Опора

na_slabo — 05.07.2019 Кажется, мы были ровесниками.
Мама моя имела в городе Горьком и области множество родственников, непрестанно и радостно общавшихся друг с другом. Приезжая на лето к ее родной сестре, мы обязательно должны были посетить двоюродных, троюродных, четвероюродных... Все они были на удивление радушны.
Алик приходился мне четвероюродным братом по матери. Их, троюродных для мамы и родных между собой, было три сестры - все, как на подбор, маленькие, худенькие, востроносые (как и все наши), шустрые и практичные. Пока сестры при встрече перемывали общие воспоминания, мы с Аликом вынужденно болтались окрест. В нем не было ничего интересного: наследственно субтильный, востроносый тихий очкарик с мгновенной способностью исчезать в никуда и появляться из ниоткуда. Как только родственные приличия бывали соблюдены, Алик немедленно и законно забывался.

Шли годы. И в очередной наш приезд в город детства мама повезла предъявлять меня родне.
Кажется, это был девяностый. Я в тот год поступила в институт. Мама слегка сдавала и стремительно теряла опору в своих силах, в привычной вымученной идеологии, в кинувшем всех государстве... Отправляя меня на вступительный экзамен, за неимением лучшего, молилась на репродукцию Леонардо «Мадонна Литта», с незапамятных времен оберегом висевшую над моей кроватью. Их было две в нашей питерской квартирке - тихо сияющая кормящая мадонна и «Неизвестная» Крамского, гордо взирающая поверх голов. Странный симбиоз...
Впрочем, я отвлеклась.
Горький был уже Нижним. Но еще долго ветер гонял по пыльным улицам обрывки пролетарского мусора, а серые стены никак не желали отдавать ни "Славу КПСС", ни "Славу Труду", ни "Славу рабочему классу". Лет десять потом эти забытые славы жили на крышах, стенах, заборах, словно не веря, что время их прошло...
...Электричка притрясла нас на общую дачу к дружным, востроносым Любочке, Верочке и Галинке, где мы с Аликом вновь были предъявлены друг другу.
Пока сестренки, перелившие к тому моменту всю молодость и красоту в детей, обсуждали рецепты засолки огурцов, мы с Аликом, по обыкновению, вынужденно подались обозревать окрестности.

Алик к тому времени успел прославиться и посидеть.

Могу лишь предполагать, как всё это завелось в его голове... Сам Алик в этом вопросе становится невнятен и самоуглублен до отрешенности.
Не был он ни хорошо образован, ни сильно ущемлен, ни глобально одухотворен. Обычная провинциальная советская семья, родители на ординарном производстве, двухкомнатная хрущевка в тихом сельскохозяйственном ПГТ с видом на картофельные поля... Наверное, очень скучно и бессмысленно... Но только, опутанный массированной антисоветской пропагандой, хлынувшей внезапно из всех розеток, предоставленный сам себе Алик в своей скрытной головушке выносил Идею с большой буквы... И как-то раз незаметный, чуть располневший семнадцатилетний очкарик наполнил бензином бутылку из-под лимонада, положил ее в рюкзачок, и поехал на электричке в областной центр, собственно, в Кремль. И там закинул бутылку с зажигательной смесью в окно обкома КПСС.
Бдыщь!!!…
Вуаля!

Возможно, это был комплекс Наполеона.

Алика схватили (кажется, он успел еще слегка порезать милиционера), посадили в кутузку и начали разматывать... Слава богу, от его детской выходки никто не пострадал, и через пару месяцев рывшей носом землю Безопасности стало ясно, что перед ней отнюдь не агент западного влияния, а попавший в сети информационной вакханалии псих-одиночка. Алику влепили хулиганство и уж совсем было хотели замять дело.
Но не тут-то было! Времена пошли не те! История немедля получила широкую огласку. Безумству храброго Алика была посвящена первая полоса во всесоюзной газете. Рефлексирующая прогрессивная журналистка, рассуждая о судьбах неравнодушной, активной молодежи, состряпала политический клуб и предлагала всем желающим писать письма Алику в СИЗО. Это был его звездный час.

А вы же помните, какая она была - советская молодежь? Нас же воспитывали в активной жизненной позиции: "Если не я - то кто же?" Мы же всегда знали, что мы - надежда человечества, будущее страны, и писали письмо комсомольцам в коммунистический двухтысячный год...
Нам же не объясняли, что мы - потенциально никому не нужное быдло и дешевый корм для акул капитала... Напротив, с малолетства приучали к самоуважению и наличию собственного мнения. Только мнение это до поры направлялось в нужное партии и правительству русло. Но вот случилась гласность: «Те, кто молчал, перестали молчать». И вся эта обманутая насмерть малолетняя шелупонь всколыхнулась и понеслась суетиться со своими идеями в специально взбаламученной воде. Алика завалили письмами субъекты различной степени неуравновешенности. Однотипные, как и все советское, заидеологизированные молодые звездюки излагали свои политические взгляды и программы, изъявляли поддержку и желание совместно бороться за демократические свободы... Вот веселуха-то началась! Алику навесили нимб борца с системой и заставили бедные власти переквалифицировать дело с хулиганки на политическую статью!
Впрочем, именно на этой волне власти почли за лучшее Алика оправдать и освободить. От греха...

А СССР уже трещал по швам, изо всех щелей сыпались либеральные мнения, мнения, мнения, все хотели высказаться и быть услышанными.
Наивные советские люди!

Надо сказать, что не последними в этой ораве были ловцы душ из размножившихся, как тараканы, политических партий и партюшек всех мастей. На Алика шла настоящая охота. Кому бы не пригодился прогремевший на всю страну юный политический экстремист, доселе не прибранный к рукам!
Перерыв пришедшие в СИЗО мешки писем, Алик отобрал особо интересные из них для общения с единомышленниками, а затем остановил свой суровый подростковый взгляд на буклете политической организации со словом «христианский» в названии… Воспрянувшая народная религиозность была в тот момент на пике...

...Мы брели по мокрому от дождя, в птичьих следах, песку клязьминской излучины, и восемнадцатилетний Алик, глядя куда-то внутрь себя, сосредоточенно толковал переросшей его на голову сестре взгляды на судьбу России. Сестра простецкой девичьей чуйкой понимала лишь одно: странноватый дальний родственник ушел в дебри и заморочился до неприличия. Однако согласилась прихватить с собой на дорожку пару килограмм политической литературы и, испытывая безотчетное уважение к целеустремленному, зацикленному братцу, некоторое время даже добросовестно пыталась изучать тенденциозный мессианский бред, изложенный на плотной мелованной бумаге…

...И этих мальчиков кинули. Поигрались и кинули…

С Аликом мы тогда расстались надолго.


Наступила жестокая эра дикого капитализма.

Внезапно закончились немудреные родственные посиделки — все были заняты выживанием.
Я подолгу перестала бывать в Нижнем. Лишь иногда ловила слухи о том, что кто-то разругался с детьми, состарился и слёг, в сорок лет женился и стал отцом.
Алик же ушел в монастырь.

...Кочуя по многочисленным новым знакомым из пышно расцветших политических и духовных тусовок, парень уперто искал свой Путь для несения Идеи, как знамени. И однажды за компанию с приятелем посетил старинный намоленный монастырь с золотыми звездами на синих куполах. Тогда это было в страшной моде. О ту пору в монастыре обретался широко известный даже и в миру старец, глубинной духовностью своею произведший на Алика неизгладимое впечатление. Алик подумал - и определился на послушание.
Все это он мне рассказал сам и намного позже, по-монашески сухо и лаконично. Но я до сих пор так и не смогла сформулировать для себя его внутреннюю стезю... Да и знает ли он сам…
Скромная, работящая родня, похоже, долго пребывала в растерянности в смысле отношения к этому цирку. В конце концов, заняли удобную позицию «в семье не без урода» и с тех пор только саркастически посмеивались в духе: «Ну, теперь есть, кому все наши грехи замаливать!» А обескураженные родители сделали вид, что уважают выбор сына. Что им оставалось при Аликовой закрытости и упертости...

Маму мою на старости лет потянуло на родину, и она стала часто уезжать к сестре. Мне было под тридцать, когда они умерли почти друг за другом, оставив мне дом. Жизнь в смертельно разочаровавшей их новой реальности утратила всякий смысл.
Помню, как красиво стареющая Галинка приезжала поплакать у постели умирающей мамы и потом еще несколько раз подкидывала мне по тыщонке…

С похоронами подсобили те же востроносые родственники. Несмотря на новомодную разобщенность, в такие моменты они оказывались рядом.
А мне пережить все эти смерти помогли не забытые в деревне православные обряды. Да они и всем помогают, эти умиротворяющие дымки благовония и мерные речитативы о смирении с неизбежным… Особенно трудно умирала мама, и, дабы успокоить свою собственную душу, я сделала все, что нужно было, наверное, в первую очередь мне: маму причастили, отчитали и отпели. В углу у меня завелась икона и лампада. Собственно, угол с иконами до сих пор жив. Он мне не мешает.
Похоронив мать, в этой же деревне я и застряла. Приходилось заново учиться жить в новой системе координат и какое-то время натыкаться на пустоту в поисках привычной опоры… До мелочей. За православие я и попыталась ухватиться, вновь и вновь перечитывая затрепанный молитвослов и купленный уже мною в церковной лавке толстенный, в глянцевом переплете, «Закон Божий» с подробными научными обоснованиям Божьего же Бытия...

На Рождество я собралась по родне. Было известно, что Алик, к тому времени давно уже принявший постриг под каким-то непроизносимым именем, приехал навестить родителей. «Вот, - думала я, - от кого из первых уст услышу непререкаемое обоснование необходимости Веры в Бытие Божие!»
Сестренки Люба и Вера приняли меня более, чем сдержанно. Хотя стол ломился от оливье и пятилетний Любочкин внук от высоченной курносой дочери прочёл под ёлочкой чудесный стишок. Но я была совершенно чужда по духу этим милым людям из детства, да и совсем из другого теста. Говорить нам было не о чем. Меня вежливо спросили о моей питерской жизни и дальнейших планах. А планов не было, поскольку не было опоры. Я висела в воздухе и не знала, где приземлиться.
Но вошел серьезный и теплый Алик, маленький, кряжистый, неловко-мужиковатый, одетый в камуфляжное, с бодро торчащим между круглыми очками и кудлатой бородой птичьим носом. И стало спокойно. Мне всегда спокойно с воцерковленными людьми. У них словно есть почва под ногами, и, даже просто стоя рядом, становишься уверенней.
Мы стали дружить.

В недолгие наезды Алика к родителям утренней морозной электричкой ехали на службу в кафедральный собор. Смотрели у него в гостях мою любимую кассету «Форрест Гамп», и при немногочисленных откровенных сценах Алик выходил в другую комнату. Красили окна в моем доме и весело копали картошку. Алик по-прежнему был неравнодушен к политике с христианским уклоном, за что неоднократно получал неодобрение духовника. Именно от него я впервые получила воз литературы по теории всемирного масонского заговора, но уж на этот раз имела свое либеральное мнение. По прошествии времени мне думается, что в чем-то был он прав.
Я выслушивала подробные рассказы о друзьях-«братьях» и строгом настоятеле — других впечатлений у человека, жившего в закрытом мужском сообществе, не было. От него же я узнала грустное слово «эйкуменизм» и больше не пыталась судорожно встроить православие в некое удобное общее понимание «Высшей сущности». Уезжая, Алик иногда писал мне письма. Еще бумажные. И молился за меня. И заботился о моей душе. Как и о любой душе. Такова была его стезя.
Родственники подозрительно косились на внезапно возникшую странную дружбу, но я всегда умела плевать на такое, а Алик, при всей живости мозгов, был достаточно сурово воспитан наставниками и страшно внутренне собран. Дружба есть дружба. Даже с длинноногой дальней родственницей.
Ближе к следующей зиме я посетила намоленный монастырь с золотыми звездами на синих куполах. Серо-чёрным ноябрьским утром Алик водил меня на долгую службу, которую я так и не достояла. Показывал древние пещеры и реликвии. Потом мы гуляли по обесцвеченным и выстуженным ноябрем окрестным пейзажам, которые так изумительно смотрелись на летних фотографиях, высланных мне Аликом в письмах. Брат рассказывал о своем послушании — его работой была кочегарка, где он в свободное время читал книги и слушал музыку. Говорил, что контингент во множестве состоит из бывших наркоманов, сбежавших от своей страшной жизни, и что многие из них не выдерживают и сбегают обратно. Но он любил своё «братство». Это была его семья, и другой не было и быть не могло.
Кажется, меня он тоже уже начинал любить...

Через год с небольшим мама и тетка перестали приходить во сне. Я свыклась с новой реальностью, и религиозная скованность слетела с моих расправленных плеч. Захотелось жить. Приводить в порядок дом, вылизывать огород, бродить по щемяще-обаятельному городу. Заводить отношения, наконец. Отношения завелись и были бестолковыми, но нескучными. Жизнь начала новый отсчет.
Алик приехал знойным июлем, и я сразу потащила его в филармонию - брат любил классическую музыку. По дороге зашли в магазин, где Алик помог мне выбрать плейер. В музыке он разбирался и хорошо умел ее слушать, сосредоточенно глядя внутрь себя. После концерта сидели в кафе, и я была уже совсем другая, живая и отвязная и, иронично посмеиваясь, рассказывала о своем дурацком ухажере. Все, о чем так долго толковали мы с братцем весь мой траурный год, вся эта жавшая мне в коленках религиозность, облетела с меня, как прошлогодняя листва. И мне было словно неудобно за свои недавние попытки всерьез примерить на себя каноническое православие. Алик смотрел на меня светящимися глазами и явно интересовался моей новой жизнью. Видимо, я была офигеть, как хороша. Ибо в какой-то момент осознала, что глаза монашествующего братца отчаянно потерялись в моем летнем декольте, а разговор пошел в сторону некоего «брата»-расстриги, получившего благословение, чтобы жениться на прихожанке…

Так погано я себя давно не чувствовала.
Ну, а что я хотела.
Я быстро скомкала разговор и попрощалась. Алику надо было ехать к родителям и еще повидать какого-то друга...

Кажется, мы написали друг другу еще по паре писем, в которых я была слегка раздражительна и немного высокомерна.

А вскоре в моей жизни появилась диаспора правоверных мусульман.
А потом дети.
Но это уже совсем другая история.

***
С тех пор больше мы не виделись.
Алик по-прежнему монашествует в обители с золотыми звездами и молится за нас, грешных. Наверное, уже седобородый.
Недавно приезжал к родителям.
Говорят, Верочка совсем плоха.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив