, кстати, вместе с Чичериным, а потом тоже ушел в жесткие контрреформаторы. Вот эта команда, ее еще называют «партия Аничкова дворца», где жил наследник. Они там и заседали ежевечерне. У них, повторю, расклад был такой: грядет конституция, и пойдет Россия по европейскому пути, с Лорисом-Меликовым, который ненавидел их, а они — ненавидели его. И будет новая императрица и, возможно, новый наследник.

Кажется, к гибели императора привела цепь случайностей. Но он к концу жизни оказался практически без сильных союзников. Не только была ослаблена личная охрана. Были по ряду причин удалены самые значительные фигуры из реформаторов. И рано или поздно случилось то, что должно было случиться. И начался активный демонтаж всех реальных достижений предшествующего царствования. И было потеряно то время, которого России и не хватило.

— А ведь реформаторский кабинет Александра II был, пожалуй, самым удачным правительством России за всю ее историю.

— Посмотрите: Николай Милютин. Заместитель министра внутренних дел, но именно он был главным двигателем реформ по крестьянскому вопросу. Его брат Дмитрий Милютин, проведший военную реформу, благодаря которой после крымской катастрофы была восстановлена армия. Конечно, очень крупной фигурой был Рейтерн, министр финансов, который спас и укрепил русский рубль. Канцлер Горчаков, пришедший в МИД после Нессельроде. Головнин, главный идеолог, ближайший соратник Константина еще по «Морскому сборнику», ставший министром просвещения. Судебный реформатор Дмитрий Николаевич Замятнин, нижегородец, которому надо в ноги поклониться — адвокатура, состязательный процесс, суд присяжных, перевод следствия из полиции в прокуратуру… Все лучшие достижения тогдашней правовой мысли. Конечно, крестьянская реформа, освободившая миллионы людей, была не доведена до конца, камнем преткновения стала проблема — как соединить освобожденного крестьянина с землей, принадлежащей помещику. Частную собственность отменять же никто не собирался. И была придумана целая система выкупа, создан Крестьянский банк, беспроцентные кредиты… Очень много было задумано, но не все успели осуществить. Над этим работали лучшие умы, и в этом тоже великий урок александровской эпохи. Это умение держать рядом с собой людей, которые не глупее его самого, а зачастую — значительно умнее и талантливее. Умение собрать команду.

Когда обсуждался проект памятника Александру в Москве, а я был членом комиссии, я говорил, что, конечно, хорошо бы на постаменте сделать барельефы этой либеральной, реформаторской команды… Но хорошо хоть сделали как сделали. А то Москва так и осталась бы без памятника ему. А он, между прочим, единственный после Петра правитель, родившийся в Москве, его мать специально привезли рожать в еще неотстроенную после наполеоновского нашествия старую столицу, в Чудовом монастыре он и родился… Юрий Михайлович Лужков, помню, получив эту информацию, очень этим возбудился, когда мы с покойным Борисом Немцовым пробивали проект памятника Александру Освободителю.

— Говорят, Федеральная служба охраны категорически возражала против памятника вблизи Кремля…

— Я тоже слышал об этом, но сам присоединился к проекту несколько позже, так что непосредственным свидетелем не был, в переговорах тогда не участвовал. Поначалу речь шла о том, чтобы установить памятник там, где он когда-то и стоял — непосредственно на Кремлевском холме. Потом был вариант поставить его у Кутафьей башни, на небольшом пятачке у Манежа. Но нам намекнули, что с Манежем будут происходить разные пертурбации, есть люди, у которых на Манеж особые виды.

В итоге поставили у храма Христа Спасителя, хорошо что хоть так получилось… Наш Институт философии, пока его не переселили, был как раз напротив, и я каждый год видел в окно, как поздней осенью у памятника принимают присягу сотрудники Федеральной службы охраны в парадной зимней форме. В некотором роде — символично.