Под Верденом
novayagazeta — 16.03.2023
«Это был красивый, симпатичный и дружелюбный город
с маленькими домиками у реки» (18+).
Курт Тухольский (1890–1935),
один из самых известных журналистов Веймарской республики, был
призван в армию в 1915 году и демобилизован в 1918-м. За эти годы
он написал всего один текст, но увидел и понял то многое, что потом
вошло в его рассказы, эссе и статьи, которые публиковались в
Германии в 20-е годы. Он хотел предотвратить новую войну, писал об
этом и под своим именем, и под всеми своими псевдонимами, и с болью
осознавал, что его слова недостаточно. «У меня есть успех, но нет
влияния». Его тексты столетней давности не устарели, вот один из
них в его личной рубрике.
Курт Тухольский. Фото: akg-images / EAST NEWS
Вдоль дороги
появляются первые развалины — это начинается в районе Витри. Руины,
здания без крыш, провисающая штукатурка, балки, торчащие в воздухе.
Ненадолго — потом местность снова становится аккуратной и опрятной,
чистой и красиво застроенной. Много новых домов. Поезд
останавливается. На соседнем пути стоит вагон, на двери написано
«FUMEURS»*, столб закрывает первые две буквы, можно прочитать
только часть слова.
Верден, маленький
провинциальный город. В новое время о нем однажды уже говорили — в
1870 году. Гарнизон, капитулировавший со всеми военными почестями,
покинул город, и он перешел под немецкое управление. Немецкого
чиновника, которому был подчинен город и департамент Маас, звали
фон Бетман-Хольвег**.
Можно купить
маленькую брошюру «Верден до и после». Это был красивый,
симпатичный и дружелюбный город с маленькими домиками у реки, с
собором, с идущими вверх и вниз по холмистому ландшафту дорогами. И
рядом с каждой картинкой прошлого стоит еще одна. Совсем плохо это
уже не выглядит: многое восстановлено, некоторые части города не
пострадали, ратуша сохранилась почти полностью. Но речь не о
Вердене, не о маленьком городке. Вокруг Вердена находилось 34
форта.
У въезда в город —
крепость. Она вырублена в скале, гигантское сооружение с коридорами
общей протяженностью 16 километров. Кое-что можно увидеть.
Спальни для солдат
и офицеров, отапливаемые и с электрическим освещением. Здесь, в
этом укрытии, спал генерал Петен. Маленькое помещение с деревянными
стенами, открытое сверху. Мойка для посуды, ведро и кровать еще
здесь.
Рядом в маленьких
кабинках спали офицеры, по четверо в каждой. В зале — длинный стол.
На нем стояли гробы с останками восьми неопознанных трупов, и на
один из гробов военный положил букет цветов: это был неизвестный
солдат, который теперь лежит у Триумфальной арки в Париже. Семь
других похоронены в братской могиле на кладбище Faubourg Pavé под
Верденом. Бомбардировка не причинила крепости в скале большого
вреда — из стен вывалились камни, внутри же все осталось
невредимым. Потом мы выбираемся наружу, на открытое
пространство.
Это просторная
холмистая местность, покрытая кустарником и почти без леса. С
холмов открывается вид далеко вглубь страны. Здесь умер один
миллион людей.
Здесь они
доказывали друг другу свою правоту в споре, цель и причину которого
никто не знал уже через несколько месяцев. Здесь потребители
продукции Круппа и Шнайдер-Крезо поднимали отечественную
промышленность (и кто кого при этом снабжал, доподлинно до сих пор
неизвестно).
Фото: EAST NEWS
На французской
стороне погибли 400 тысяч человек; из них примерно 300 тысяч
исчезли без следа, пропали без вести, превратились в прах,
развеяны. Местность выглядит как поросший травой лунный ландшафт,
поля не застроены, повсюду окопы и ямы, это воронки от снарядов. На
дорогах — покореженное железо, разбитые укрытия, норы, где когда-то
жили люди. Люди? Тут их больше нет.
Там, у Флери, есть
кладбище, на самом деле это братская могила. В ней лежат 10 тысяч
человек — счастье жизни, разрушенное 10 тысяч раз, надежда
уничтожена, небольшая группа людей сделана несчастной. Здесь была
ничейная земля: с той стороны — немцы, с той — французы, между ними
— никого. Жаворонки взмывают в воздух и поют бесконечную песню.
Идет мелкий моросящий дождь.
Автомобиль
останавливается. Эта небольшая группа холмов — форт Vaux. Нас ведет
французский солдат, у него карбидная лампа в руке. Другой солдат
курит ядреный табак, и чувствуется солдатская атмосфера, одинаковая
во всем мире: запах кожи, пота и сена, запах еды, табака и
испарений человеческих тел. Теперь несколько ступенек вниз.
Здесь. За этот
угольный погреб две нации сражались четыре года. Это была мертвая
точка, с нее они не могли сдвинуться, не могли на одной стороне и
не могли на другой. Здесь все встало. Стены галерей из бетона
сырые и сочатся влагой. В этом деревянном коридоре лежали немцы;
напротив, в метре от них — французы.
Здесь они убивали —
человек против человека, граната против гранаты. В темноте, днем и
ночью.
А вот телефонная
будка. Это маленькое помещение, в котором шли переговоры о сдаче. 8
июня 1916 года форт пал. Пал? Людей вырубали подразделение за
подразделением: штыками, огнеметами, ручными гранатами и газом.
Последние два дня они были без воды. На одной из стен еще
сохранилась надпись на немецком, намалёванная чёрной краской,
прочесть невозможно. Теперь мы идем в перевязочную.
Это тесная дыра с
местом для трех столов. Один стоит до сих пор. На стенах висят
шкафчики. Наверху, туда можно подняться по лестнице, — покой врача.
Однажды я был в старой синагоге в Праге, наполовину подземной,
евреи заползали в подвал, когда наверху градом сыпались камни.
Стены там впитали в себя молитвы, помещение было полно боли
сердечной. Но то, что здесь, намного ужаснее. К стенам прилипли
крики — здесь зашивали и бинтовали, здесь погибало, задыхалось,
кричало и умирало то, что было убито наверху. А помощь? Какое
двойное смертельное мужество — работать в этом аду! Что они могли
сделать? Извлекать из пропитанных кровью лохмотьев то, что еще
оставалось в них от жизни, мазать сгоревшее и расплющенное мясо
товарищей какими-нибудь мазями и настойками… И шить и резать,
долбить и ампутировать…
Облегчение? Они
даже не знали, удастся ли вытащить эти обрубки живыми! Иногда все
было ампутировано.
Водоносы, связные —
одна из самых кошмарных работ на войне, здесь были герои войны, не
в штабах! — водоносы с жестяными мисками в руках жертвовали собой и
почти никогда не возвращались. Тогда шел следующий… Мы оглядываем
пустое блеклое помещение. Никто не говорит ни слова. Сверху, на
жестяном абажуре, — несколько коричнево-красных пятен. Наверное,
ржавчина…
Перед воротами —
захоронения нескольких погибших, это редкое исключение, что каждый
из них лежит здесь в своей могиле, и известно, кто они. На одном
захоронении висит меленький жестяной венок с серебряными буквами
Mon mari.
На склоне стоят
старые пушки и плоские, покореженные полевые фляжки французов,
ржавые, смятые, дырявые. Их подносили к пересохшим губам. Вода
текла в организм, чтобы он снова мог убивать. Снова, снова!..
Фото: akg-images / EAST NEWS
Дальше — форт
Дюамонт, неожиданно павший, дальше — высота 304, потом форт де
Таваннес. Известные названия, да? Старому солдату, который был
здесь и живым выбрался отсюда, должно быть, странно видеть эту
местность тихой, немой, без выстрелов. А там, далеко на горизонте,
дымится то, чего так не хватало немецкому идеализму 1914 года:
рудное месторождение в Брийе. И мы едем дальше.
Атакующие цепи ушли
в землю, бедные мальчики, их погнали сюда после того, как они
отслужили токарями в тылу на производстве боеприпасов. Здесь,
впереди, они лучше и эффективней работали для владельцев фабрик.
Военная промышленность была им отцом и матерью; школа, книги,
газета, трижды проклятая газета, церковь с раскрашенным в
национальные цвета Господом Богом — все это было собственностью
капитанов промышленности, поделенной и контролируемой через пакеты
акций. Государству, бедняжке, было позволено петь гимн и объявлять
войну. Она создавалась, готовилась, велась и закончилась в другом
месте.
А родители? Для
этого ли они растили сыновей, накрывали кроватки одеялами, водили
пальцем по строчкам, уча читать, думали, что оставят в наследство?
Можно подумать, что они скажут: вы забрали у нас единственное, что
у нас было, сына — возмездие за это! Сына, сыновей они отдали
слишком легко.
Налоги они платят с
меньшей охотой. Нет большего вырождения на свете, чем мать,
гордящаяся тем, что видит, как тот, кого она родила из своего
чрева, тонет в грязи и блевотине. Фото и орден под стеклом в
рамочке — «мой Артур»! А если завтра все это снова?
Наш провожатый
называет имена и цифры. Он показывает вдаль страны: где-то там была
штаб-квартира кронпринца. Далековато от выстрелов, но я знаю: это
часть бизнеса. Прежде тоже так было: для сыновей назначали пункты
сбора. Деревья упираются обрубками-пнями в воздух, звучат стихи
Карла Крауса: «Я был лесом. Я был лесом». Кустарник разросся,
повсюду протянута колючая проволока. В одном месте стоит памятник —
умирающий лев. Это место, до которого дошли немцы. (Тут нигде не
услышишь ни малейшего бранного слова по адресу немцев — везде и
повсюду, в описаниях, изображениях и в подписях, о враге говорят с
уважением, как о сражавшемся солдате, и никогда иначе). Значит,
дошли досюда. Рейх в те дни протянулся от Берлина до этого
места.
Фото: Maurice Lйtang / Roger Viollet / East
News
Прощальные поцелуи
на вокзале, поездка — восемь лошадей или 40 человек — и потом
смерть в этих полях. Такой был их конец — последний.
И страна за всем
этим. Там был огромный военный лагерь, ярмарка тщеславия,
концентрация грубости, тупости, служебных преступлений, ложно
понятого геройства: там ехали, маршировали, неслись,
телефонировали, мастерили и стреляли переодетые в солдат часовщики,
телеграфисты, члены профсоюзов, старшие учителя, банковские
служащие, приказывая и подчиняясь приказам, обманывая и
обманываясь, убивая, не видя врага, убивая коллективно,
перекладывая ответственность с себя на кого-то другого. Это была
фабрика боя, механизация боя, сверхлично, безлично. «Дивизию»
развертывали, бросали в бой — бросатели оставались вдали отсюда, —
потом отводили. Ахилл и Гектор сражались друг с другом; но эту
войну купили с магазинной полки. От прежних времен осталась только
архаичная терминология, обволакивавшая войну: сияющий меч,
трепещущие знамена, скрещенные клинки. Ландскнехты? Фабричные
рабочие смерти.
Горизонт серый,
словно в этом месте земли больше нет жизни.
Тут они сражались,
грудь в грудь: пролетарий против пролетария, товарищи по классу
против товарищей по классу, ремесленник против ремесленника. Тут
свежевали друг друга одинаково устроенные экономические слои, тут
народ свирепел сам против себя, один народ, один-единственный —
тот, что работает. А в тылу некоторые потирали в страхе руки.
Появляется стена,
это памятник Tranchée des Baïonettes. 11 июня 1916 года гарнизон
этой траншеи — тут была вторая линия — был уничтожен. Ни один не
спасся. Так их и нашли, под землей, только штыки торчали над
землей. Этот окоп сохраняется в прежнем виде; американец Джордж
Ф. Ранд возвел здесь большое серое сооружение из камня. Внизу,
на засыпанном окопе, стоят несколько крестов, лежат венки и торчат
штыки. Троих убило вне окопа, дула их винтовок торчат на несколько
сантиметров над землей, об них спотыкаются. Мать может привести
сюда ребенка и сказать: «Видишь? Там внизу стоит папа».
Неподалеку —
ossuaire***, маленький деревянный зал, где собраны кости солдат,
чьи останки невозможно идентифицировать. Они сохраняются там, пока
возводится погребальная часовня.
Фото: East News
Останки
распределены по секторам. (Что касается офицеров всех стран, то все
они, кажется, погибли в основном от заразных болезней — иначе
почему их так часто отделяли от рядовых?) Стереоскопы показывают
картины тех дней убийства. На одной под каменными развалинами видна
нога. Оторванная нога; судя по подмётке, немецкая.
На другой
фотографии — немецкий пленный, бородатый голодный мужчина. Он стоит
по пояс в окопе, ремня на нём нет, и он ждет, что с ним теперь
будет.
На переднем плане
из грязи торчит пара сапог и половина человеческого тела. Этого в
плен уже не возьмешь. Французы и немец стоят одной группой,
постороннему наблюдателю кажется, что перед ним толпа
сумасшедших.
Они ими и были.
Дождь теперь льет как из ведра. Автомобиль несется. Грязь брызжет.
И снова и снова колючая проволока, обломки камней, ржавое железо,
смятое железо.
Это прошло?
Искупление,
покаяние, отпущение грехов? Есть ли такая газета, которая бы
кричала без устали: «Мы ошибались! Мы дали себя обмануть!»? Это
было бы еще полбеды. Есть ли такая газета, которая год за годом
вбивала бы в мозги читателей подлинную картину войны, так, как в
них годами впихивали отвратительный восторг убийства? «Конечно, мы
не могли позволить захватить себя!» А потом? Когда уже не было
цензуры? Тогда вам что мешало? Хоть раз, хоть один-единственный
раз, хотя бы потом, после, вы показали полную, голую, завшивленную,
кровавую правду? Газеты хотят новостей, все они хотят новостей.
Правды не хочет никто.
С серого неба мне
является огромная фигура, это стройный, подтянутый офицер с
необыкновенно длинными ногами, в резиновых сапогах, хищная фигура,
стекло в глазу. Он усмехается. И каркает срывающимся голосом,
голосом, которым орали на половину Германии во дворах казарм,
голосом, перед которым весь мир содрогается от ужаса:
«Снова! Опять! Ещё
раз!»
Игнац Вробель
Die Weltbühne, 07.08.1924
Перевел с
немецкого
Алексей
ПОЛИКОВСКИЙ
СНОСКИ
*Курильщики, для курящих
(франц).
**Бетман-Хольвег — известный
немецкий род, к нему принадлежал в том числе Теобальд
Бетман-Хольвег, рейхсканцлер в 1909–1917 годах.
***Оссуарий — место для
сохранения костей (лат).