Смерть пропагандиста

Все, писавшие о Кольцове за последние полвека, в один голос рассказывают о великом журналисте, честнейшем публицисте, подвижнике, сделавшем колоссально много для отечественной прессы, заложившем такое количество краеугольных камней в ее основание, что из них половину Великой китайской стены собрать можно. С последним остается согласиться. «Великая Китайская стена» тотальной лжи ради «целесообразности» и провозглашаемых с трибун целей, действительно, создавалась его руками и руками таких, как он. Хотя таких было очень мало, разве что его старшего друга Горького и можно назвать, и то с большой натяжкой. Горький все-таки понимал, что творит, и даже вроде бы иногда стыдился этого.

Кольцов не стыдился ничего. Оттого-то его вранье и выглядит настолько убедительным.

Таких пропагандистов пересчитать — пальцев одной руки хватит:

Мне говорят: Кольцов был безмерно талантлив и энергичен. Это вроде бы перевешивает все его «ошибки». Да ни черта не перевешивает, а лишь усугубляет вину. Под две тысячи фельетонов написал Михаил Кольцов за свою короткую жизнь, на все вкусы! После его реабилитации, с середины 50-х, то есть малой, тщательно отобранной части их, хватило и на первый сборник, и на трехтомник, и для воспоминаний друзей-соратников, среди которых, между прочим, были совсем разные люди (от Ильи Ильфа до Демьяна Бедного). А предисловия-послесловия писали почему-то сплошь патентованные негодяи — старейший правдист Давид Заславский, например,

Может быть, пора признать: в стране не было рядом и внутри власти никого (!), кто отвечал бы предъявляемым к власти минимальным требованиям. Кроме этой самой энергии — квалификация, само собой; честность, хотя бы субъективная; ответственность за дело, которое на себя взвалил (или на тебя — взвалили); нравственные качества, в конце концов…

Кольцов далеко не случайно стал к 1938-му депутатом Верховного Совета республики, членкором Академии, автором книги о Сталине (Сталин почему-то добро на публикацию не дал), возглавил «Правду», сменив Мехлиса… Или кто-то, действительно, думает, что — за журналистский талант, за фельетончики его, за создание объединения «Жургаз», за «Огонек», за «Крокодил», им придуманные? За смелость и мужество, проявленные в той же Испании? А не за верность генеральной линии? Не за готовность служить, не щадя ни себя, ни окружающих?

Он был, действительно, очень смелым человеком. Правда, в Испании состоял, хорошо бы не забыть, не просто корреспондентом «Правды», но еще и личным представителем Сталина, напрямую связывался с ним, участвовал в борьбе с «союзниками», анархистами и особенно — «троцкистами», каковыми традиционно назывались все, со Сталиным несогласные…

Личная смелость, думаю, не главное качество журналиста и вообще — порядочного человека. По всем оценкам очевидцев, беспримерно храбрыми людьми были, например, маршал Ворошилов (которого в 41-м приходилось под Ленинградом силой удерживать, чтоб он не рванулся в штыковую атаку), и упомянутый Мехлис… И эта храбрость парадоксальным образом, скажем так, с робостью при отстаивании своего мнения перед лицом собственного начальства.

Да еще и вперед забегал, если случай представится.

Как впоследствии вспоминал Эренбург, «один крупный журналист, вскоре погибший по приказу Сталина, в присутствии десятка коллег сказал редактору «Известий»: «Устройте Эренбургу пропуск на процесс — пусть он посмотрит на своего дружка».

Эренбург на процессе сидел как раз рядом с Кольцовым… В «Известиях» рассчитывали получить от него статью о судебном заседании. «Ни за что!» — вскрикнул я — и, видно, голос у меня был такой, — возвращаясь памятью к тем дням, писал Эренбург, — что после этого никто не предлагал мне писать о процессе».

Самому Эренбургу тоже можно предъявить сколько угодно претензий, к его воспоминаниям — тоже. Но о бухаринском процессе он все-таки не написал (Савич слышал, как он сказал: «Есть вещи, о которых приличный человек не пишет»). Кольцов — написал. Ярко, талантливо, страстно, местами — убедительно.

Я нашел и прочитал тот, самый полный, кольцовский шеститомник, 30-х лет издания. Скольких достойных людей он ошельмовал, растоптал, загнал в грязь и вытер о них ноги! Скольких людей, слова доброго не стоящих, прославил!..

Может, и жаль, что с 30-х лет эти материалы у нас не публикуют, будто и не было их.

Он смело цитировал самые острые места из публикаций врагов и оппонентов. И, не опускаясь до предметной полемики с ними, просто высмеивал их, прицепившись к какой-нибудь мелкой несуразности. Хороший прием, кстати, отточенный им до совершенства.

И следует рассказ о соловецкой жизни, даже завидно становится... Закроем на минуту «первоисточник». Вот строки из обвинительного заключения по делу № 877 «О преступлениях Надзорсостава СЛОН ОГПУ»: «…Кроме избиения «дрынами» и «шутильниками» — специально обугленными палками, заключенные летом ставились «на комары» — в раздетом виде или в положении «смирно», или усаживались «на жердочки», то есть узкие скамьи, на которых должны были сидеть на корточках без движения и соблюдать полнейшую тишину. На ночь им не выдавалось ни одной теплой вещи.

Для издевательства над заключенными выстраивались и специальные карцеры высотой в 1 метр, пол, потолок и стены которых набивались острыми сучьями, и заключенные, попадавшие туда, не выдерживали и «загибались», то есть умирали…

При переходе через мост лица из Надзорсостава, указывая на того или иного заключенного, кричали: «Дельфин!» — а те должны были бросаться в воду. Не подчинившиеся подвергались избиению и насильно сбрасывались в воду…

«Никак нельзя сказать, что в зимнее время Соловки суть лучший курорт для отдыха и развлечения, — признает и Кольцов. — Это невеселое место… Но на СЛОНе живут и трудятся бодрые, верящие в свое исправление люди. Они еще хотят отдать свои силы на строительство новой жизни. По крайней мере, пытаются это сделать. И их твердый голос заглушает сдавленное хрипение клеветников и сплетников…»

Тьфу ты, гадость какая!.. Как пишет он же в другом своем очерке, как раз о печати, «и в (советской. — П. Г.) редакции, даже самой завалящей, тоже могут изложить свое сообщение своим стилем, снабдить его агитационным («тенденциозным») заголовком, но никогда не исказят самого факта, не вывернут наизнанку, не выдумают! Заводы газетных уток ликвидированы в СССР. То ли дело на Западе!»

Запад вообще следует из Кольцова, — средоточие любых мерзостей, коллективный сквозной герой его творчества.

Еще один сюжет.

«Дело Промпартии», — за семь лет до Большого террора, совсем «маленький» террор, так сказать. Допрашивают старого профессора Осадчего. Выписываю о нем биографическую справку:

• 1919–1929 — Председатель Центрального электротехнического совета;


• 1918–1924 — ректор Ленинградского электротехнического института;


• 1921–1929 — первый заместитель Председателя Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО), позже — Госплана СССР, координировал развитие энергетики;


• 1927 — Председатель экспертной комиссии при Комитете по сооружению Волго-Донского канала;


• 1928 — Председатель технического совета Днепростроя;


• 1929 — член ВЦИК…

Арестован в ходе процесса по «делу Промпартии» прямо в зале суда. Горький в письме просил Сталина прислать показания «подлеца Осадчего», на что Сталин 14 декабря 1930 года ответил: «Показаний Осадчего не посылаю, т.к. он их повторил на суде, и Вы можете познакомиться с ними по нашим газетам». По постановлению коллегии ОГПУ приговорен к расстрелу с заменой приговора заключением в ИТЛ на 10 лет. Освобожден досрочно в 1935 году. В 1989-м посмертно реабилитирован.

Как же глумится над старым невиновным человеком Кольцов!..

«…Пойманный, арестованный, пригвожденный — профессор Осадчий кается. Даже всхлипывает Осадчий.

Сколько же прикажете родить Толстых и Достоевских, чтобы изучить и показать психологию вот такого покаянца?

Сколько для этого прикажете написать томов?

Может быть, отобрать у Госиздата всю бумагу, не печатать учебников? А размножать анализ души плачущего профессора Петра Семеныча?

Нет, это не потребуется.

Так Кольцов заканчивает свой отчет из Колонного зала. А за окнами Колонного зала: «Если подойти к окну — там непрерывной густой чередой, в снопах ослепительного света, играя пятнами знамен, идут неисчислимые колонны грозных рабочих демонстраций. В двух шагах от этого душного зала, на морозном воздухе, с грузовика на снегу приветствует радостных и гневных московских пролетариев Каганович, секретарь Центрального комитета»…

Мне скажут, такое было время, все тогда так писали, так говорили, так жили (многие и сегодня так живут, между прочим). Но так (повторю оценку: страстно, ярко, талантливо) писали немногие. А Кольцов вообще был из них едва ли не первым, если не просто — первым.

С молодой немецкой коммунисткой Марией Остен Кольцов познакомился в 1932-м. В 1933-м Мария переехала из Германии к нему, в Москву. У нее до того была бурная личная жизнь — с заместителем директора берлинского издательства, с советским режиссером, с которым год прожила в Советском Союзе…

«В 1933 году, путешествуя по Саару, Кольцов и Остен остановились в доме шахтера-коммуниста Иоганна Лосте… И тут Кольцову пришла в голову неожиданная мысль: а не взять ли мальчика из страны, где коммунистов преследуют, в страну, где они стоят у власти. Это было бы для мальчика подлинным чудом. И, по мысли Кольцова, Мария написала бы о впечатлениях Губерта книгу, название для которой родилось тут же — «Губерт в стране чудес». Родители Губерта дали согласие отпустить мальчика на один год…»

Договор на издание будущего произведения Остен подписала еще до этой командировки, до «неожиданной мысли», посетившей Кольцова в Сааре, так что на месте Губерта мог оказаться и другой «немецкий пионер». Мария при поддержке и помощи Кольцова книгу — путеводитель по идеальному СССР — от лица самого Губерта написала. В ней — нормальная советская жизнь: встречи с маршалом Буденным и пионерлагерь «Артек», московское метро и музыкальный детский театр, полет на самом большом в мире самолете «Максим Горький»…

Книга была шикарно, с выдумкой оформлена, даже игра-бродилка прикладывалась — «Путешествие Губерта из Саара в Москву». При этом, по предложению Кольцова, в каждый экземпляр книги был вложен почтовый конверт с таким адресом: «Москва-9, Страстной бульвар, 11. Редакция журнала «Огонек». Пионеру Губерту». Предполагалось, что каждый читатель ответит на напечатанные в конце книги вопросы: «Ехать ли обратно к моим родителям? Оставаться ли в Советском Союзе?»

Да чего там гадать: конечно, оставаться!

Занятые люди, Кольцов и Остен, на воспитание приемного сына времени тратили мало, а в 1936-м отправились в очередную загранкомандировку, на войну, в Испанию…

К 1938-му Губерт вырос, стал работать на заводе, женился. Поселился в квартире Остен.

Когда арестовали Кольцова, и Мария, пренебрегши предупреждениями друзей, примчалась спасать его в Москву из Парижа (все-таки ничего в СССР, где прожила почти три года, она не понимала), Губерт с женой не пустили ее на порог собственной квартиры.

Спасти Кольцова, естественно, не удалось. Марию арестовали и в феврале 1942-го расстреляли, где ее могила — неизвестно. Губерт как немец был депортирован в Карагандинскую область, в деревню, потом получил два лагерных срока по уголовке… После смерти Сталина самовольно приехал в Москву, к брату Кольцова, художнику-карикатуристу Борису Ефимову, сказал, что хочет вернуться в Западную Германию. Тот ужаснулся, бросился в ЦК, делом Губерта и его трудоустройством занимался лично секретарь ЦК КПСС Шепилов… Потом Губерт работал в совхозе. Потом вдруг умер, в августе 1959-го. В 1962-м полностью реабилитирован.

Остен, кстати, допрашивали и задавали разные вопросы. Она ни в чем не призналась, никого не оговорила. Про Кольцова сказала единственное, что можно назвать компроматом: «Мне известно, что Кольцов имел мягкий характер, любил ходить в рестораны, в кафе. В быту был разложившимся человеком…»