Сказано (о книге и революции)

Обсуждали приближающуюся столетнюю годовщину, и неожиданно прозвучал вопрос: а какой у нас лучший — или главный — роман о революции? Вопрос важный; в некотором смысле единственно важный. Трактовать в стотыщпятнадцатый раз причины и факторы событий вековой давности — занятие почтенное, но заведомо вполне бесплодное. На спине не удержались, на хвосте не усидим: если уж за сто лет не сумели, то в «датских» (т. е. писанных к памятной дате) статьях и подавно не сумеем достичь ни согласия, ни даже подобия компромисса между известными наизусть полярными взглядами на революцию. Разговор же о главном романе есть разговор не о трактовках, но о самой сути события — такой, какой она докатилась до нас.

В знаменитом предсмертном восьмистишии Державина не просто сказано о том, что «все дела людей», все народы, царства и цари обречены «пропасти забвенья»; старик бьёт ещё раз по уже, кажется, забитому гвоздю: «А если что и остаётся/ Чрез звуки лиры и трубы, / То вечности жерлом пожрётся / И общей не уйдёт судьбы». Обычно это читают с акцентом на последних строках: всё равно всё пропадёт; всё равно даже то, что сохраняется, сохраняется ненадолго, не на всю вечность. Это неоспоримая правда. Но гораздо более сильное утверждение содержится в предыдущих строках: если что-то вообще остаётся от ушедшей эпохи, то оно остаётся чрез звуки лиры и трубы — через высокое искусство. Если у нас есть какой-то шанс понять наших соотечественников вековой давности, понять, что случилось тогда с нашей страной, этот шанс лежит здесь. Историки пусть делают своё дело, но их — хоть и тысячекратно научная — трактовка событий то ли ещё повлияет на умы, то ли нет; сила этого гипотетически возможного влияния тает с каждым проходящим десятилетием. Главный же роман о великом потрясении — это (увы, слишком коротко говоря) квинтэссенция тех уроков, которые нация из этого потрясения уже извлекла — ну, или смогла, или согласилась извлечь. Собственно, потому-то роман и оказывается главным.

По мне, речь эту надо вести о «Тихом Доне». Этот, как выразился кто-то из Нобелевского комитета, присудившего Шолохову премию, «лучший русский исторический роман после “Войны и мира” и лучший русский роман о любви после “Анны Карениной”» первым приходит на ум при мысли о тех давних событиях. Да, этот огромный текст неровен; местами он затянут, а порой и сбивчив, но сила его поразительно велика, и описанные в нём люди с первого же чтения навсегда остаются в памяти. Другое дело, что тут, кажется, нет консенсуса. Спросите кого угодно про главную книгу об Отечественной войне — ответ известен заранее. Спрошенные же мной о романе про революцию вспоминали, кроме «Дона», ещё и «Белую гвардию», и «Доктора Живаго», и даже «Хождение по мукам». Но я уверен, что именно «Тихий Дон», хоть его с момента выхода и до сих пор часто подают как книгу локальную, книгу «про судьбы казачества», важнее и, если угодно, универсальнее их всех.

Тут не скажешь, как говаривала одна мудрая женщина, что «виноватых нет, одни несчастные». Тут все несчастны, это правда, но нет невиновных — кроме разве что детей, стариков да баб (и то не всех). Довоенный мир, в котором начинается первая книга, никак не был раем, но в нём жили; жили люди. С приходом же революции мир этот с жуткой быстротой превращается в ад, в нём не остаётся ни жизни, ни человечности. Какой уж там правильный лагерь! Есть белые и есть красные — есть Мишка Кошевой и есть Митька Коршунов, друзья юности Григория, — и поди разбери, кто из двоих жутче, — и равно невыносимо быть что с тем, что с этим. То ли идёт убийство того, довоенного мира, то ли он сам, обезумев, убивает себя, а скорее — и то и другое вместе. Цензура пропалывала текст, по возможности убавляя сцены зверства красных, но только изнутри 30-х годов могло казаться, будто так что-то меняется — или даже что «Изображение хода событий в третьей книге “Тихого Дона” работает на нас, на революцию!» (слова Сталина в передаче Шолохова). На самом же деле так лишь яснее проступало главное: что революция привела на нашу землю всеобъемлющий и неотразимый смертельный ужас. От него нельзя было укрыться; в иных, не столь злосчастных местах он бил вразброс и чаще до полусмерти, на Дону — сплошь и чаще насмерть. И Григорий приходит в финале не к красным — он приходит к отчаянью. К незабываемому «чёрному небу и ослепительно сияющему на нём чёрному диску солнца». Бог весть, что ждёт его впереди, но позади у него — только страдания и ужас.

Не знаю, велика ли заслуга «Тихого Дона» в том, что после крушения советской власти Россия не обрушилась в гражданскую войну, но заслуга, безусловно, есть — и, думаю, немалая. Во всяком случае, никаких других сущностно антиреволюционных текстов широкий советский читатель не знал, а этот знал — и кино по нему смотрел. И ещё одно. Время от времени мы спрашиваем друг друга: почему же всё никак не поставят памятник жертвам Гражданской войны — всем жертвам вообще, белым и красным? Да, может, потому и не ставят пока, что один такой памятник уже есть. Это «Тихий Дон».
..............................