О Европах, Восточной и Западной, об их экзистенциальных винах и страхах

leonid_b — 10.05.2016 Из статьи историка Алексея Миллера "Политика памяти в посткоммунистической Европе и её воздействие на европейскую культуру памяти" (в тексте цитаты все подчёркивания принадлежат мне, а автор за них не отвечает)

.........
В 1960–1990-е годы в западноевропейских странах постепенно сложился определенный консенсус по поводу прошлого, стержнем которого было признание за Холокостом статуса центрального — и уникального — события ХХ века. Этот консенсус подчеркивал общую ответственность европейцев за мрачные страницы прошлого. Путь к нему был долгим и трудным. ...

Конечно, в коллективной памяти западноевропейских народов существенное место занимали и мотивы собственных страданий. Признание ответственности за темные страницы прошлого было избирательным. Так, по вопросу о роли европейцев в колониализме и работорговле мы не найдем того единодушия в покаянии, которое было достигнуто в отношении Холокоста.

И все же консенсус по поводу Холокоста сам по себе имел огромное значение. Он исключал построение в этой части Европы национальных исторических нарративов, главной жертвой в которых выступала бы титульная нация. Невозможно было требовать для себя преференций, ссылаясь на прошлые страдания. В центре оказывался вопрос о собственной ответственности — и тех мерах, которые следует предпринять, чтобы не допустить повторения преступлений, подобных Холокосту.
.............
После крушения социализма страны Восточной Европы получили возможность по собственному усмотрению конструировать свои национальные нарративы. Единственным исключением являлась ГДР, которой в ходе поглощения Западной Германией пришлось принять нарратив, сформированный в ФРГ. Прежние преподаватели истории были практически поголовно уволены, а концепция, возлагавшая вину за преступления нацистов на капитализм и объявлявшая коммунистов главными жертвами нацистского режима, сдана в архив.

Но важно помнить, что евреи Восточной Европы в большинстве своем погибли не от «Циклона Б» на фабриках смерти, спрятанных в лагерях. Они были расстреляны у рвов и оврагов, забиты до смерти на улицах городов и местечек, сожжены заживо. Все это происходило при активном участии части местного населения, иногда даже в отсутствие немцев.

Однако подобные факты не занимают центрального места в тех новых исторических нарративах, которые были созданы в посткоммунистических странах. Роль главной жертвы зарезервирована в них именно для титульной нации, и основной упор делается на ее страданиях от коммунистического угнетения, причем коммунизм представлен как сугубо внешнее, московское зло. По выражению Евгения Финкеля, бывшие коммунистические страны включились в «поиски потерянного геноцида». Так, входя в «Музей геноцида» в Вильнюсе, не следует ожидать, что там пойдет речь о Холокосте (а о Холокосте в Литве есть что рассказать). Музей повествует о геноциде литовцев в годы советской оккупации. В основном по аналогичной схеме построены и музеи оккупации в других прибалтийских столицах, которые тоже настаивают на том, что жертвами геноцида были титульные народы (эстонцы и латыши). В музее «Тюрьма на Лонцкого» во Львове вы не найдете ни единого упоминания о том, что именно здесь начался тот колоссальный погром, который в июле 1941 года унес тысячи жизней местных евреев. В музее «Дом террора» в Будапеште самый большой зал посвящен ГУЛАГу, а Холокост — совершенно маргинален .
...................
В 2008 году историки Западной Европы, а также некоторые их коллеги из посткоммунистических стран выступили с воззванием, в котором говорилось:

«История не должна становиться служанкой политической конъюнктуры. Ее нельзя писать под диктовку противоречащих друг другу мемуаристов. В свободном государстве ни одна политическая сила не вправе присвоить себе право устанавливать историческую истину и ограничивать свободу исследователя под угрозой наказания. Мы обращаемся к историкам с призывом объединить силы в их собственных странах, создавая у себя организации, подобные нашей, и в ближайшее время подписать в личном качестве наш призыв, чтобы положить конец сползанию к государственному регулированию исторической истины.
Мы призываем политических деятелей отдать себе отчет в том, что, обладая властью воздействовать на коллективную память народа, вы тем не менее не имеете права устанавливать законом некую государственную правду в отношении прошлого, юридическое навязывание которой может повлечь за собой тяжелые последствия — как для работы профессиональных историков, так и для интеллектуальной свободы в целом. В демократическом обществе свобода историка — это наша общая свобода».

Это воззвание, известное как «Воззвание из Блуа» (Appel de Blois), было написано в ответ на обозначившуюся склонность западноевропейских парламентов законодательно определять интерпретации исторических событий. Начало подобной практике положил закон Гайсо (Loi Gayssot), принятый во Франции в 1990 году, который предусматривал уголовную ответственность за отрицание преступлений против человечности, вмененных в вину осужденным в ходе Нюрнбергского процесса нацистам, и прежде всего Холокоста. С того момента, как в Западной Европе опасность такого рода законов была осознана (о чем свидетельствовало, в частности, «Воззвание из Блуа»), «законы о памяти» были приняты во всех восточноевропейских странах. И только в одной из них — Румынии — таким законом запрещалось прославление собственных (румынских) преступников периода Второй мировой войны. При этом для оправдания многочисленных актов, криминализирующих не отрицание преступлений, совершенных представителями своей нации, а возражения против определенных интерпретаций страданий собственного народа, повсюду бесстыдно используется тот самый закон Гайсо.
.................
...первый памятник Ленину был разрушен сторонниками партии «Свобода» в Киеве в декабре 2013 года. Они же, окрыленные успехом, 1 января 2014 года прошли по улицам Киева с факельным шествием, в котором приняло участие более 10 тыс. человек. Эти события принципиально изменили символическую природу Майдана. С тех пор стало практически невозможно выступить перед собравшимися на площади без провозглашения лозунга, унаследованного от бандеровского движения: «Слава Украине! Героям слава!». И хотя некоторые участники Майдана пытались «перезагрузить» смысл этого лозунга, радикальный национализм неонацистского толка в тот момент однозначно выиграл борьбу за символическую природу движения.
.................
По всей Восточной Европе успешно осуществлен «экспорт вины», что разительно противоречит прежней европейской культуре памяти, постепенно приучавшей людей думать о собственной ответственности. Даже в Венгрии, которая официально была союзницей нацистов, на монументе, установленном в 2014 году на площади Свободы в Будапеште, страну символизирует фигура ангела, над которым вьется черный орел как символ хищной Германии.

В последние 25 лет мы можем наблюдать, как ранее изолированные культуры памяти Западной и Восточной Европы вступили во взаимодействие. Восточноевропейская политика памяти, сфокусированная на страданиях собственных народов, предъявила Западу претензии за предательство малых наций, «похищенных» коммунистической Москвой.
................
После обретения независимости от Москвы элиты восточноевропейских государств вполне рационально (в политическом смысле) стремились предотвратить возможность нового соглашения между ведущими государствами Запада и Россией, в котором могли пострадать их интересы. Для этого они старались повысить цену подобного шага для западноевропейских лидеров, выстраивая определенную политику памяти и заключая союзы по этому вопросу с различными политическими силами в ЕС.
...................
Как уже упоминалось, культура памяти Западной Европы в 1990-е годы отражала уверенность «старых» стран ЕС в собственных успехах и росте влияния Евросоюза. При таком мироощущении было относительно просто сфокусироваться на осмыслении грехов своей нации. Изображение себя в качестве жертвы популярностью в этих обществах не пользовалось. По-иному складывалась ситуация на востоке Европы. Экзистенциальные страхи были присущи восточноевропейским элитам в течение всего ХХ века, и вступление в НАТО и ЕС мало что изменило в этом отношении. Напротив, в начале 2000-х годов в связи с расколом между Вашингтоном, с одной стороны, и Берлином и Парижем — с другой, в ходе иракского кризиса новые члены Североатлантического альянса испытали обостренное чувство «онтологической озабоченности».

Ключевым элементом соответствующих нарративов стала Россия как источник угрозы. В европейской традиции данная тема имеет глубокие корни. Как показал Ивэр Нойманн, взгляд на Россию как на «варвара у ворот» доминировал в европейской мысли на протяжении последних трех веков, иногда уступая место восприятию России как «вечного подмастерья» (а чаще сочетаясь с ним). После распада СССР базовые компоненты этого дискурса мало изменились.
...................
Сегодня можно утверждать, что восточноевропейская модель, сфокусированная на страданиях своей нации и мотиве экзистенциальной угрозы, одержала верх над западноевропейской, в которой главную роль играла тема собственной вины и ответственности. Отчасти это связано с тем, что элиты ведущих западноевропейских стран по разным причинам не считали нужным вступать в жесткую конфронтацию с новыми членами ЕС по вопросам политики памяти. Отчасти объяснение нужно искать в том, что в последние 10 лет уверенность в себе и в успешности ЕС как проекта интеграции оказалась поколеблена и в «старой Европе». В итоге при осмыслении в Западной Европе растущего напряжения в отношениях между Россией и ее соседями возобладали восточноевропейские механизмы коллективной памяти и конструирования идентичности.
...................
В этой новой системе координат Восточная Европа может претендовать на ведущую партию, поскольку она больше знает о «страдании» и «варваре у ворот» и не устает напоминать Западной Европе о том, кто главная жертва и кто кому «должен» в ЕС.
...................
Снайдер утверждает, что Холокост в Восточной Европе везде происходил по одному и тому же сценарию. При этом Снайдер прекрасно знаком с исследованием Джеффри Копштейна, где убедительно продемонстрировано, что это не так. В своей книге об участии местного населения в уничтожении евреев в 1941–1942 годах, основанной на анализе происходившего в нескольких сотнях городов и поселений, Копштейн показывает, что все места «инициативного» истребления евреев соседями расположены к западу от границы СССР 1939 года.
...................
Наблюдая сегодня за разительными различиями в отношении к проблеме беженцев в западной и восточной части ЕС, можно с уверенностью констатировать, что одним из ключевых факторов, формирующих это различие, являются разные культуры памяти.

В реакции Восточной Европы на данную проблему отчетливо ощущаются нежелание уступать присвоенную роль главной исторической жертвы (с полагающимися ей дивидендами) и глубоко укорененные экзистенциальные националистические страхи.

Между тем в Западной Европе коллективная память об общей ответственности за Холокост заставляет людей смотреть на беженцев иначе.
.................
Я совершенно сознательно не касался в этой статье России и ее политики памяти. Во-первых, Россия — не Европа, прежде всего в том смысле, что никто в нашей стране уже не верит в возможность ее вхождения в обозримом будущем в европейские структуры и не выстраивает политику в надежде такой шанс получить. В этом наше принципиальное отличие от всех тех стран, которые лежат между Россией и ЕС.

Другое важнейшее отличие заключается в том, что Россия не строит свою идентичность на образе нации-жертвы. И это хорошо. Впрочем, вместо мотива нации-жертвы в нашем историческом сознании и политике памяти есть мощный мотив осажденной крепости. А это уже не очень хорошо.

Во-вторых, вопрос о том, как эволюция политики памяти в Европе влияет на российские практики, заслуживает отдельного рассмотрения. Конечно, здесь есть что сказать о заимствовании форм, методов, иногда риторических ходов. Многие элементы исторической политики, присущие Восточной Европе, имеются и у нас. В 2014 году был принят «закон Яровой», содержащий в себе все негативные аспекты восточноевропейских законов о памяти. У нас утвердилась характерная для Восточной Европы «секьюритизация» памяти, то есть восприятие дискуссий об истории и коллективной идентичности через призму угрозы национальной безопасности. У нас есть открытое идеологизированное вмешательство власти в преподавание истории. У нас создана целая сеть формально независимых от государства организаций, проводящих в политике памяти линию власти, и т.д.

Вместе с тем в российских подходах к политике памяти можно найти и немало творческого. Георгиевская ленточка и «Бессмертный полк», наиболее яркие и успешные акции в этой сфере, родились именно как общественные инициативы. К сожалению, на наших глазах происходит их мертвящее огосударствление.
..................

В самом деле, некоторые страны Восточной Европы, особенно те, которые были особенно жестоки к своему еврейскому населению (в первую очередь, это Литва и Польша, конечно), особенно хороши по части убеждения всех, кто этого хочет, в принципиальной вредоносности России.

Интересно, что когда и Литва и Польша, каждая страна по-своему, были под властью советского блока, то местные жители вели себя прилично. Отличились же своими дико жестокими еврейскими погромами жители этих стран, когда получили свободу от СССР (из рук гитлеровской Германии, что характерно).

Интересно и замечание А.Миллера о том, что идентичность России не строится на образе нации-жертвы. Так оно и есть.
Сегодня за праздничным столом зашёл у нас разговор о том, какой ценностью в России является суверенитет, зачем он даётся и почему отнимается. Вопрос был поставлен, но ответа не было. Какая уж тут жертва... Крепость (по крайней мере как ценность).

Читайте, граждане, статью А.И.Миллера. Конечно, элиты восточноевропейских стран, особенно сейчас - не подарок. Но у нас, в России, на Украине и в Белоруссии, элиты вообще отсутствуют как таковые: на Украине они не существуют, как всегда, чуть больше, но разница непринципиальна.

Есть о чём подумать.

Сохранено