
Шрамы из прошлого

— Людмила Михална, у вас на руках такие шрамы странные, можно
спросить, откуда они?
— Все-то ты видишь, глазастая. Они старые совсем уже, никто и не
замечает. Оно тебе надо? Хотя, чего уж теперь, могу и
рассказать. Столько лет прошло.

Мне тринадцать лет было, когда оказалось, что мамой я называю
мачеху.
Мы под Ленинградом жили, родители, я и младшие брат с сестрой. Отец
совхозом командовал, мать домом занималась. Хорошо жили. Отец
голоса никогда не повышал, да и мать тоже.
Однажды, со школы вернулась, а на кухне у нас сидит чужая тётка и курит. Такого никогда не было, чтоб в доме курили, а тут на тебе. И что поразило тогда, как отец вокруг этой бабы скакал. И глаза прятал. Ни на неё, ни на меня не смотрит, на кухне суетится.
Мамы дома нет и мелких нет. Всё диким кажется, не настоящим. У меня ноги ватные, шевельнутся не могу под тяжелым взглядом гостьи. Она руку с сигаретой в мою сторону протягивает и говорит: «Подойди ближе, дочь, посмотрю на тебя».
Потом, всё как в гриппозном мокром одеяле было, тяжелое, не убежать, не скинуть. Очнулась через неделю в поезде Ленинград - Караганда.
Мать, теперь уже настоящая мать, рассказывала, как её в 49 забрали прямо из совхозной бухгалтерии. Мне тогда три года было. Совхоз не выполнил установки сверху и всю администрацию, вместе с бухгалтером, как врагов народа отправили по этапу. Отца не тронули, он весь в медалях с войны вернулся и единственный на все поля, мог любой трактор починить.
Заступаться за мать не стал, побоялся, что и его загребут, а дочь в приёмник сдадут. Промолчал. Вот и чувствовал себя перед ней виноватым. Настолько, что безропотно меня отдал. Хоть и рыдала мачеха моя, не хотела отпускать, а через неделю я уже ехала в Казахстан.
Мать в Карлаге отбывала свой срок. В 56 амнистия политическим вышла, с последующей реабилитацией. Но отпускать из поселений не сразу начали. А в 59 совсем Карлаг закрыли и тогда мать смогла за мной приехать.
В Караганде ей комнату в коммуналке выделили, там прошли четыре года моей жизни. Длиннее их не помню ничего. Трезвой я мать редко видела. В основном пьяной и что хуже всего, похмельной.
Пьяная она мне про лагеря рассказывала, не давала уши закрывать, лупила по рукам, шрамы оттуда. С похмелья учила жить, как умела и била уже тем, что под руку попадётся, вмятины свои показывать не буду.
Падаль и кошка драная были самыми добрыми словами для меня. Когда просветления случались в алкогольном тумане, спрашивала её, зачем я ей нужна.
— Я же люблю тебя, только мысли о тебе и давали силы выдержать.
Жаль мне её было ужасно. Но и жить не могла с ней. В семнадцать лет сбежала учиться в Алма-Ату в техникум, который общежитие предоставлял. После училища я на работу хорошую устроилась на автобазу, поехала её забирать к себе. Страшно было ужасно, но оставлять ее одну еще страшней было.
Поговорили с ней, она не сильно пьяна была. Сказала, что бывших зэков не бывает, что не хочет жизнь мне дальше портить, все же любит меня. Просто не выкинуть из жизни десять лет нежити и не исправить уже нечего. Не поехала она со мной.
Я выдохнула. Деньги отправляла ей с каждой зарплаты, она мне открытки иногда в ответ присылала. А через пол года соседка телеграмму прислала, что мать угорела в пожаре. Приезжай хоронить.
Поехала, конечно. Только вместо похорон по милициям бегала. На меня следователь с перрона почти насел: «А ты знала про планы матери, что она собиралась убить такого-то и фамилию мне называет».
Оказывается, мать случайно встретила вертухая из Карлага и выследила, где он живет. Подожгла ночью его дом. Сама угорела, но и его с собой забрала. Не простила и прощать никого не собиралась.
— А отец?
Отец присылал мне деньги, много денег. Откупался, как я потом поняла. Стыд свой оплачивал. Мачеха приезжала ко мне в Алма-Ату несколько раз. Да мы до самой её смерти продолжали письма друг другу писать.
— А...? , — очень хотелось продолжить, но даже толстокожему бегемоту было понятно, что пора заткнуть фонтан с вопросами.
— А давайте выпьем за здоровье молодых! Все же свадьба!
Внучка моя замуж выходит! А история моих шрамов пусть остаётся
историей.