Руки
perebeia — 30.04.2024Умирать деду довелось на руках не у жены, с которой они прожили
больше полувека, не у любимой дочери, не у внука, над которым он
так трясся в детстве. А у снохи, которую молчаливо презирал,
внучки, которую почти не замечал, и сына, который тоже не был
любимчиком. Так почему-то часто случается. Будто Бог дает последний
шанс полюбить тех, кого не успели. Понять, что никого, никого в
этой жизни мы не должны не любить.
Болезнь у деда была одна – рассеянный склероз. Сначала он стал
ходить с палочкой, потом только по дому, и мама ходила кормить его
и убираться, а потом совсем не смог вставать. Обменяли квартиры и
забрали его к себе.
Не знаю, воспользовался ли дед своим шансом проникнуться
какими-то чувствами. Скорее всего, было уже поздно. Разум его
слабел. Он вдруг забыл все русские слова и говорил только на
иврите, которого никто из нас не знал. Потом и вовсе впал в
полузабытье и почти все время молчал или спал. Родителям досталось
по полной программе, все прелести старческой немощи с кормлением с
ложечки и хождением под себя. Но длилось это недолго, меньше года.
Обыкновенная простуда деда доконала. Вызванный участковый выписал
обычные лекарства, а через пару дней дед стал задыхаться. Мама
позвонила мне и сказала, что деда забрала скорая – отек легких.
Надежды никакой. Наверное, сказалось курение по пачке Беломора в
день, всю жизнь он их смолил. Папа уехал с ним, и я сказала, что
тоже иду в больницу.
Это была первая смерть в семье на моей памяти. Кроме прабабушки –
но тогда я была подростком еще. Меня даже на кладбище не взяли. А
тут… присутствовать при самой смерти… о которой я вообще еще не
удосужилась подумать, загнав вглубь детский страх. Но страшно
почему-то не было. Я просто знала, что должна идти и быть там с
отцом и дедом. И как всегда потом в критические и трагические
минуты жизни было ощущение, что кто-то держит тебя за руку и
ласково, но твердо говорит, что нужно делать. И не послушаться не
приходит даже в голову, как в раннем детстве родителей. Тогда я не
знала, кто это.
Помню, я уже стояла в дверях, и позвонил кто-то из друзей, и стал
говорить, что то ли я что-то лишнее кому-то о нем сказала, то ли
извинялся, что он обо мне что-то лишнее сказал, не помню. Это было
обычное дело у нас – периодически кто-то говорил или то, что не
надо, или тем, кому не надо. У всех были секреты и маленькие тайны,
которыми делились с вами, а вот с ними нет. Или наоборот. И не
запутаться было трудно. Думаю, все эти разборки и обиды даже
доставляли всем сторонам удовольствие. И я бы в другое время с
удовольствием поговорила на эту тему с позвонившим другом. Но
теперь я слушала его как из другого измерения. Как взрослый слушает
жалобы поссорившихся в песочнице детей. Я сказала – у меня умирает
дед, я иду к нему в больницу. И когда сказала вслух, все это стало
по-настоящему реальностью. Я только надеялась, что он без сознания,
не осознает, не мучается.
Дед лежал в коридоре. Для него сделали все, что можно и нужно. Но
на вопрос – а может?.. врач твердо и категорически помотала
головой. Он умирает.
Дед был в сознании. Мало того – в совершенно ясном сознании, в
каком давно не был. И слова все вспомнил. Ни на что не жаловался на
вопросы врачей. Он вообще никогда ни на что не жаловался. Только
сказал - горло болит. А болело, потому что надорвал, пытаясь
дышать. Он с удовольствием поел то, что я принесла из дома. Я
кормила его, и во мне все тлела надежда на чудо, может, врачи
ошиблись, и он выживет. Или поживет еще хоть немножко, чтобы я
успела еще покормить его, менять простыни, мыть, читать ему книжки,
просто разговаривать… Родители все делали сами, мама говорила –
тебе и так хватает, успеешь еще поухаживать. И вот не успела…
Дед расспросил, как мы живем, как питаемся – он был большой гурман,
сам хорошо готовил, и для него это была важная часть жизни. А потом
вдруг сказал – ну, теперь у вас чисто будет. И стал задыхаться. Я
кинулась его приподнять – дедушка, дедушка, но меня оттеснили
врачи. Из-за их спин я видела только его руку на простыне. И эта
было точная копия моей руки, только крупнее. И руки моего отца. И
тут у меня в голове замелькали картинки.
Руки деда на фотографии, где он в военной форме на первой
мировой
Руки деда перебирают гречку для каши… разминаютт папиросу…ставят
передо мной тарелку с супом… Какие-то еще картинки, которые я даже
не успевала разглядеть, быстро, быстро так все перед глазами руки
мелькали. И снова эта мертвая уже рука на простыне. Так похожая на
мою. И моя… и моя когда-нибудь будет так лежать. Но почему-то мысль
эта не вызывала страха. Да, все правильно, так и будет, так и
должно быть, все это правильно.
Врачи сказали, что все кончено, и нам надо уходить. А мне не
хотелось. Не верилось, что все вот так быстро, просто, только что
разговаривал - и уже не слышит нас. Но мне хватило этих минут. Дед
перестал быть почти чужим, каким я его чувствовала всегда. Да и не
был он чужим. Какая-то искусственно возведенная нами стена - была.
Но из-за этой стены мы друг друга чувствовали всегда. Одна кровь.
По-разному она текла в нас, по разному играла – но одна.
Мы с отцом выкурили на балконе по сигарете. Первый и последний раз
в жизни. Отец не курит. Мы молчали. Зачем говорить – мы и так
знали, что чувствует и думает другой.
Я осталась ночевать у родителей. Мама постелила мне на дедовой
кровати в его комнате. На дверце шкафа висел дедов костюм,
приготовленный для похорон. Мне не было ни страшно, ни
неприятно.
Я люблю ходить с папой на могилу к деду, на старом маленьком
еврейском кладбище. Совсем рядом от него похоронена моя прабабушка,
через забор, на русском. Потом мы идем к ней. Однажды я опомнилась
дома, что забыла сумку на ограде. Повесила, когда убиралась, и
забыла. Помчалась обратно уже одна. И всю дорогу твердила –
дедушка, побереги сумку мою, там пропуск, и кредитка, и кошелек!
Пробралась к могиле – висит сумка. Целехонька. Постояла еще там,
одна на всем кладбище с дедом, поговорила …
У Левы руки моего отца и деда. Только будут еще больше похоже, чем
у папы, кулачищи такие… Нет, никого нельзя не любить. Нет у нас
такого права.
|
</> |