Послепасхальное. И про любовь

chipka_ne — 16.04.2020

Не пишется мне в карантине. Казалось бы — три с лишним часа на дорогу в день экономится, как минимум — вот и садись в освободившееся время за письменный стол да ваяй нетленку рулонами — ан нет... 

Во-первых, надо работу как-то работать да на старости лет в предпенсионном возрасте осваивать всякие зумы да майкрософт-тимы — за что мне всё это! — почему нельзя по старинке: пёрышком по бумаге скрипеть (гусиным желательно)! Или по телефону с начальством совещаться — милое дело! 

Да и предпасхальную уборку никто не отменял, и тут, несмотря на то, что времени на это образовалось, казалось бы, немеряно, выяснилось, что измерять немеряное время тоже надобно уметь. Я ведь размечталась, что в кои-то веки разберу перед Песахом, как положено все бумаги, конспекты, фотографии, книги, не говоря уж о барахлишке: всё расхламлю-перетряхну-повыбрасываю (и стены побелю!) и встречу праздник в модном минимализме и белоснежных стенах — ага... 

Ведь, если вспомнить, больше семи лет я работала фулл-тайм и состояла сиделкой при маме на полную ставку де-факто... И все эти годы, несмотря на наличие помощницы и мужа, взявшего на себя покупки и готовку чуть более, чем полностью, перед Песахом мы еле успевали управиться с кухней и с окнами, протереть пыль и вымыть полы, а уж всё остальное распихивалось, чтоб не маячило, как Б-г на душу положит, по полкам, шуфлядкам и разным закуткам — и глупо было мечтать разобрать семилетней давности нычки за три недели перед Песахом. 

Но! — львиную долю всё же разобрали. И стены побелили маленько. Хотя мечта не носиться, как угорелая, до последней минуты и не зажигать свечи в банном халате и с мокрым полотенцем на голове, как вы догадываетесь, так и осталась мечтой. Не быть мне флай-леди, не добраться мне вовек до зияющих высот, обещанных своим адептам луноликой Мари Кондо, да и шут с ним, если честно. Не жили хозяйственно — не фик начинать... 

И мне не жалко того времени, что я просидела с затекшими ногами над перебиранием бумаг и фотографий — поэтому, кстати, и забросила отчасти ЖЖ — это оказалось заразнее Интернета и коронавируса. 

И да простят мне мои френды (я очень-очень вас ценю) — но воспоминания о прошлом и о живых людях «с раньшего времени» в период дурацкой этой самоизоляции оказались увлекательнее он-лайн общения. 

Набросков к запискам набралось великое множество, не знаю, все ли буду выкладывать, весь ли поток сознания удастся уложить в формат ЖЖ, но пока начну, помолясь.

Без системы, как обычно. 

Но хоть каким-то боком к Песаху привязано.

Мацу я впервые попробовала в Ташкенте. Её нам доставлял приёмный дед моего мужа — расфасованную по шесть килограммов в бумажные мешки. Он в еврейской религиозной общине отвечал за многое, в том числе, за выпечку мацы, а ещё за похороны. 

Биография у него была феерическая. Родился в 1893. Воевал в Первую мировую. Работал кем только не — с малолетства сапожником, а в юности — учителем танцев (на свадьбах родных и двоюродных внучек его коронным номером всегда была мазурка с невестой, по всем правилам, с прыжками поклонами и припаданием на колено). 

Порвал с религиозным прошлым, пошёл к большевикам, воевал у Котовского в Гражданскую (заодно и сапоги ему стачал), в 30-е выбился в солидного районного руководителя промышленностью. 

37-й пережил, но в самом начале войны попал-таки под раздачу с расстрельной статьёй. Бедная его жена, непонятно откуда нашла в себе силы  переправить детей с роднёй в эвакуацию, а сама кинулась в Москву искать правды. Трудно поверить, но нашла кого-то из недостреленных красных командиров, добралась чуть ли не до самого Ворошилова и сделала невероятное — добилась пересмотра дела. Расстрел заменили десятью годами лагерей. 

Только вот сама она, убедившись, что мужа не расстреляли, и получив весточку от родных, что дети добрались до Ташкента и худо-бедно присмотрены, позволила себе вздохнуть облегченно после нескольких безумных месяцев неведения и ужаса, и умерла спокойно во сне от остановки сердца. 

Дед отсидел от звонка до звонка, вышел на свободу ещё до смерти усатого. Но с судимостью.

Кстати, антисемитам на заметку, выжил и выстоял он в лагере. во многом благодаря ремеслу своему, которое и в бытность начальником не забылось — сначала чинил обувь соседям по бараку, а потом слухи о мастере, что умеет сапоги тачать чуть ли не голыми руками дошли до начальства, и после двух лет лесоповала переведен он был на чистую работу.

На Донбасс после освобождения не вернулся, отправился в Ташкент искать детей — в Украине у него в живых никого не осталось. 

Когда добрался до семьи, то собранном покойной женой детям в дальнюю дорогу чемоданчике он нашёл побитый молью талит, тфилин и молитвенник — не свои, тестя покойного, не смогла бедная его жена избавиться от проклятых пережитков прошлого даже при муже-коммунисте. 

...Осторожно намотал ветхие и ломкие от долгого хранения ремешки тфилин — оказалось, не забыл, как это делается. И точно так же не забыл, как молиться.

На работу с судимостью не брали, но его это не волновало — кустарничать добрая родина ещё позволяла и место для сапожной будки найти было не сложно — обувь в те времена чинили-латали-перелатывали, сапожники были нарасхват. Во времена более сытые потоком пошли заказы на изготовление сапог — некоторые раисы (не тёти Раи, а важные раис-бобо — председатели колхозов) к прославленному мастеру за сто вёрст приезжали. 

Поэтому, когда подоспела в 56-м реабилитация, снятие судимости, восстановление трудового стажа, а также предложение восстановиться в партии и влиться в дружные ряды работников обувной промышленности (начнёшь с мастера-бригадира, а там — будем двигать выше — нам старые кадры нужны, учтём довоенный опыт, а?) — то дед на это отреагировал глумливым смешком: план гнать? костоломы из дрекмантина клепать? шоб мой отец покойный со стыда в гробу перевернулся? 

— И партбилет не хочешь вернуть? — потрясенно спрспросили его.

— А нашо? — вопросом на вопрос ответил дед, — он даже на подтирку не годится! 

Тогдашние стражи закона ещё не получили чётких инструкций на предмет, как вести себя с обнаглевшими реабилитированными и деду его неслыханная наглость сошла с рук. Правда, пригрозили вслед не выплатить положенную реабилитированному компенсацию в размере то ли двух, то ли трёх довоенных зарплат, на что дед уже через плечо бросил: 

— Себе оставь! На пургеэн с марганцовкой! — и смачно высморкался на пол напоследок.

Но всё это позже, а с самого начала — ещё судимый и бесправный — он  встретил в райцентре под Ташкентом будущую бабушку моего мужа. Одинокую вдову с сыном. 

Там была не просто встреча, а история с фотографией. Я эту фотографию хорошо помню, на этот раз не нашла, но есть ещё неразобранные завалы, надеюсь, что найду, хотя возможно, она осталась у кровной дедовой родни. Но я помню, что и у нас была где-то копия...

А история такая. 

Дедова жена в 30-е годы отдыхала в Сочи в санатории —  без мужа, дед был всю жизнь трудоголиком и отпуск свой почти никогда не использовал. 

И там сфотографировалась где-то в парке у фонтана, у уличного фотографа. Фотография тогда стоила немалых денег, а у людей, вышедших из низов, привычка экономить въелась в кровь, поэтому редко кто снимался в одиночку. Стандарт был — четыре карточки, вот отдыхающие и искали, с кем бы скооперироваться, чтобы заплатить пополам и получить две фотографии. Дедова жена снялась с худенькой и глазастой соседкой по санаторию.

Эта фотография тоже нашлась в чемоданчике среди маленькой пачки снимков, писем и открыток.

Дед когда-то любил над своей упитанной женой подшучивать — уж выбрала бы в компанию  такую же курпулентную даму, как сама, а не эту хрупкую, как пасхальная маца, красавицу. 

Глазастой красавицей и была тогда ещё не бабушка моего мужа. 

Её-то дед и встретил в Ташкенте. 

Что она пережила в эвакуации, с трудом поддаётся описанию. 

Приехала фактически незаконно, без вещей и документов. В первые же месяцы похоронила одного за другим стариков-родителей — пеллагра. Жила за занавеской «на подселении» в глинобитном домике многодетной узбечки, в десятиметровой комнате без окон с ещё одной эвакуированной семьёй из Ленинграда.  Зарабатывала подённой работой — ходила по людям, белила дома. Сын-подросток начал работать в четырнадцать лет. Всю войну прожила на лепешках и воде в буквальном смысле слова — молока сыну иногда наливала всё та же хозяйка-узбечка. 

Что могло в ней остаться столько лет спустя от молодой ухоженной женщины в курортном крепдешине? 

А дед её сразу узнал. И сказал: 

— Вы всё такая же красивая... 

Вот такая она тогда была после войны — со взрослым уже сыном. Ей здесь примерно пятьдесят — ни омолаживающих масок, ни ботокса, ни пэрманента, даже брови не выщипаны.

Оставить комментарий

Популярные посты:

rivka381

Выпала из окна.

svetlyachok_vtk

Душу приближай к Богу

pro100_mica

Анна Герман, штрихи к портрету

catherine_catty

"Имитация жизни" (1959): ремейк или не ремейк?

luchar

В поисках золотой осени: парк Ораниенбаум

orientalist_v

Обмен военнопленными, Корея

expellearmus

"ПАРИЖАНИН", роман-шрёдингер

arabena

Джорджоне Портрет Джованни Боргерини с наставником Трифоне Габриеле

• Ранее
• Архив