Рисунки сумашедшего, на полях собственных писем

redrik_shukhart — 17.10.2010

      …Писал ли я уже тебе о шторме, который недавно видел? Море было желтоватым, особенно у берега; над горизонтом висела полоса света, а над нею масса громадных, темных, серых туч, и видно было, как из них полосой низвергается дождь. Ветер сметал в море пыль с белой тропинки в скалах и клонил к земле цветущие кусты боярышника и желтофиолей, которые растут на утесах.
      В ту же ночь я смотрел на крыши домов, которые видны из окна моей комнаты, и на верхушки вязов, темневших в ночном небе. Над крышами - звезда, одна-единственная, но прекрасная, большая, приветливая. И я думал обо всех нас, и о своих уже ушедших годах, и о нашем доме, и во мне родилось чувство, вылившееся в таких словах: "Не дай мне стать сыном, которого стыдятся, и осени меня своим благословением не потому, что я заслужил его, а ради моей матери. Ты есть любовь, преисполни же собою все. Без твоего благословения мы никогда ничего не свершим".
      Прилагаю маленький рисунок с видом из окна школы, через которое мальчики смотрят вслед родителям, когда те, навестив детей, возвращаются на вокзал. Многим этот вид останется памятен навсегда. Если бы ты его видел на этой неделе в дождливую погоду, особенно в сумерки, когда зажигаются фонари и свет их отражается на мокрой мостовой... В такие дни у директора школы частенько бывает плохое настроение, и когда мальчики, по его мнению, слишком шумят, случается, что вечером они не получают ни хлеба, ни чая.
      Ах, если бы ты видел, как они выглядывают из окна! В этом есть нечто прямо-таки тоскливое; еда и питье - вот и вся их радость, вот и все, что помогает им жить изо дня в день.
    Очень хочется мне также, чтобы ты посмотрел, как через узкий коридорчик, по темной лестнице, они поднимаются в столовую. В ней, однако, солнечно и уютно.
      Другое любопытное место - комната с прогнившим полом, где мальчики умываются, там стоят шесть тазов, на которые падает слабый свет, проникающий сквозь разбитые стекла окна. Это тоже довольно грустное зрелище. И тем не менее я охотно проведу здесь зиму, чтобы понять, что такое здешняя жизнь.
     P.S.  Мальчики посадили масляное пятно на твой рисунок, прости их.

Для Тео Ван Гога от Винсента,  Рамсгейт, 31 мая 1876

 

      Маленький рисунок "Кафе у шахты" не представляет собой ничего особенного, но я набросал его совершенно непроизвольно, потому что здесь видишь очень много людей, которые работают на шахтах, а это - совсем особая порода. Домишко стоит неподалеку от бечевника, это по существу маленький кабачок, пристроенный к надшахтным строениям; во время обеденного перерыва туда заходят рабочие, чтобы съесть свой хлеб и выпить стакан пива.
      В свое время в Англии я пробовал найти себе место проповедника среди горнорабочих, на угольных шахтах, но тогда на мою просьбу не обратили внимания; мне сказали, что наименьший возраст для такой должности - двадцать пять лет.  Ты хорошо знаешь, что одна из основных истин Евангелия и не только его, но писания в целом - "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его". Через тьму к свету. Так кто же больше всего нуждается в этом свете, кто наиболее восприимчив к нему? Опыт показывает, что тех, кто работает во тьме, в черных недрах земли, как, например, углекопов, глубоко захватывают слова Евангелия и что они верят в них…

Для Тео Ван Гога от Винсента. Лакен, Нидерланды, 15 ноября 1878

 

      Натура всегда начинает с того, что сопротивляется художнику, но тот, кто берется за дело всерьез, не даст этому сопротивлению сбить его с пути; напротив, оно лишь побуждает его бороться за победу; в сущности, природа и настоящий художник едины. Природа, конечно, неприкосновенна, однако нужно уметь взяться за нее, и взяться твердой рукой. А когда с ней вот так поспоришь и поборешься, она обязательно становится послушней и покладистей. Не скажу, что я уже добился этого - нет человека более далекого от такой мысли, чем я,- но дело все же начинает идти лучше. Борьба с натурой иногда напоминает мне то, что Шекспир называет "Укрощением строптивой". Во многих вопросах, в рисовании - особенно, я считаю, что "лучше пережать, чем недожать”.
      Чем дальше, тем больше я чувствую, что рисовать фигуры - дело хорошее, что косвенно оно благотворно влияет и на работу над пейзажем. Если рисуешь иву так, словно она - живое существо, - а в конце концов так оно и есть, - все окружение получается само собой; нужно только сосредоточить все внимание на этом дереве и не отступать, пока оно не начнет жить…

Гельдерланд, Нидерланды  октябрь 1881

 

         Работа на воздухе закончилась, то есть спокойно сидеть и работать на улице уже нельзя, так как становится слишком холодно; поэтому мне придется перебираться на зимние квартиры. С удовольствием ожидаю наступления зимы - это великолепное время года, когда можно регулярно работать. Питаю надежду, что дела мои пойдут хорошо.Но до чего же быстро миновали весна и лето! Иногда мне кажется, что между прошлой и этой осенью так ничего и не было; впрочем, возможно, что такое впечатление создалось у меня из-за моей болезни. Сейчас я чувствую себя вполне нормально, если не считать того, что очень устал и иногда бывают дни, когда я с самого утра или, по крайней мере, с полудня чувствую себя бесконечно слабым и вялым. Теперь такое случается со мной гораздо чаще, чем раньше.
    Впрочем, я перестал обращать на это внимание, потому что в противном случае становлюсь прямо-таки больным, а я не могу позволить себе болеть - у меня слишком много работы. В такие дни мне нередко очень помогает длительная прогулка в Схевенинген или еще куда-нибудь.

Гаага, 1882 г.

      …Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и никогда не будет положения в обществе, – словом, ничтожество из ничтожеств. Ну что ж, допустим, что все это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого чудака, этого ничтожества.
      Таково мое честолюбивое стремление, которое, несмотря ни на что, вдохновляется скорее любовью, чем ненавистью, скорее радостной умиротворенностью, чем страстью. Как бы часто и глубоко я ни был несчастен, внутри меня всегда живет тихая, чистая гармония и музыка. В самых нищенских лачугах и грязных углах я вижу сюжеты рисунков и картин, и меня непреодолимо тянет к ним. Чем дальше, тем больше отходят на задний план другие интересы, и чем больше я освобождаюсь от них, тем острее мой глаз начинает видеть живописное. Искусство требует упорной работы, работы, несмотря ни на что, и непрестанного наблюдения. Под упорством я подразумеваю умение не только долго работать, но и не отказываться от своих убеждений по требованию тех или иных людей.

Для Тео из Гааги. Июль 1882

 

     Я еще раз принялся за старую великаншу – ветлу с обрубленными ветвями и думаю, что она станет лучшей из моих акварелей. Мрачный пейзаж: мертвое дерево возле заросшего камышом пруда; в глубине, где скрещиваются железнодорожные пути, черные, закопченные строения – депо Рейнской дороги; дальше зеленые луга, насыпная шлаковая дорога, небо с бегущими по нему облаками, серыми, со светящейся белой каймой, и в мгновенных просветах между этими облаками – глубокая синева. Короче говоря, мне хотелось написать пейзаж так, как его, по моему, видит и ощущает путевой сторож в кителе, когда, держа в руках красный флажок, он думает: «Унылый сегодня денек».
   Все эти дни я работаю с большим удовольствием, хотя последствия болезни время от времени еще дают себя знать.

Для Тео из Гааги.Июль 1882

      Ты, вероятно, помнишь, что во время пребывания здесь ты сказал мне, чтобы я как нибудь попробовал сделать и прислать тебе небольшой рисунок, пригодный для продажи.
      Однако тебе придется меня извинить: я не знаю точно, когда рисунок считается «продажным», а когда – нет.  Думал, что знаю, но теперь с каждым днем все больше убеждаюсь, что ошибался.
     Надеюсь, что эта небольшая скамейка, хотя она, видимо, еще не «продажная», убедит тебя, что я не отказываюсь выбирать иногда сюжеты, которые приятны и привлекательны, в силу чего скорее найдут сбыт, чем вещи с более мрачным настроением.
     Я сделал маленькую скамейку, отдыхая от акварели большего размера, над которой сейчас работаю и в которой есть более глубокие тона, хоть я и не знаю, удастся ли мне ее успешно закончить.

    До чего хорошо сейчас на улице! Делаю все, что могу, чтобы схватить эффекты осени, поэтому пишу крайне торопливо. Уверяю тебя, такие композиции с фигурами – не шутка, так что я полностью поглощен работой. Это все равно что ткать: тут требуется все твое внимание, чтобы не перепутать нити, и нужно ухитряться следить за несколькими вещами сразу.
     (дописано днем) У нас стоит настоящая осенняя погода, дождливая и холодная, но полная настроения и особенно благоприятная для писания фигур, которые выделяются своим тоном на фоне улиц и дорог, где в лужах отражается небо.
     Последнее время я очень часто рисовал на улице лошадей. Кстати, иногда мне очень хочется иметь лошадь в качестве модели. Так вот, вчера, например, я слышал, как кто то позади меня сказал: «Ну и художник! Он рисует задницу коня, вместо того чтобы рисовать его спереди».

Октябрь 1882 г.

 

    ….В последнее время я часто вспоминал рассказ, который прочел в одном английском журнале. Это история художника, который тоже подорвал свое здоровье в труднее для него время и отправился в уединенную печальную местность, на торфяные болота, где снова стал самим собой и начал писать природу так, как видел и понимал ее. Все это очень хорошо описано - очевидно, автор разбирается в искусстве. Рассказ поразил меня, и сейчас я снова думаю о нем...
      Беда не только в том, что я сравнительно поздно занялся рисованием; отнюдь не исключено также, что у меня нет оснований рассчитывать на долгие годы жизни...
      Что же касается времени, которое у меня осталось для работы, то, думается, я не очень ошибусь, предположив, что, вопреки всему, мое тело выдержит еще несколько лет, скажем, от шести до десяти...
      Я не намерен ни щадить себя, ни избегать волнений и трудностей - мне в общем безразлично, проживу я больше или меньше; кроме того, я не умею печься о своем физическом состоянии, как, например, делает врач.
      Итак, я и впредь буду жить, не зная, сколько я проживу, и помня только одно: "за несколько лет я должен закончить определенную работу". Мне не следует слишком спешить - от спешки мало проку, но я должен продолжать работу с полным спокойствием и бодростью, возможно более регулярно и упорно, сжато и четко. Мир касается меня лишь постольку, поскольку я чувствую себя, так сказать, обязанным ему и в долгу перед ним: я ведь тридцать лет ступал по этой земле. И вот из благодарности я хочу оставить по себе какую-то память в форме рисунков или картин, сделанных не для того, чтобы угодить на чей-то вкус, но для того, чтобы выразить искреннее человеческое чувство. Итак, работа - вот моя цель; а когда человек сосредоточивается на одной мысли, все его дела упрощаются и хаос уступает место единому и неуклонному стремлению...
      Если я проживу дольше - тем лучше, но на это я не рассчитываю.
      За оставшиеся несколько лет нужно кое-что создать - вот мысль, которая служит мне путеводной нитью, когда я обдумываю планы дальнейшей работы…

Октябрь 1882 г.

    …Как мне хочется поболтать с тобой! Я вовсе не разочаровался в своем ремесле, не апатичен, не пал духом, но я пребываю в застое, и, вероятно, потому, что мне необходимо общаться с кем-то, кто симпатизирует мне и с кем я могу поговорить о работе, а здесь мне при данных обстоятельствах не с кем перемолвиться словом и у меня нет никого, кому я мог бы довериться. Дело отнюдь не в том, что я считаю, будто доверять никому нельзя, а в том, что, к несчастью, у меня нет связей с людьми, достойными доверия.
      Мне очень нравится поговорка: "Как станет хуже некуда, так и на лад пойдет". По временам я спрашиваю себя, не стало ли нам действительно "хуже некуда", потому что мне очень уж желательно, чтобы все наконец "пошло на лад". Ну, да поживем - увидим...
      Иногда я сожалею, что женщина, с которой я живу, ничего не понимает ни в книгах, ни в искусстве. Но разве моя привязанность к ней (несмотря на все ее невежество) не доказывает, что между нами существует искреннее чувство? Быть может, впоследствии она кое-чему научится и это укрепит связь между нами, но сейчас, как ты сам понимаешь, голова ее всецело занята детьми. Именно через детей она приходит в соприкосновение с действительностью, а значит, учится, сама того не подозревая. Книги, искусство и действительность - для меня одно и то же. Мне было бы скучно в обществе человека, оторванного от действительности, ибо тот, кто находится в гуще жизни, знает и чувствует многое.
      Если бы я не искал искусство в действительности, я, вероятно, считал бы эту женщину глупой или чем-то вроде того, я и теперь хотел бы, чтобы все было по-другому, но, в конечном счете, доволен и тем, что есть.
      Надеюсь, что на этой неделе опять начну работать более регулярно; я чувствую, что должен работать за двоих, чтобы нагнать упущенное,- я ведь начал слишком поздно, и сознание того, что я отстал от сверстников, не дает мне покоя…

Март 1883

     Твои описания так часто на какое-то мгновение показывали мне Париж, что на этот раз я дам тебе возможность взглянуть из моего окна на покрытый снегом двор. Поэзия окружает нас повсюду, но, увы, закрепить ее на бумаге - гораздо сложнее, чем любоваться ею. Этот набросок я сделал с акварели, которую, однако, не считаю достаточно живой и энергичной.
      Я, кажется, уже писал тебе, что разыскал горный мел здесь, в городе. Им я теперь тоже работаю. На прошлой неделе стояли морозы - это были, по-моему, первые по-настоящему зимние дни в году.
      Было изумительно красиво - снег и удивительное небо. Сегодня снег уже тает, но выглядит, быть может, еще более красиво.

Март 1883

     Прилагаю, в виде иллюстрации, маленький набросок, который я сделал в мечтательном настроении. Он изображает господина, который, опоздав к отходу почтовой кареты, вынужден провести ночь в сельской гостинице. Вот он встал рано утром и, заказав стаканчик водки, чтобы согреться, расплачивается с хозяйкой (женщина в крестьянском чепце); час еще очень ранний, "la piquette du jour"; путешественник должен поспеть к почтовой карете; месяц все еще светит, за окном поблескивает снег, и каждый предмет отбрасывает странную, причудливую тень. Это маленькая история ничего не выражает, равно как и набросок, но оба вместе взятые, возможно, объяснят тебе, что я имел в виду, а именно: на этих днях все выглядело так, что мне захотелось передать это на бумаге.

Март 1883

    Посылаю тебе маленький набросок картины,  копальщики торфа в дюнах.  Сама картина  сейчас составляет 1 метр на 1/2 метра.   Главное, постарайся поскорее приехать, брат: я не знаю, долго ли еще выдержу. Все это чересчур для меня, и я чувствую, что скоро вконец обессилю.
      Говорю прямо: постепенно меня охватывает страх, что так я никогда не приду к цели. Здоровья у меня хватило бы, если бы мне не пришлось так долго голодать: всякий раз, когда вставал вопрос - голодать или меньше работать, я по возможности выбирал первое, пока окончательно не ослаб. Как выдержать? Я так ясно и бесспорно вижу, насколько мое состояние отражается на моей работе, что просто не знаю, как быть дальше.
      Не рассказывай никому про меня, брат: ведь если обо всем этом узнают определенные люди, они объявят: "Ну вот, мы это давно предвидели и предсказывали".
      И они не только не помогут мне, но еще отнимут у меня всякую возможность постепенно восстановить свои силы и преодолеть слабость. При данных обстоятельствах мои работы не могут быть иными, чем сейчас. Если справлюсь со своим недомоганием, постараюсь опять двинуться вперед. Я все тянул и никак не успевал сделать что-нибудь для укрепления своего здоровья: я ведь должен был беспокоиться о других и о своей работе. Но теперь я знаю одно: успехов в работе нечего ждать, пока я опять хоть немного не окрепну. За последнее время я слишком ясно убедился, что мое физическое состояние отражается на работе. Уверяю тебя, что моя слабость - всего лишь следствие перенапряжения и плохого питания. Кое-кто болтал про меня, будто я страдаю какой-то болезнью; теперь эти люди опять примутся за свое, хотя это клевета самого худшего сорта; поэтому храни все в секрете и никому ничего не говори, когда приедешь сюда. Помни только, что сухость в моих работах появилась, так сказать, не по моей вине, и, когда я немного соберусь с силами, все опять изменится…

      …Я испытываю потребность откровенно высказаться, поэтому не скрою от тебя, что меня охватило чувство большой тревоги, подавленности, невыразимой обескураженности и отчаяния. Если я не сумею хоть чем-то утешиться, это чувство станет поистине невыносимым. Я близко принимаю к сердцу свойственное мне неумение ладить с людьми - оно очень сильно огорчает меня, потому что от него в значительной мере зависят мой успех и возможность дальнейшей работы.
      Кроме того, тревога о судьбе этой женщины, моего бедного малыша и второго ее ребенка камнем лежит у меня на сердце. Я по-прежнему хочу им помочь и не могу.
      Настал такой момент, когда мне необходимы уважение, доверие, немножко тепла, но, как видишь, доверием я не пользуюсь ни у кого. Ты, разумеется, исключение, но именно потому, что все взвалено на твои плечи, я особенно остро чувствую, как все кругом безнадежно и мрачно...
      У нас стоят пасмурные, дождливые дни, и, когда я возвращаюсь на чердак, где обосновался, все кажется мне удивительно грустным; даже свет, падающий через единственное окно на пустой этюдник и кучу стертых, уже негодных кистей, - и тот удивительно грустен. К счастью, во всем этом есть своя достаточно комическая сторона, которая позволяет не разрыдаться, а напротив, от всего сердца посмеяться над собой. Однако все это в такой огромной степени не соответствует моим планам и серьезности моей работы, что смех сразу же обрывается...
          Что мне еще сказать? Иногда мысли мои принимают такое направление: я работал, экономил и все же не избежал долгов; я был верен женщине и все же вынужден был покинуть ее; я ненавидел интриги и все же не завоевал доверия окружающих и ничего не имею за душой. Не думай, что я мало ценю твою неизменную помощь, - напротив; но я часто задаю себе вопрос, не должен ли я сказать тебе: "Предоставь меня судьбе - тут уж ничего не поделаешь; тяжесть, лежащая на тебе, слишком велика для одного человека, а получить помощь с моей стороны нет никаких шансов. Разве это не достаточное доказательство того, что нам следует сдаться?"...
      Что делать? Станет мне со временем лучше или хуже? Я этого не знаю, но не могу отделаться от чувства безмерной грусти. У всех бывают черные дни, дни сумрачной непогоды. Все это так и не может быть иначе; весь вопрос в том, не слишком ли велико бывает подчас количество черных и сумрачных дней!
      И все-таки я снова писал в сарае с очень скверным светом. Что ж, я не отказываюсь делать все, что в моих силах, но могу ли я при данных условиях сделать то, что необходимо?

Январь 1884  Нуэн (Северный Брабант)

           ….По твоему мнению, может случиться так, что я останусь совершенно одинок; не утверждаю, что так не случится - я не жду ничего другого и буду доволен, если жизнь моя окажется хоть сколько-нибудь терпимой и сносной. Но заявляю тебе: я не сочту такую участь заслуженной, так как, по-моему, не сделал и никогда не сделаю ничего такого, что лишило бы меня права чувствовать себя человеком среди людей...
      Одиночество - достаточно большое несчастье, нечто вроде тюрьмы. До чего оно меня доведет - этого сказать сейчас хоть сколько-нибудь определенно нельзя. В сущности, ты и сам этого не знаешь. Что же до меня, то мне приятнее находиться среди людей, которым даже неизвестно слово одиночество, например, среди крестьян, ткачей и т. д., чем в образованном обществе. Жизнь среди таких людей - большое счастье для меня. Она дала мне, например, возможность во время моего пребывания здесь углубленно заняться ткачами. Много ли ты видел рисунков, посвященных ткачам? Я лично - очень мало.
     Посылаю тебе этот набросок с картины, над которой я сейчас работаю. Это вид цветущих яблонь  в конце дня.

Апрель 1884

 

      Я уже писал тебе сегодня, но день был на редкость великолепный, и мне захотелось сказать тебе, как я жалею, что ты не видишь того, что вижу здесь я!
      Уже в семь утра я сидел перед мольбертом. Пишу не бог весть что - кедр или шарообразный кипарис и траву. Ты уже знаком с этим шарообразным кипарисом - я ведь послал тебе этюд сада. Прилагаю на всякий случай набросок с моего полотна.
      Дерево - написано разнообразными зелеными, с оттенками бронзы.
      Трава - зеленая, очень зеленая, лимонный веронез; небо - ярко-голубое.
      Кусты на заднем плане - сплошь олеандры. Эти чертовы буйнопомешанные деревья растут так, что напоминают больных атаксией, застывших на месте. Они усыпаны свежими цветами и в то же время целой массой уже увядших; листва их также непрерывно обновляется за счет бесчисленных буйных молодых побегов.
      Надо всем этим возвышается кладбищенский кипарис, по дорожке неторопливо идут маленькие цветные фигурки.
          Не правда ли, в этом саду чувствуется какой-то своеобразный стиль, позволяющий представить себе здесь поэтов Возрождения - Данте, Петрарку, Боккаччо. Так и кажется, что они вот-вот появятся из-за кустов, неторопливо ступая по густой траве...

Для Тео, из Арле. Сентябрь 1888

 

   …Посылаю еще набросок, изображающий мой дом и его окружение под солнцем цвета серы и небом цвета чистого кобальта. Сюжет невероятно труден, но потому-то я и хочу с ним сладить! Желтые дома на солнце, несравненная свежесть голубизны - все это дьявольски сложно. Земля и та желтая. Позднее пришлю тебе рисунок получше, чем этот набросок, нацарапанный по памяти. Дом слева, тот, что затенен деревом, - розовый; оконные ставни - зеленые. Это ресторан, где я ежедневно обедаю. В конце улицы слева, между двумя железнодорожными мостами, стоит мой друг - почтальон. Ночного кафе, которое я написал раньше, на картине не видно - оно левее ресторана. Милье находит мою картину ужасной, но мне нет нужды объяснять тебе, что, когда он, по его словам, не понимает, какую радость я нахожу в изображении банальной лавки бакалейщика или таких неизящных, застывших, уныло прямолинейных домов, мне немедленно вспоминаются описания бульваров в начале "Западни" у Золя или набережной де ла Виллет под раскаленным июльским солнцем в "Буваре и Пекюше" у Флобера - описания, в которых тоже но бог весть сколько поэзии.
      Работа над трудным материалом идет мне на пользу. Тем не менее временами я испытываю страшную потребность - как бы это сказать - в религии. Тогда я выхожу ночью писать звезды - я все чаще мечтаю написать группу друзей на фоне такого пейзажа.
      Виктор Гюго говорит: Бог - это мигающий маяк, который то вспыхивает, то гаснет; сейчас мы несомненно переживаем такое мгновение, когда он погас.
      Как хотелось бы мне, чтобы нашлось нечто такое, что успокоило и утешило бы нас, что помогло бы нам не чувствовать себя виновными и несчастными и идти по жизни, не страдая от одиночества, не сбиваясь с пути, ничего не боясь и не рассчитывая лихорадочно каждый свой шаг, которым мы, сами того не желая, можем причинить зло нашим ближним! Я хотел бы стать таким, как чудесный Джотто, который, по словам его биографа, вечно болел, но всегда был полон пыла и новых мыслей. Как я завидую его уверенности, которая в любых обстоятельствах делает человека счастливым, радостным, жизнелюбивым! Этого легче достичь в деревне, чем в гордском пекле…

Для Тео, из Арле. Сентябрь 1888

     То, что у тебя опять разболелась нога, - известие не из приятных. Боже мой, как тебе нужно найти возможность пожить на юге! Я по-прежнему убежден, что лучшее лекарство для таких, как мы, - солнце, хорошая погода и голубой воздух. Дни здесь все еще чудесные; будь они всегда такими, для художников здесь был бы даже не рай, а нечто большее – настоящая Япония. Все время и всюду думаю о тебе, Гогене, Бернаре. Как было бы замечательно увидеть тут вас всех!
      Прилагаю небольшой набросок с квадратного полотна - звездное небо, написанное ночью при свете газового рожка. Небо - сине-зеленое, вода - королевская синяя, земля - розовато-лиловая, город - сине-фиолетовый, газ - желтый, а отблески его, рыжие, как золото, доходят до бронзово-зеленого. В сине-зеленом просторе неба переливается зеленым и розовым Большая Медведица, и бледность ее контрастирует с ярким золотом газа.
      На переднем плане - цветные фигурки влюбленных.

Для Тео из Арле. Сентябрь 1888

 

Из Арле, для Евгения Бош. Октябрь 1888

      Набросок моей картины. Вид реки Роны, из города, с фонарями отраженными в синей воде. Сверху звездное небо с Большой Медведицей.
 

       Наконец-то посылаю небольшой набросок, который даст тебе хоть какое-то представление о ходе работы. Сегодня я снова взялся за нее.
      Глаза у меня еще побаливают, но у меня уже родился новый замысел, и вот его набросок. На этот раз попросту пишу собственную спальню. Вся штука здесь в колорите, упрощая который, я придаю предметам больше стиля, с тем чтобы они наводили на мысль об отдыхе и сне вообще. Вид картины должен успокаивать мозг, вернее сказать, воображение.
      Стены - бледно-фиолетовые, пол - из красных плиток.
      Деревянная кровать и стулья - желтые, как свежее масло; простыня и подушки - лимонно-зеленые, очень светлые.
      Одеяло - ало-красное. Окно - зеленое.
      Умывальник - оранжевый, таз - голубой.
      Двери лиловые.
      Вот и все, что есть в этой комнате с закрытыми ставнями.
      Мебель - крупных размеров и всем своим видом выражает незыблемый покой.
      На стенах портреты, зеркало, полотенце и кое-что из одежды.
      Рамка - поскольку в картине нет белого - будет белой.
      Это полотно - мой реванш за вынужденный отдых.
      Я буду работать над ним весь завтрашний день, но уже сейчас ты можешь видеть, насколько прост замысел. Тени устранены, цвет наложен плоскостно, как на японских гравюрах.
      Пишу кратко, так как завтра с первым свежим утренним светом сажусь заканчивать картину...

Для Тео из Арле.   Октябрь 1888

 

     Знаете, на днях, когда я писал Вам, у меня от усталости что-то сделалось с глазами. Но теперь, отдохнув два с половиной дня, я опять принялся за работу, хоть и не рискую еще писать под открытым небом. Для моей декорации я сделал новое полотно – мою известную уже Вам спальню с мебелью из некрашеного дерева. Мне было бесконечно приятно писать этот интерьер, выполненный без всяких ухищрений, с простотой a la Сёра, плоскими и грубыми, пастозными мазками: бледно-лиловые стены, блеклый, приглушенно красный пол, кресла и кровать - желтый хром, подушки и простыня - очень бледный лимонно-желтый, одеяло - кроваво-красное, умывальник - оранжевый, таз - голубой, окно - зеленое. Как видите, с помощью всех этих очень разных тонов я пытался передать чувство абсолютного покоя. В картине только одна нотка белого - ее создает зеркало в черной раме. (Мне просто захотелось ввести четвертую пару дополнительных цветов).
       Словом, посмотрите вместе с другими эту вещь, и мы еще поговорим о ней: я ведь иногда сам не понимаю, что у меня получается - работаю как лунатик.
       Здесь становится холодно, особенно в дни мистраля….

      Дорогие брат и сестра, письмо ваше оказалось для меня в полном смысле благой вестью: оно избавило меня от того страха, который внушили мне тревога за всех нас и тяготы последних дней, пережитые мною вместе с вами.
      Разве мало с нас того, что мы почувствовали, как под угрозу ставится наш хлеб насущный? Разве мало с нас того, что мы по многим другим причинам увидели, на каком тонком волоске висит наше существование?
     Вернувшись сюда, я был очень удручен и все время думал о той буре, которая нависла и надо мной, и над вами.  Что поделаешь!  Я, как видите, стараюсь сохранить хорошее настроение, но моя жизнь подточена в самом корне и бреду я неверными шагами.   Боюсь, не очень, но все-таки боюсь, что я вам в тягость, хотя письмо Ио ясно показало мне, что вы понимаете, как я стараюсь снять с вас известную долю трудов и забот.
   Прилагаю свой набросок - хижины, крытые соломой.

Для Тео, из Овер-сюр-Уаз. Июль 1890 г.

     Письмо Полю Гогену.  17 июня 1890 г. За один месяц и 12 дней до того дня, когда Винсент выстрелит из пистолета себе в грудь.
    Дружище Гоген, благодарю за новое Ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего возвращения на север я каждый день думаю о Вас. В Париже я пробыл всего три дня: парижская сутолока и т. д. так плохо влияют на мою голову, что я счел за благо удрать в деревню. Это и помешало мне немедленно присоединиться к Вам. Бесконечно рад, что Вам нравится портрет арлезианки, сделанный точно по Вашему рисунку.
     Я привез с собой из Сен-Реми последний мой тамошний набросок "Кипарис со звездою": ночное небо с тусклой луной, точнее, с тонким полумесяцем, еле выглядывающим из густой отбрасываемой землей тени, и преувеличенно яркая, нежно-розовая и зеленая звезда в ультрамариновом небе, где плывут облака. Внизу - дорога, окаймленная высокими желтыми камышами, позади которых виднеются низкие голубые Малые Альпы, старый постоялый двор с оранжевыми освещенными окнами и очень высокий, прямой, мрачный кипарис.
      На дороге двое запоздалых прохожих и желтая повозка, в которую впряжена белая лошадь. Картина, в целом, очень романтична, и в ней чувствуется Прованс. Я, вероятно, сделаю офорты как с нее, так и с других пейзажей и сюжетов, представляющих собой воспоминания о Провансе, и буду счастлив подарить Вам один из них, как резюме того, что я изучал и чего добивался…

----------------------------------------------------------------
       Последнее письмо. Рукой Тео Ван Гога  приписано: “Письмо, которое было при нем 29 июля 1890”.
      …Хотел бы написать тебе о многом, но чувствую, что не смогу. В сущности, говорить за нас должны наши полотна. Да, дорогой мой брат, я всегда твердил тебе и теперь повторяю еще раз, со всей серьезностью, на какую способна упорная сосредоточенная работа мысли, – повторяю еще раз, что никогда не буду считать тебя обычным торговцем картинами. Через меня ты принимал участие в создании полотен, которые даже в бурю сохраняют спокойствие. Мы создали их, и они существуют, а это самое главное, что я хотел тебе сказать в момент относительного кризиса, в момент, когда предельно натянуты отношения между торговцами картинами умерших художников и торговцами картинами живых художников. Что ж, я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне м

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив