Сызрань

Сызрань. Понятно же, что имена – самостоятельная реальность, ещё прежде той, что осязается всеми органами чувств, и вот в имени Сызрани всегда были не только сырь и рань (режущая, холодная, непременно – ясно-осенняя, уже заматеревшей, грубеющей осени – сентябрь средний или поздний, а может, и ранний октябрь), но и рана, и разрыв, и непременное сдирание покровов, едва успевающей заживать тонкой корки на этой ране. И мучительная музыка.
С пыльным, жарким постсоветским городом, с пятиэтажками его, с огромным базаром вокруг автовокзала, с дивною улицей под повсеместным названием Советская, где что ни купеческий особняк последнего, предсмертного вспышки-расцвета империи, - то просто чудо какое-то (и замученное иной раз, и ободранное, и завешанное какими-то вывесками типа «Пицца-роллы» (название наугад) и «Пятёрочка» (ну, хорошая вещь «Пицца-роллы», не ропщу, а уж кофейни усталому кофеману вообще сплошная радость)), - но красота в своей чистой самоцельности, саморастрате, экстатике, ни съесть-ни выпить-ни поцеловать, такая, что хоть оплакивай весь удел человеческий в целом, и не ошибёшься (впрочем, в маленьких, глубинных русских городах этого хочется всегда), - с травою и репейниками в человеческий рост, с пыльными привольными лопухами, с таинственной одинокой белой башней, оставшейся от сызранского кремля, с заботливо устроенной, уютной набережной, - со всем этим мучительная музыка имени, сырость его, ранящая рань и озноб пока не успели соединиться.
Сырая глубокая Россия, корневая и корневищная, раскосая-башкирская, степной ветер в глаза.
|
</> |