С каждым днем все радостнее жить...

holera_ham — 30.01.2022
Фото из следственного дела Андре Сенторенс. ЦА ФСБ.

Отрывок из воспоминаний Андре Сенторенс «Семнадцать лет в советских лагерях» — молодой француженки, приехавшей из Франции в Москву в 1930 году вместе с мужем-коммунистом и маленьким сыном

5 ноября я мирно спала, когда услышала звонок в дверь. Я включила свет и посмотрела на часы — было два часа ночи. Кому я понадобилась в такое время? Сразу забилось сердце от мысли, что вернулся Николай. Как сумасшедшая я вскочила с кровати, открыла дверь — и отпрянула в оцепенении: передо мной стоял солдат, вооруженный винтовкой со штыком. Он громко закричал:

– Руки вверх! Где ваше оружие?

Это было абсурдно, ужасно, нелепо! Инстинктивно, не зная, убьет он меня или нет, в полной растерянности от этой кошмарной сцены, я направилась к своей кровати, за мной шел этот солдат, а за ним в комнату вошли офицер НКВД и управдом. Офицер объявил:

– Андре Сенторенс, вы арестованы...

Он предъявил мне ордер на арест, приказал сесть и не двигаться, пока будет проводить новый обыск в этой жалкой комнате. Его добыча была довольно скудной: две анкеты из посольства Франции, свидетельство о браке с Трефиловым, свидетельство о рождении сына Жоржа, мой профсоюзный билет, множество писем от сестры Жанны (в одном из них она сообщала о смерти матери), семейные фотографии, фотографии, сделанные в Сталинабаде (в том числе фотография Аги Махмудова) и мое удостоверение личности, где черным по белому было указано, что я француженка.

Окончив обыск, офицер приказал солдату не выпускать меня из виду и вышел. Он вернулся примерно через час и сообщил со смущенным видом:

– Я пытался сделать все, что мог, но ничего не поделаешь, вы должны поехать со мной.

И, взяв мой чемодан, добавил:

– Вы, вероятно, уедете на несколько лет, так что возьмите с собой побольше вещей...

Но я была не в состоянии пошевелиться, и офицер сам сложил мое нижнее белье в чемодан и застегнул его. Часы пробили половину шестого, когда я вышла из комнаты, где предполагала начать заново свою жизнь. Все было кончено. Николай пропал без вести, меня увозят бог знает куда, мои жалкие пожитки разбросаны. Для тех, кто завтра, очевидно, займет мою комнату, все будет выглядеть так, будто мы никогда не существовали... Кажется, ни в какой другой момент я не испытывала такого чувства угнетенности, близкого к отчаянию и желанию умереть. Я настолько оцепенела, что даже не могла плакать. В машине офицер, видя мое состояние, посоветовал мне не бояться: он знал, что у советской власти ко мне нет личных претензий, а арестована я из-за своего мужа.

Через несколько минут мы прибыли к месту назначения — тюрьме НКВД на Лубянке. Едва я ступила на землю, передо мной автоматически открылись ворота тюрьмы. Я перешагнула порог зловещего здания и поднялась на несколько ступеней, навстречу нам вышел охранник НКВД. Сопровождавший меня офицер, передав ему документы, найденные в моей комнате, ушел, а женщина в форме НКВД отвела меня в тесную кабинку, примерно полтора метра в длину и семьдесят сантиметров в ширину. Взяв мой чемодан, она достала из него бумажные салфетки, мыло, зубную пасту и щетку.

Вернув мой похудевший багаж, охранница очень быстро и с заученной ловкостью, свидетельствовавшей о большом навыке, вынула шпильки из волос, срезала все крючки с платья и конфисковала часы и кольцо. Избавив меня от всего лишнего, она передала меня охраннику, и мы двинулись по лабиринту коридоров. От бесчисленных поворотов, спусков и подъемов у меня закружилась голова. Казалось, этот ужасающий переход никогда не закончится: я попала в ад, и мое наказание состоит в том, чтобы вечно идти по коридорам, ведущим в никуда. Наконец, охранник остановился перед дверью, открыл ее и мягко втолкнул меня внутрь. В камере размером пятнадцать квадратных метров содержалось около тридцати женщин. Догадавшись по моему акценту, что я иностранка, они закричали:

– Смотри-ка! Они уже стали арестовывать Коминтерн!

Меня засыпали вопросами: кто я такая, откуда, сколько коминтерновцев уже арестовано. Мне стоило больших трудов убедить их в том, что я не имею отношения к Коминтерну. Однако мои страдания на этом не закончились — вскоре за мной пришел другой охранник, чтобы отвести в абсолютно темную камеру, где я осталась одна. Тогда мои нервы, уже несколько часов мучимые жестоким испытанием, не выдержали, и я стала выть от страха, словно зверь. Мой голос долгим эхом отражался от стен — я стала терять рассудок от своего повторявшегося крика. Вбежали охранники и, не применяя ко мне насилия, вернули в камеру, откуда привели несколько минут назад. Я так до сих пор и не понимаю, что означало мое короткое пребывание в этой мгле. <�…>

10 ноября в два часа ночи меня разбудили надзиратели. Мне велели надеть пальто и вывели из камеры. Один из них, державший в руке связку ключей, шел передо мной, другой — позади. Мы спустились по довольно крутой лестнице, затем пошли по коридору такой же ширины, что и лестница, затем еще один коридор... вскоре я потеряла им счет, мне казалось, этот переход длится бесконечно. Тюремщик, шедший впереди, на каждом повороте ударял связкой ключей, чтобы сообщить о нашем продвижении. Наконец мы вышли в довольно широкий коридор, пол которого был покрыт ковром, заглушавшим шаги. Слева я увидела высокие незарешеченные окна, а справа — целый ряд массивных деревянных дверей с медными решетками на окошках. Вероятно, это были камеры для особо важных заключенных.

Мы прошли через стеклянную дверь и по красивой лестнице спустились в просторный зал на первом этаже. В стене зала находилось небольшое закрытое окошко. Тюремщик нажал на кнопку, и оттуда вылезла картонная карточка с обозначением времени прихода и ухода, даты и места для подписи. По завершении этих формальностей, конвоир втолкнул меня в кабинет, где стояли только стол и два прикрученных к полу стула. На стенах ничего не было. Привинченная к столу лампа освещала человека с монгольскими чертами лица, который что-то писал. Не поднимая головы, незнакомец жестом предложил мне сесть и затем двадцать минут не обращал на меня никакого внимания. Он спросил мою фамилию так внезапно, что я вздрогнула. Впоследствии я поняла, что подобное обращение было продуманной тактикой: дать заключенному сначала расслабиться, чтобы затем неожиданно нанести удар.

Я отказалась называть себя. Тогда следователь приступил к составлению протокола допроса, похожего на те, что мне устраивали в последующие годы. В частности, он задавал мне вопросы о моих близких друзьях и знакомых, о том, как я познакомилась с Мацокиным, каким образом получила анкеты из французского посольства, найденные при обыске, и по каким причинам я увеличила фотографию Махмудова. Я иронически ответила, что была влюблена в него, и это привело моего следователя в некоторое замешательство. Затем пришла моя очередь смутиться, когда он заговорил со мной о записке с подписью «Александр», обнаруженной во время личного обыска на Лубянке. Александр, молодой студент, был приемным сыном генерала Блюхера, арестованным в то же время, что и его отец. Он провел много месяцев в подземных застенках Лубянки и смог освободиться только потому, что был еще несовершеннолетним. После возвращения в Энергетический институт Александр заходил ко мне: он посещал курс Мацокина и очень огорчился, узнав о его аресте. В записке, предъявленной мне следователем в качестве улики, Александр предлагал мне сходить в следующее воскресенье в Музей изобразительных искусств.

Перестав издеваться надо мной по пустякам с единственной целью вывести из себя, следователь заявил, что меня обвиняют в том, что я была сообщницей контрреволюционера Мацокина. Следователь сообщил мне, что свидетели Ануфриев и Ощепков показали на следствии, что я разделяла взгляды своего мужа и помогала ему организовать отключение света по всей Москве, чтобы похитить Сталина под покровом темноты. Это было не только ложью, но еще и глупостью. Подобное обвинение звучало совершенно абсурдно. Я не постеснялась сказать это своему обвинителю, добавив, что считаю абсолютно невозможным, чтобы Ануфриев и Ощепков, изучавшие японский язык у Мацокина и не интересовавшиеся ничем, кроме учебы, могли говорить такие глупости. Они оба хорошо знали, что их преподаватель сосредоточен только на своей работе, а я никогда не вмешивалась в их лингвистические занятия, в которых ничего не понимала. Позже я узнала о смерти Ощепкова. Он не выдержал пыток на Лубянке, несмотря на то что преподавал дзюдо в Институте физкультуры.

В этот момент в комнату вошел какой-то человек в штатском и, пройдя за спиной следователя, через плечо прочитал мои ответы. Он яростно на меня набросился:

– Как вы смеете отрицать то, в чем вас обвиняют, в то время как Мацокин уже во всем признался?

Я потеряла хладнокровие, меня охватило бешенство:

– Вы лжец! Мацокин не мог признаться в том, в чем он невиновен. Нравится вам это или нет, но я буду повторять это, даже когда вы поставите меня к стенке!

Он ухмыльнулся:

– Ничего, дорогая, мы готовы вас туда отвести.

После такого допроса я возвратилась в свою камеру совсем обессиленная.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив