По Хорасану (1874). Башня Радкан. Возвращение в Россию

Там и сям виднеются стада, посевы и лачуги (каменные сарайчики); при самой дороге, теперь уже сносной, тянутся на больших интервалах одна от другой несколько низеньких (в 1½ арш. в.) и широких точно круглых тумб из камня, кажется, для склада сжатого хлеба; а вправо, в отдалении, краснеется над зеленью радканских гор высокая башня Радкан (Раткан, Рудхан). — Ручей, сопутствующий нам, называется, по уверению червадара, также Радкан, а по словам пахавшего тут волами райета в кожаных лаптях — Каль.

Червадары хотели было остановиться на ночлег в одном уединенном сарайчике (на 45 версте от Гяндо), где они обыкновенно останавливаются; но в таком загаженном, дырявом помещении и для скотины было б неудобно, и мы свернули в горы по направлению высоко вздымающейся Радканской башни. Подъем пока еще сносен; усеянная острым камнем тропинка вьется в гуще кустов и низких деревьев… Вот на площадке и башня Радкан, кирпичная, опоясанная сверху куфическими надписями и с куполом в виде усеченного конуса. Заглянул внутрь — мрак и удушливая затхлость, кучи осыпавшихся камней, свежие следы овец и множество летучих мышей. Персы говорят, что под нею скрыты большие сокровища, за раскопку которых принялся было какой-то англичанин, да так и бросил.

Сооружение Радканской башни относили к временам Александра Македонского, теперь же относят к царствованию Шах-Аббаса. Топограф Жаринов, находившийся при Хорассанской экспедиции, списал с нее надпись, относящуюся к 410 г. хиджры. Надпись эта, слепки с которой еще недавно снимал по поручению Академии наук наш моряк Канин, замечательна тем, что половина ее изображена пехлевийскими буквами и, вероятно, служит переводом арабского текста, следовательно, в XII в. пехлевийская письменность была доступна многим.

Далее, кверху от башни, кусты перешли в разнообразную растительность, оживившую усталую душу мою от однообразия пустынных видов и долгого пути; но крутой подъем то по остриям выдавшихся скал, то над пропастями давал себя чувствовать сильнее. Конечно, по такой дьявольской дороге немыслима езда верхом: и за себя страшно, и лошадь жаль. Наконец показались признаки жилья: огороды и посевы. Вон украдкой из-за изгороди одного огорода перебрасывается нежностями с парнем красотка-невеста, а ослик тащит на спине гору проса, только что срезанного рукой ее подруги; далее — кладбище с стоймя торчащими надгробными камнями, а в пятиминутном расстоянии от него и деревушка Радкан, отстоящая от места нашего ночлега на 10½ часов езды, или приблизительно на 50 верст.

Домики с покатыми крышами сложены из неотесанных камней на глине; иные смазаны глиной и выбелены; у всех снаружи по кругленькому окошечку без стекла; все с садиками или палисадниками, в которых растет, как украшение, сахарный тростник. В воздухе разлита приятная свежесть вечера и влажность окружающих лесов. Где-то в сторонке щебечут птички, кудахтает курица, мычит корова… А с другого конца несется монотонное завыванье муэдзина. Вообще, деревня имеет довольный вид.

Мы поместились на техте Нижний «пустить их в оборот», а вернулся сюда нищим. Видите ли, встретилась этому Абдулке в Нижнем девушка «Маша», — познакомились. К удивлению его, она не только что ничего не брала от него за свои посещения, но еще носила ему «гостинца», — влюблена да и только! А влюбленные иногда большие фантазерки. Вот и Маша однажды предложила Абдулке поиграть с нею в жмурки: «Так — и не думай, а поймаешь с завязанными глазами — вся твоя». Абдулка дрожал, когда Маша завязывала ему глаза, забыл даже припрятать подальше свой бумажник, который он перед тем сунул под подушку.

— Ну, мой милый Абдулик, ищи меня! — скомандовала Маша, сунув его бумажник за пазуху себе и, тихонько, тихонько — шмыг на улицу.

Долго искал ее Абдул, растопырив руки и ноги; наконец сбросил с глаз платок, и что ж? — Ни Маши, ни денег!

Горькая была эта минута для Абдулки!.. Да и теперь, вернувшись уже сюда, он все еще ходит растерянным с поникшею головой и помутившимся взором, и клянет Нижний, закаиваясь вперед даже подумать о нем, если только судьбе угодно будет допустить ему нажиться вторично.

Гости разошлись, за исключением одного «очевидца», как на Урале мужья жен бьют. На его рассказы доктор заметил, что и здесь, на острове, процветает в семьях кулачная расправа, в особенности у нижних чинов (матросов).

— Помните, — обратился он ко мне, — прачку-хохотушку, мою землячку? Давно носу не кажет, да и вряд ли покажет теперь: щека вспухла горой, под глазами — фонари, все дело рук мужа.

— За что ж?

— Ревнует ко мне…

На следующий день явились печники-матросы переделывать печи в докторском жилье, и мы перебрались в пустовавший домик сбоку госпиталя, теперь переполненного лихорадочными больными. Сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь здесь, по выражению доктора, прелестны, если, конечно, не брать во внимание усиливающуюся в эти месяцы лихорадку.

Действительно, в утреннем воздухе — нега, и нет той жары, какая стояла в первый мой приезд; но днем — парит, и вас подавляет непонятная тоска, за которой обыкновенно следует лихорадка.

Начальник станции вернулся, не застав Ламакина, выехавшего в Баку. Одновременно вошедшие со мною к нему моряки, производившие промеры поблизости Ашур-аде, рассказывали, как однажды они голодные и без воды сошли на берег к кочующим киргизам раздобыться провизией.

— Баранов и воды возьми, но дальше нейди, — встретили их те.

Вывод не в нашу пользу!

<�…>

Утром 26-го сентября прибыл пароход общества «Кавказ и Меркурий» — «Константин». Славные моряки, радушно принявшие меня, радушно и проводили.

Каюты пусты; на рубке, кроме меня, находились почтенный моряк Канин, тот самый, который производил, по поручению Академии наук, слепки с Радканской башни, да секретарь консульства Ж-в, едущий на Энзели в Решт порасправить свои крылышки, порастрясти кошелек; на палубе — с десяток персов, отправлявшихся больше на богомолье в Мекку; между ними и две закутанные в синие чадры женщины, — вот и все пассажиры.

Едем по 10 узлов в час. Море тихо, в воздухе влажная теплынь, которая продолжится, по словам опытного командира парохода, вплоть до Астары; затем наступит резкая перемена к худшему, — так всегда бывает здесь в это время года.

В виду Энзели, один пожилой перс, в изношенной тегеранке на лоснящемся черепе, молча разостлал между раздвинувшимися по его знаку земляками рваный коврик, выложил на него из короба разные деревянные и жестяные принадлежности фокусника и, обратившись лицом к нам, тихо мурлыча что-то себе под нос, показывал штуку за штукой, между которыми самою хитрою — было вытягивание из пустого рта длинной-предлинной бумажной ленты. Богомольцы смотрели на этот соблазн с апатичною снисходительностью; но богомолки по внушению их отвернулись…скорее от нас, чем от фокусника; причем одна нежно прильнула к плечу мужа в то время, как сосед его на глазах у ней надевал шальвары, — картинка!

Конечно, секретарь консульства поддержал достоинство России, швырнув «магу» целую пригоршню серебра. Тот, почтительно раскланявшись перед нами, обратился за подачкою к своим, — заежились, и много ушло времени у него на усовещеванья и на упреки им в скупости, пока они не выложили наконец за «тамаша» меди на панабат.

От Энзели несло ужасною гнилью, а у Астары подул ветер и такой прохладный, что приходилось кутаться, выходя на рубку. На пятый день (29 сент.) пароход пришел в Баку. На пристани — толпа и горы тыкв с двух бакинок (шхун), стоявших тут же справа ее; персы глазеют, торгуются, покупают. У этой же пристани чинился пресловутый шахский пароход «Шах» с заплатами и тщедушною командой в шапках с красным верхом; один, чуть ли не сам адмирал (если только не капитан или машинист), наряжен даже в красный сардари…

В городе говорили мне, что Ламакин еще здесь, но сегодня же собирается к себе в Красноводск, с намерением приступить к рекогносцировке, и что сюда пришли товары А. И. Глуховского для отправки их из Красноводска в Хиву под охраной имеющегося сформироваться из охочих ямудов конвоя Астрахань, и меня перевели на волжский пароход «Николай Новосельский», который отойдет отсюда дня через два.

Благодаря губернатору, не замедлившему навестить меня, холодная, сырая каюта была отоплена паром, и военный доктор явился; явился и молча с удивленно-вопросительной миной глядит на меня.

Такой-то, мол, еду оттуда, страдаю тем-то! — объясняю ему.

— Ах, извините! — встрепенулся доктор (из немцев, судя по акценту). — Встретившийся впопыхах чиновник особых поручений при господине губернаторе сказал мне: «Бегите скорей на пароход, — губернатор приказал! Там заболел садовник, который, по высочайшему повелению, путешествовал по Персии».

И он чинно настрочил рецепт и пр., и пр.

На другой день мне было легче.

— И в Астрахани господствуют теперь (как и в весеннее время) простуды, сопровождаемые лихорадкою, говорил доктор, явившийся на этот раз в сопровождении капитана парохода.

— Чем же вы лечите?

— Единственное рациональное средство, лично испытанное мною, это — хина.

— А я, — перебил капитан, — лечусь полынным чаем, — первый сорт! Это лекарство я исследовал в долговременную службу свою в компании бывших наших североамериканских владений. Начнет трясти — сейчас стакана два полынного чая, и шабаш: как рукой снимет!.. Вот бы вам это дешевое средство в военно-исправительную роту! — посоветовал он доктору, который служит и там, и в пароходном обществе «Кавказ и Меркурий», но тот только горько усмехнулся; когда же капитан вышел — охарактеризовал мне убийственные условия жизни в здешней военно-исправительной роте, помещенной в лихорадочно-ядовитой яме: все, мол, арестанты истерзаны лихорадкой! Ища выхода отсюда, несчастные нарочно совершают преступления! Вот еще недавно один сорвал погоны с офицера, рассчитывая на Сибирь, но его приговорили к расстрелянию, — предстоит ужасная картина. Приговоренный хорошо помнит, как расстреливали его товарища по несчастью. При первом залпе — пули мимо, при втором — изрешетили, и затем его в яму, и засыпали.

Всему этому верится с трудом, по крайней мере далеко с большим трудом, чем рассказу капитана, как ученый англичанин, недавно проезжавший в Персию для наблюдения за прохождением Венеры, видя, что никто на пароходе «Николай Новосельский» не может уразуметь желания его «покушать яиц» (ученый объяснялся только на родном языке), присел на корточки и нежно зако-ко-ко… ко-ко-ковал… Но все же верится, и вот почему: после посещения меня губернатором, для этих господ не подлежало сомнению, что я «особа». И я страдал: от меня или прятались — скука, или делались самые благонамеренные заявления — еще горше! Немецкий человек, понизив голос до нежного шепота, категорически высказывал свои верноподданнические чувства, от которых несло зверством; размашистый капитан положительно не мог говорить равнодушно о «мужиках», в особенности о рабочих — этой «отраве спокойствия в каждом благоустроенном государстве», третий бичевал студентов и вообще молодое поколение… И, заметьте, меня не щадили, несмотря на то, что моя шляпа вечно сползала на затылок; несмотря на то, что иногда, не удержавшись, я просто фыркал в лоснящиеся довольством лица «опоркам» государства. Вообрази же, читатель, сколь глубоко нужно зачерстветь, обессовеститься и оглупеть, чтобы сделаться действительною «особою»?!.

Благодаря тому же губернатору, таможня не замедлила выдать мне сундуки и свертки (в разное время высланные мною из Персии на имя его, губернатора), не взяв ни гроша пошлины, так как они были набиты образчиками и естественноисторическими коллекциями.

В каюте — точно в паровой бане, а на дворе с утра был мороз, и теперь дует сильный N. Говорят, на Волге уже показались льдины с замерших верховьев ее, и что вряд ли мы доедем до Нижнего, куда и двинулся пароход в час ночи с 7-го на 8-е октября. Пассажиров в первых двух классах всего двое, палубных — много, и все по-зимнему, в тулупах или шубах. За Саратовом ввалились в первый класс еще двое: какой-то татарский князь из Казани и железнодорожный подрядчик по постройке мостов — рослый детина с окладистою бородой и в бараньей шубе.

В 3 часа пополудни, 13-го октября, приехали в Спасский затон. Телеграмма, полученная капитаном от управляющего пароходством общества «Кавказ и Меркурий» на Волге, гласила, чтобы его пароход остался здесь на зимовку; а нас, пассажиров, пересадить на какой-то другой, который, однако ж, еще не прибыл. Капитан горячился и, не дождавшись его, поехал далее.

— Я мог бы высадить пассажиров, — целый день прождали бы другого парохода, — заметил он самодовольному подрядчику.

— Пассажиры загалдят!..

— Пусть галдят, — мне дела нет. Пусть говорят с управляющим.

— Мы управляющего не знам, тебя знам… А ты б меня высадил тут, недалечко, у деревни-те, — нужное дело.

— Нельзя, не по закону будет.

— Знам мы закон-те… Лексей! — крикнул он мимо проходившему слуге. — Давай посуду-те с горя! — И уселся пить чай, предлагая капитану и татарскому князю «устроить канпанство» ему…

Поздно вечером приехали в Казань; а так как волжские пароходы общества «Кавказ и Меркурий» сегодня уже заканчивают рейсы, то едущим до Нижнего возвратили деньги по расчету; и я не медля перебрался на самолетский пароход «Курьер», который отойдет в Нижний, согласно расписанию, завтра, в 8 ч. утра.

В крошечной кают-компании I класса, полулежала на диване молодая дама, нежно положив голову на плечо обхватившего ее за талию, тоже молодого человека. При моем появлении они, точно застигнутые врасплох при каком-то преступлении, быстро приняли скромные позы. Сырые каюты пусты, — занял среднюю. На пароходе — ни души из служащих, кроме дежурного матроса и слуги, которые на просьбы мои, поддержанные заглянувшим ко мне капитаном с парохода «Николай Новосельский», пустить в каютные трубы пару, ответили, что «без начальства не можно».

— Вы на ночь-то запирайтесь, да приберите дорогую мелочь! — советовал мне капитан, поглядывая на разбросанные по столу деньги, часы и проч. ценные вещицы. — Видели наверху голубку?

— Пассажирку?

— А кто ее знает: что-то глазами шныряет… У меня на пароходе недавно был случай. Тоже, вот как теперь здесь, — ни души, кроме одной пассажирки, вышедшей куда-то на минуту, не притворив за собою каюту; а в это время является вот такая же, только постарше и поосанистей барыня в персидской шали. Вернулась пассажирка, а часов и кошелька — уже нет. Пожаловалась мне. Кто ж украл, когда кроме барыни в персидской шали никого не было? Я к ней — сердится: «Пошто оскорбляете благородную даму?!» — «А это что?» — схватил я за часы, которые высунулись у ней из шиньона. Кликнул полицию — забрали «благородную даму».

С прекращением рейсов пароходов общества «Кавказ и Меркурий» конкуренция поуменьшилась, и «Самолет» завольничал: вместо 8 часов «Курьер» тронулся только в девять; палуба была переполнена народом — яблоку негде упасть! В первых классах тоже полно, а в каюте у меня хотя и просторно, но холодно, сыро… потому что «начальство» бессовестно экономничало паром: на протесты мои откроют на минуту кран в трубах и немедленно ж запрут, и так все время.

Нежная пассажирка 2-го класса, которою пугал меня капитан, оказалась очень сообщительною. Мы узнали, что вчера ее провожал двоюродный братец; едет же она в Петербург, одна, «повеселиться».

— А если пароход, переполненный народом, пойдет ко дну? — заметил лоснящийся граф-помещик.

— Я спокойна теперь; мне капитан знаком.

— Что ж, он вас спасет?

— Он говорит, что несчастья не будет.

— Разве так… Тонем, тонем! — крикнул граф шутя, когда пароход врезался в мель.

— Ах! — вскрикнула та, падая ему на руки, — я боюсь.

Все улыбнулись.

Пассажиры перезнакомились до откровенности. В одном углу открыто поносили Каткова, в другом — слышались возгласы нежной пассажирки:

— Как я спать хочу, но не могу уснуть!..

— Примите морфию, — советует ей граф.

— О, дайте мне морфию! — восклицает она, закатывая глаза…

Вечером граф шепнул мне:

— Спуститесь-ка в свою каюту, увидите живую картину.

Спустился. На моих сундуках полулежала нежная пассажирка, полная страсти. Граф хохотал, упрашивая ее принять ту или другую позу.

— Барыня ищет приключений, — шепнул он мне.

— Бесцеремонна до цинизма…

Наконец, 16-го октября, дотащились в Нижний. Переезд по грязи с пристани к парому через Оку сам по себе мучителен, а тут еще пришлось ждать на холоде три часа, пока не стащили попавший на мель паром.

В вагоне со мной ехал в Москву и граф, и жертва его, Марья Михайловна — так звали нежную пассажирку, с удивительным мужеством переносившую цинические шутки графа… вплоть до первопрестольной: откуда дальше пришлось мне ехать в обществе гвардейцев из пажей…

Карта Персидского Хорасана (прил. к книге П. И. Огородникова «Страна солнца»)

Того же автора:
https://rus-turk.livejournal.com/621640.html