П. Басинский, Е. Барбаняга "Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и

inga_den — 25.10.2022 Эта последняя книга Басинского про Льва Толстого, которую я прочитала. Больше читать не буду. Остался, собственно, только один его труд на эту тему: "Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды". Но почему-то религиозная тема в данном случае меня не особо интересует, хотя некоторые "духовные" произведения Толстого я читала.

На сей раз Павел Басинский взял в соавторы Екатерину Барбанягу, мотивируя это так: "Скажу откровенно: у меня рука не поднималась написать биографию этой великой женщины. Именно потому, что она была женщиной. Я был и остаюсь уверен, что многие моменты в ее судьбе может понять и оценить только женщина". Мне это кажется лукавством, но книга от такого подхода хуже не стала. Для меня она была не такой уж интересной, ведь я столько всего про Толстого прочитала. И все-таки благодаря этой книге мое восприятие отношений Толстого и его жены стало не таким однозначным, как раньше. И это хорошо, ведь жизнь куда богаче привычных схем.

Как обычно, публикую цитаты. Одни от лица Павла Басинского (П.Б.), другие - от лица Екатерины Барбаняги (К.Б.).

1. П.Б. Между тем, написав свою первую книгу — «Лев Толстой: Бегство из рая», — я вдруг понял, что главным толчком к ее написанию была не биография Льва Николаевича, а «Дневник» Софьи Андреевны. Он просто взорвал мне мозг.
Я писал книгу вообще-то об «уходе» Толстого, но, когда она вышла и имела определенный успех, я с изумлением обнаружил, что читают ее преимущественно женщины и волнует их не проблема Льва Николаевича, который в 1910 году куда-то «ушел», а проблема Софьи Андреевны. Мне звонит знакомый и полушутя говорит: «Ты что такое написал? Ты мою маму до слез довел своей книгой!» Я спрашиваю: а кого ей жалко? Толстого? Он говорит: да какого там Толстого! Она из-за Софьи Андреевны рыдает.
К.Б. Да, ваша книга производит на женщин такое впечатление. Это значит, что вы, может быть, бессознательно подняли в ней какие-то вечные женские темы, отразили какую-то вечную женскую боль. И это совсем не обязательно связано с «патриархатом» XIX века. И сейчас у женщин всё те же проблемы.
И вообще мне кажется, что Софья Андреевна в вашей книге возвышается над Львом Николаевичем, «переигрывает» его.
П.Б. Но это же абсурд! Кто она и кто он?! Она, что ли, «Войну и мир» написала? Ну, переписывала она рукопись частями, когда он слишком много черкал, внося правку, так что уже и разобрать ничего на листе было нельзя. Но то, что она то ли семь, то ли тринадцать раз переписала «Войну и мир», — это чистый миф. Попробуйте один раз пером с чернильницей, а не ручкой и не на компьютере, переписать «Войну и мир». Один раз. У вас рука отвалится.
К.Б. Тем не менее проблема Софьи Андреевны вас почему-то самого сильно волнует. Почему?
П.Б. Я сформулировал это для себя так. Я не понимаю, каким образом этой загадочной женщине удалось на полях биографии величайшего писателя мира написать свой собственный роман. Сейчас этот жанр называется «автофикшн». Но это не только ее Дневник, мемуары и переписка с мужем, о которых мы, конечно, много будем говорить. Свой великий роман она создала самой своей жизнью, запечатленной в том числе в воспоминаниях, дневниках и письмах разных людей, посещавших Ясную Поляну, в мемуарах ее детей и других источниках. И этот роман не называется «Жена гения». Он как-то по-другому называется. Скажем: «Соня, уйди!» В этой злой фразе, однажды брошенной Толстым жене, есть какой-то не вполне понятный мне, но важный смысл. Не до конца она растворялась в своем муже, ох не до конца! И не жила она только и исключительно его жизнью. И роман ее жизни не был надиктован только ее великим мужем. У него свой стиль, своя интрига, даже своя философия. У Софьи Андреевны была своя философия. Мощная, убедительная, сильно не совпадающая со взглядами ее мужа, но порой более верная и жизненная, чем его взгляды после «духовного переворота».

2. К.Б. Так и в отношении любви Софьи Андреевны и Льва Николаевича. Так уж не любил он ее, а лишь позволял любить? Его письма и даже поздние записи о жене, в разгар последнего конфликта перед его «уходом», дышат такой любовью, нежностью, заботой о ней и жалостью к ней. Но, не наученный внешне проявлять любовь, он, видимо, недостаточно ее выказывал, и, как истинная «жертва своей любви», Софья Андреевна так резко писала, что он, мол, позволяет только себя любить. Не верьте женщинам, если они пишут или говорят что-то в досаде.

3. П.Б. [Мать Софьи Андреевны] умерла намного позже мужа, в Крыму. К умиравшей матери ездила Софья Андреевна. Для этого Толстому нужно было выписать ей разрешение, что она имеет право путешествовать одна, без мужа. Такие для женщин были времена!
Почему я обращаю внимание на цифры? Софья Андреевна в точности повторила свою мать. Тоже 13 детей и тоже пятеро умерли младенцами. Поэтому, когда современные женщины воздевают руки к небу и закатывают глаза: «Ах, 13 детей! Ах, пятеро умерли!» — и предлагают жене Толстого памятник поставить, мне хочется возразить, что тогда уж на памятнике должна быть и фигура ее матери.

4. П.Б. Люди XIX века вообще были более эмоциональны, чем люди XX и уж тем более XXI века. Например, мужчины не стыдились при встрече бросаться друг другу на грудь и рыдать, натурально рыдать! Толстой с детства и до старости был «плаксой», боевой офицер, прошедший две войны!

5. П.Б. Отец Николая Ильича, дед Льва Толстого по отцовской линии, Илья Андреевич Толстой был казанским губернатором и страшным мотом. Его семья жила не по средствам. Достаточно сказать, что стирать белье они отправляли в Голландию.

6. К.Б. Я бы отметила и другое в характере Софьи Андреевны — иногда отсутствие чуткости. Она была женщиной, абсолютно настроенной на мужчину, вот каждую минутку готова была подстелить ему перинку, угадать его желание выпить кофе, следила за мельчайшим изменением в его здоровье. Она была стопроцентной евангелической Марфой. И как и Марфе, ей иногда не хватало чуткости понять, в какой момент надо поставить «на паузу» бытовое и посмотреть вглубь себя. В какой момент надо оставить мужа с самим собой, не придумывая его мысли о ней за него самого, и пойти заняться чем-то для своей души. Увлечься этим, и даже не заметить, как он вернулся и уже целует ей ручки, соскучившись.

7. П.Б. Дело в том, что у Толстого был ужасный почерк, который он и сам порой не разбирал. А еще: он был очень строгий редактор собственных сочинений. Во время работы над ними он их бесконечно правил. Ему присылали уже гранки из журналов, издательств, он их опять правил. Бывали случаи, когда он телеграммой мог затребовать текст из набора обратно, чтобы исправить одно-единственное слово. А уж что говорить о черновиках! Там было черкано-перечеркано, вставки делались между строк и на полях. И вот ночами Соня переписывала те места рукописи, в которых была очень большая правка. А он на следующий день читал этот «чистовик» и мог опять начать его править. Таким образом она частично действительно переписывала «Войну и мир» и «Анну Каренину» по несколько раз. Но — частями. Многие сцены удавались Толстому сразу и в переписывании не нуждались.
Тем не менее это была героическая работа: разобрать почерк мужа, все его правки внести в «чистовик» и т. д. Но главное — она относилась к этой работе не механически, как обычная переписчица. Она сама горела «Войной и миром», ей страшно нравился этот роман, его герои и героини, она внутри себя проживала их жизни в не меньшей степени, чем сам автор. Уверен, что в эти моменты Толстой не раз говорил себе: «Эге! Это я удачно женился!» Жаль, что вслух он это Сонечке говорил не часто.

8. К.Б. Это «пожизненный декрет», если обратиться к современным понятиям. Это страшный сон каждой женщины! Сегодня у современных матерей есть возможность подбодрить друг друга: «Ничего, дорогая, вот встанет на ножки, будет сам ходить, будет легче, а там уже и 3 года — конец декрета». — «Да скорее бы!» И как-то светлеет на душе. Представить себе череду беспросветных беременностей и родов, еще и в условиях отсутствия антибиотиков и привычных нам благ цивилизации — просто невозможно. Это какой-то ужас, простите! Вот в 1875 году Софья Андреевна находит себя снова беременной. Она пишет об этом в своей книге «Моя жизнь»: «…кумыс мне пить не пришлось, по случаю вновь наступившей беременности, по счету — десятой, если считать два выкидыша. Мне было тогда 30 лет, но непрерывное материнство страшно истощило меня».

9. В то время как Лев Николаевич жил в области мысли и творчества, я жила вся в нем и в детях. Личной жизни у меня не было никакой, а был вечный страх что-нибудь пропустить в моих обязанностях; что-нибудь не успеть сделать; сохранить здоровье и жизнь Льва Николаевича и детей; выучить их вовремя тому, что следует; сшить все, что нужно к зиме и лету; повеселить на праздниках; переписать Льву Николаевичу ежедневно, что ему нужно, и проч., и проч.
(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)
К.Б. Я не поленилась и посчитала, сколько обязанностей лежало на Софье Андреевне ежедневно в годы «пика материнства». Вот список, который у меня получился:
1. Заботы о детях. Много детей, о каждом из которых она заботилась. Маленьких — кормила, на горшок сажала, пеленала, ходила за ними, не доверяя это одним нянькам и прислуге, как это обычно делалось в барских семьях. Постарше — следила, чтобы няня хорошо за ними ухаживала. Еще постарше — чтобы они нравственно воспитывались. Лечила всех. За всех — тревога в каждом дне: у кого что болит, кто как себя ведет, кто каким человеком будет в будущем.
2. Учила сама: Закон Божий, грамота, французский, немецкий, музыка и т. д. То есть для каждого надо готовить урок, уделятьвремя на обучение и тратить нервы во время урока. В каком бы состоянии ни была сама.
3. Шила рубашки, стегала одеяла, вышивала узоры. Чинила носки детям и Льву Николаевичу.
4. Ставила спектакли с детьми, заботилась о их досуге.
5. Помогала мужу: переписывала его черновики, потом — занималась вопросами издания, корректурой.
6. Держала контроль над хозяйством: распоряжалась по кухне, следила за тратами, в более поздние годы — брала на себя все дела имения. Выбирала с мужем гувернеров, учителей.
7. Была собеседником мужу — в дневниках есть частые упоминания, как он рассказывает ей сюжеты своих будущих работ, как они разговаривают о тех или иных вещах, которые его занимают.
8. Читала для собственного развития — философские труды, романы современных авторов, чтобы продолжать жить душевно и умственно.
9. Принимала гостей.
10. Заботилась о муже, когда ему нездоровилось — следила за приемом лекарств, вызывала врачей, боролась с его упрямством.

10. П.Б. Когда я писал книгу «Бегство из рая», я даже отдаленно не представлял, какого «джинна» я выпускаю из бутылки. Как Софья Андреевна по всем статьям «побьет» Льва Николаевича в глазах читательниц. В каком крайне невыгодном свете предстанет он перед ними. И если бы я писал эту книгу сейчас, я бы еще подумал, стоит ли выпускать этого «джинна». Ведь любителей и любительниц читать чужие мемуары и дневники не так много, это все-таки специфическая «литература», не детективы и не любовные романы. И иногда я грешным делом думаю: вот и пусть бы весь этот, как сказали бы сегодня, «камингаут» Софьи Андреевны с ее невероятным талантом в описании всего, что касается женской физиологии и психологии, остался среди маловостребованного чтения для «специалистов».
Ведь то, что она делает с читательницами своей дневниковой и мемуарной прозой, это «против правил». Я не понимаю, как она это делает, и это, конечно, очень «круто», но не могу не видеть в этом определенную манипуляцию читательским сознанием. И, может быть, сила этой манипуляции именно в том, что автор не сознает того, что она делает.
…Но после этого «чтения» возникает острое желание оживить Льва Николаевича, поставить его к стенке, расстрелять, потом снова оживить и снова расстрелять, и так — 15 раз по числу беременностей его жены. Она этого добилась своими мемуарами? Она этого добилась. Вопрос — зачем?
…Не был Лев Николаевич таким бесчувственным бревном, поверьте мне. И рядом с женой он сидел, когда она рожала их первенца, и с детьми он занимался — спортом, охотой, а также математикой, географией, астрономией, греческим языком… Конечно, мама была ближе к детям, и они все это отмечают в своих мемуарах. Но это же естественно.

11. П.Б. Но и якобы «богатырское» здоровье Льва Николаевича тоже сильно преувеличенный миф. Во-первых, у него была больная печень, а это не способствует хорошему настроению. Во-вторых, у него были проблемы с кишечником, уж извините и за такую подробность. В-третьих, он подозревал в себе чахотку, а это была смертельная тогда болезнь.
Вообще, читая дневники Толстого, поражаешься, как часто этот «богатырь» хандрил, жаловался на плохой сон, дурное настроение. Иногда он целыми днями мог лежать на кровати, глядя в потолок бессмысленными глазами.
Однажды мне устроили «неформальную» экскурсию по дому Толстых в Ясной Поляне и показали то, что не показывают обычным туристам. Я был удивлен: сколько в этом доме было лекарств! Всех этих порошков, склянок, бутылок из-под минеральной воды «Виши», которой он лечил свою печень. И всего-всего-всего, я даже не знаю назначения этих лекарств. Но их осталось о-очень много! А сколько их было при жизни Толстого?
Не все знают, что у Толстого были больные зубы, которые он почему-то не лечил. Уже в пожилом, но еще не старческом, возрасте у него практически не было зубов, все выпали.
Что-то я мрачную картину нарисовал…
Нет, он был биологически сильный мужчина, безусловно. Ежедневные многокилометровые прогулки, пешком и на лошади, гири, гантели, турник и так далее. Но тем не менее проблемы со здоровьем у него тоже имелись, и серьезные. Забота о болезнях мужа падала на Софью Андреевну. Она любила своего мужа не только, когда он был здоров. Сколько в ее Дневнике записей о том, что Лёвочка «болен», Лёвочка «хандрит», у Лёвочки «разыгралась печень» и т. п.

12. П.Б. Однако в целом жизнь в семье первые лет пятнадцать действительно била ключом. Постоянные гости, шумные наезды семьи Дьяковых, частые приезды четы Фетов, Нагорновых и многие другие. Всех тянуло в Ясную Поляну, потому что там было интересно. Там знали цену шутке, розыгрышам. Софья Андреевна это не очень любила, а Лев Николаевич, дети, Кузминская любили и умели разыгрывать друг друга и гостей. Часто ставились домашние спектакли, для которых Толстой сам писал пьесы. Играли в «Почтовый ящик», куда опускали смешные экспромты, «подколы», часто в стихах. Старшие дети, Таня и Сергей, выпускали домашнюю газету. И так далее…

13. П.Б. Он в это время уже считал, что Пушкин — это «барский» писатель, мужикам он не нужен...

14. П.Б. Все отмечали, что когда Толстой уезжал из Ясной Поляны, усадьба становилась словно мертвой, из нее испарялась жизнь. Он все равно оставался центром этой жизни, тем самым солнцем, а не отдельной планетой.

15. П.Б. Софья Андреевна могла сколько угодно обижаться на мужа, что он перестал писать художественные вещи. Но почему она не задала себе вопрос: а что он должен был писать после «Войны и мира» и «Анны Карениной»? Что мог сочинить Гомер (если он существовал) после «Илиады» и «Одиссеи»? Ведь в этих двух романах Толстой достиг той вершины мировой романистики, которая до сих пор остается непревзойденной. Думаете, Толстой этого не понимал? Прекрасно понимал! Когда-то он говорил своему родственнику, брату Софьи Андреевны Степе, что хочет стать «литературным генералом». А стал литературным генералиссимусом. Куда дальше-то развиваться? Толстой был не тот писатель, который мог позволить себе работать «на понижение». Только вперед и выше!
И он пытается… Пытается продолжить работу над «Декабристами», начинает писать роман о Петре I, задумывает эпопею о продвижении русских на Восток, к границам Китая. Но у него не получается! По разным причинам, но не получается. А главная причина, я думаю, в том, что он не может прыгнуть выше себя как романиста. Всё — Эверест покорен! Выше — только небо!
Так что религиозный кризис был связан и с творческим кризисом, и неизвестно еще — что было важнее.
Еще одна причина, мне кажется, была в том, что к пятидесяти годам Толстой перепробовал практически все доступные ему сферы деятельности. Он и воевал, и писал, и хозяйством занимался, и детей в школе учил, и своих детей нарожал просто как библейский персонаж… И ему вдруг стало скучно. Невыносимо скучно! Толстой принадлежал к тому типу людей, которые не могут удовлетвориться ничем постоянным. Просто быть помещиком. Просто быть писателем. Просто быть мужем и отцом. Мало! Ему этого было мало! Вы когда-нибудь видели океан? Он всегда штормит. Он не может оставаться в пределах береговой линии. Вот и Толстого всю жизнь «штормило». Слишком сложная и необъятная натура.
И вот он уходит в религию и философию. Причем такую, которая отрицает всю цивилизацию, что создавалась до этого. Он ищет основания для создания новой цивилизации — без войн, без насилия, без денег и т. д. В какой-то степени он повторяет путь любимого философа Руссо. Только он круче, чем Руссо. И вскоре весь мир это поймет.

16. К.Б. Софья Андреевна в это время ведет себя как строптивая девочка. Как большой ребенок, который не может разобраться в себе, а всё хочется, чтобы мир ее любил и ласкал, и она бы была весела и счастлива. Не умела долго хранить в сердце минуты ласковости и любви с мужем, а они были… описание их в Дневнике порой просто щемящее.
Вчера утром я привязывала ему на живот согревающий компресс, он вдруг пристально посмотрел на меня, заплакал и сказал: «Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя…» И голос его оборвался от слез, и я целовала его милые, столь знакомые мне руки, и говорила ему, что мне счастье ходить за ним, что я чувствую всю свою виноватость перед ним, если не довольно дала ему счастья, чтоб он простил меня за то, чего не сумела ему дать, и мы оба, в слезах, обняли друг друга, и это было то, чего давно желала душа моя, — это было серьезное, глубокое признание наших близких отношений всей тридцатидевятилетней жизни вместе…
(С. А. Толстая. Дневник)

17. К.Б. Иногда вижу я, как папа подходит к мама и через ее плечо смотрит на ее писание. А она при этом возьмет его большую сильную руку и с любовью и благоговением поцелует ее. Он с нежностью погладит ее гладкие черные волосы и поцелует ее в голову.
И в моем детском сердце поднимается при этом такая любовь к ним обоим, что хочется плакать и благодарить их за то, что они любят друг друга, любят нас и окутали всю нашу жизнь любовью.
(Т. Л. Сухотина-Толстая. «Воспоминания»)
Я, пожалуй, не вспомню ни одной писательской семьи, в которой так много говорилось бы о любви. Земной, божественной, всемирной, личной… Вообще понятие «любовь» в семье Толстых, по-моему, ключевое. Сердцевина большого гнезда.
Согласны?
П.Б. Есть неоспоримый факт. Я не знаю ни одной семьи великого писателя, где муж с женой прожили бы вместе полвека, родили такое количество детей и имели бы такое количество потомков. Толстых — прямых потомков Софьи Андреевны и Льва Николаевича — сегодня в мире боле 350 человек. Они заселили весь земной шар: Россия, Европа, Англия, Скандинавия, США, Латинская Америка, Африка. Целый семейный космос. И они знают друг друга, переписываются, а один раз в два года более ста Толстых собирается в Ясной Поляне благодаря инициативе праправнука Льва Николаевича и Софьи Андреевны Владимира Ильича Толстого. И в этом, я думаю, заслуга не столько Льва Николаевича, сколько Софьи Андреевны.

Напоследок приведу цитаты из очерков Власа Дорошевича и Максима Горького о Софье Андреевне.

18. (Влас Дорошевич) Толстые завтракают, — не помню, — кажется, в половине первого.
Лев Николаевич — старик. Лев Николаевич — вегетарианец.
Перед завтраком Толстой пишет.
Как войти к работающему Толстому?
Как сказать Толстому:
— Оставь то, что пишешь, Толстой. Грибы могут простыть!
Но ведь нельзя же старика, который ест малопитательную вегетарианскую пищу, кормить остывшим, подогретым, потерявшим и тот маленький вкус, какой есть в этом кушанье?
И вот Толстой, когда бы ни вышел после работы, — ему, не заставляя старика ни секунды ждать, подают свежий, только что сделанный завтрак.
Мне захотелось узнать маленький секрет этой внимательности, и кто-то из домашних объяснил:
— Очень просто: Софья Андреевна наблюдает, чтобы с половины первого все время для Льва Николаевича готовился завтрак. Один начинает перестаиваться, — готовят другой, третий. Так в каждую данную минуту всегда есть свежий завтрак.

19. (Он же) Тем и велик Господь, что живет Он в каждой травке, и в каждом маленьком жучке, и в каждой былинке.
Тем и велика великая любовь, что все наполняет собою она, и каждую мелочь, от нее освещенную и согретую любовью, где каждая мелочь — любовь.
Можно отдать всю жизнь сразу, можно отдать ее по капельке.
Что труднее, что легче, — пусть судят те, кому случалось отдавать всю свою жизнь.
Миллион, разменянный на пятаки, все же остается миллионом.
Есть подвиг яркий, мгновенный, героический, ослепляющий, громкий.
И есть подвиг, разменянный на мелочи, незаметный, невидный.
Быть может, потому и более трудный…
И как прекрасно сплелись эти две души.
Этот стремящийся в небо Лев Николаевич и эта земная Софья Андреевна.
Эта:
— Я только жена Толстого.

20. (Он же) Софья Андреевна рассказывала за чаем:
— Семнадцатого сентября, в день моего ангела, — это было в одна тысяча девятьсот первом году, — Лев Николаевич предложил мне поехать кататься верхом. Я ему говорю: «Да уж я пятнадцать лет не садилась на лошадь». Он мне сказал: «Ты едешь со мною!» И мы поехали. Я думала, что знаю все места кругом. А он показал мне такие уголки, что я и не подозревала. И если бы вы видели, какой он кавалер!
Она говорила это с гордостью, с любовью.

21. (Он же) Я чувствовал, что передо мною семья высшего порядка.
Здесь, где глава семьи занят бессмертием, мыслят — о смерти! — без трусливого страха, с печалью, но спокойно. И говорят о ней с достоинством.
От души Софьи Андреевны повеяло высоким строем чувства и мысли.
Я почувствовал себя не только в присутствии, — но в доме философа.
Ставят в упрек Софье Андреевне, что она не разделяла взглядов Льва Николаевича.
Хвала Творцу!
Дом Толстых превратился бы во что-то ужасное, если бы вокруг Толстого были только коленопреклоненные ученики, которые говорили бы только:
— Да.
И самой большой потерей это было бы, вероятно, для самого Толстого.
Сам страстный спорщик, он любил спорщиков вокруг себя.

22. (Он же) Господа! Будем же судить просто! Будем судить по-человечески!
Ведь Софья Андреевна выходила не за отрекшегося от мира человека.
И не о ней одной речь.
Ведь дети родились, дети не отрекшегося от мира человека.
Образование, воспитание давалось не детям не отрекшегося от мира человека.
Представим себе, что Лев Николаевич, познав тщету всего земного, ушел бы в монастырь.
Разве его семья не имела бы права сказать:
— Ведь желание уйти в монастырь явилось у нашего отца потом. Мы были воспитаны не в иноческих началах и не для того, чтобы идти в монастырь.
Кто стал бы обвинять детей за то, что они тоже не идут в монахи?
Кто стал бы обвинять его жену за то, что она заботится о своей семье, в которой случилось нечто заранее неожиданное.
Ну да, отлично!
Толстой еще два десятка лет тому назад ушел бы «от этой праздной жизни».
Старик пошел бы жить в грязной смрадной избе, делать сверхсильную для старика работу, — шить сапоги и мазать печи.
Только надолго ли хватило бы старого графа?
А несмотря на всю титаническую борьбу с ветхим человеком, в нем есть, остается незаметно для него масса привычек, без которых он не мог бы жить.
От которых, на старости лет, кажется, что можно, но поздно, нельзя отвыкнуть!
Конечно, он сшил бы несколько пар сапог и смазал бы несколько печей.
Но мы не имели бы ни «Власти тьмы», ни «Плодов просвещения», ни «Крейцеровой сонаты», ни «Воскресения», ни «Хаджи Мурата», который, говорят, составит такую же красоту русской литературы, как «Война и мир».
Сознаемся, ведь ее «упорству», протесту Софьи Андреевны мы обязаны появлением всех этих произведений.
Она была нашей представительницей и ходатайницей пред уносившимся в небеса Львом Николаевичем...
В чем же мы-то — мы! — можем, в праве упрекать Софью Андреевну?
В том, что благодаря ей Толстой прожил больше на свете?
В том, что мы имеем несколько лишних великих произведений!
«Она тянула его к земле!»
Но разве можно достичь высшей нравственной высоты, чем достиг Толстой?
В чем же, в чем мы будем без фарисейства обвинять эту женщину?
...Жена Толстого, — как она скромно говорит: «только жена Толстого», — с любовью пронесла самый тяжелый крест, какой только мог достаться женщине: быть женой гения, земной подругой бессмертного духа.

23. (М. Горький) В последние дни своей жизни он писал, что:
«Живо почувствовал грех и соблазн писательства, — почувствовал его на других и перенес основательно на себя».
В истории человечества нет другого, столь печального случая; по крайней мере я не помню ни одного из великих художников мира, который пришел бы к убеждению, что искусство, — самое прекрасное из всего, достигнутого человеком, — есть грех.

24. (Он же) Не одна только София Толстая плохо понимала, зачем гениальному романисту необходимо пахать землю, класть печи, тачать сапоги, — этого не понимали многие, весьма крупные современники Толстого. Но они только удивлялись необычному, тогда как Софья Толстая должна была испытывать иные чувства. Вероятно, она вспоминала, что один из русских теоретиков «нигилизма», — между прочим, автор интересного исследования о Аполлонии Тианском, — провозгласил:
«Сапоги — выше Шекспира»
Конечно, София Толстая неизмеримо более, чем кто-либо иной, была огорчена неожиданной солидарностью автора «Войны и мира» с идеями «нигилизма».

25. (Он же) Я не забыл, кем написана «Крейцерова соната», но я помню, как нижегородский купец А. П. Большаков, семидесяти двух лет от роду, наблюдая из окна дома своего гимназисток, идущих по улице, сказал, вздохнув:
— Эх, зря состарился рано я! Вот — барышни, а мне они не нужны, только злость и зависть будят.
Я уверен, что не потемню яркий образ великого писателя, сказав: в «Крейцеровой сонате» чувствуется вот эта, вполне естественная и законная большаковская злость.

Сохранено