Несколько случаев нарколепсии

ole_lock_eyes — 07.02.2011 Я все-таки накаркал весну. Она вломилась в традиционно февральскую пятницу и к утру воскресенья опрокинула авангард, внеся сумятицу в ровный строй сосулек и сугробов, поставила на дыбы и взвила в воздух и запоздалую метель, сыплющую теперь клочья снега снизу вверх, и непрошенные капели, бессильно взлетающие к низким облакам на мартовском загулявшем ветру. Через пять минут беспросветной безвоздушной снежно-льдистой свистопляски в похудевшие полустертые тучи ворвалось солнце, как врывается злое тело в тело неподатливое, и мне пришлось закрыть глаза, чтобы не видеть этого погодного изнасилования и не выступать потом свидетелем на процессе по делу сбрендившей Масленицы.
Я закрываю глаза и немедленно проваливаюсь. Я ведь умею засыпать или долго и мучительно, с текстами, скользящими сверху вниз по задней стенке черепа, с картинками и залипшей в ушах музыкой, или вот так, обухом по голове, сразу и глубоко, где попало и как попало. Я слишком долго обходился без сна, я сказал слишком много слов, я написал столько знаков без пробелов, что пробелы обиделись на меня, сшили краткий, но мощный заговор, свалили меня замертво там, где я был.


Где я был? Маринка – смешная девочка без комплексов со счастливо атрофированной способностью к рефлексии, она живет такую прямолинейно правильную жизнь с ее маленьким бизнесом и ее маленькой смешной машиной, что у нее не случается ничего, что может не получиться… Маринка трясет меня за плечо, не спи, порежу, ты что! И продолжает щелкать ножницами у меня за ухом, и я покорно поднимаю голову, но глаза открыть не в состоянии.
Позади меня какой-то губонинский метросексуал в кожаной куртке и с шеей в стиле лихих девяностых пытается соблазнить рубенсовскую маникюршу. От него пахнет каким-то клопомором вроде Old Spice и бензином, его раблезианские руки – кисти круглые, как шары на стойках древней кровати, и волосатые, как полинявшие ежи, - поигрывают ключами от авто, и мне представляется, что даже если он купит себе роллс-ройс, в полночь тот обратится в маршрутку №166. Маникюрша смеется хрипловатым и опасным смехом женщины на грани выхода из депрессии. Маринкин напарник Вадик взбивает в миске вонючую краску для невидимой мне клиентки, то и дело появляется в моем зеркале с предложениями сделать мне «вот тут полоосочку, вот тут пряадочку, вот там перышками помелиировать…» Маринка отпускает дежурную шуточку про «передок поволновать, задок вздрючить», и Вадик убирается из поля моего зрения.
Маринка вещает где-то у меня под куполом черепа: «Я сегодня заправлялась на Флотской, там, где такие автоматы стоят, мне прямо понравилось, только я всегда там понемножку заправляюсь: сдачи-то не выдают, а вдруг у меня столько бензина в бак не поместится… Правда, там мальчики ходят, показывают, как это все работает»… Она растирает воск в ладонях и взъерошивает мне волосы, а я вижу мальчиков, которые ходят и показывают, мальчиков в одинаковых черных костюмах, достойных глупого комикса про человека-летучую мышь, мальчиков, составляющих нелепый и печальный кордебалет, строящих довоенные оптимистические пирамиды из самих себя, опадающих сухими листьями и обращающихся в ничто.
В медленный шорох расслаивающейся туши черных трико вплетается голос Йорка из висящего у меня на шее наушника: We’re standing on the edge… Мне проводят по лицу кистью, дуют теплым воздухом, я открываю глаза.
На меня смотрит мой собственный демон бессонницы, немного сердитый, немного ехидный – из-за вечно подмигивающего левого глаза, немного охуевший, как обычно, под глазами тени, на голове – тщательно структурированный хаос, по краям – мелкая изморось периферически видимых светящихся клеточек. Под всем этим декадентским страхом – нарисованная на накидке блондинка, которую лет восемь вымачивали в вермуте «Букет Молдавии», чтобы она приобрела вид одновременно разбитной и фам-фатальный. Маринка треплет меня по затылку. Метросексуал уважительно кивает мне в зеркало: «Всю ночь, поди, отдыхал, что на ходу засыпаешь?»
Невидимый Вадик вздыхает: «Так ведь пяааатница… Дело молодое!»
Маникюрша хихикает: «Ааа, вот как вы называете это!»


Как вы называете ЭТО – спрашивают шальные демоны жж. Никак не называем. «Поколбасить свою салями», «запустить змея», «взнуздать рыжую кобылку», «зажарить шашлык из бобра» - эвфемизмами в моей биографии баловались только женщины, причем делали это с большим похабством, чем матерились. Короче говоря, Jammin' в офис купил себе диван цвета каррарского мрамора и кожаный, и я приперся на этот диван посмотреть. Диван мне сразу нравится. Я разуваюсь и забираюсь на него с ногами, и сворачиваюсь клубочком, и растягиваюсь во весь свой скромный рост. Давай, говорю, поебемся, мебель обновим. Jammin' поправляет очки на носу совершенно моим жестом и говорит: «Сейчас, аукцион через три минуты начинается… Так, пока пережду, посмотрим, сколько будет участников, может, вообще лезть не стоит, чтоб обеспечение не заблокировалось».
Перегородки между офисами тут, мягко говоря, картонные, что придает любому звуку непередаваемую пикантность. За стеной у соседей-строителей медитативно и выразительно старик читает кому-то вслух трудовой кодекс. ««Всем работникам предоставляются выходные дни (еженедельный непрерывный отдых)»… Кхе-кхе… Еженедельный! Ты понял? «При пятидневной рабочей неделе работникам предоставляются два выходных дня в неделю, при шестидневной рабочей неделе - один выходной день. Общим выходным днем является воскресенье. Второй выходной день при пятидневной рабочей неделе устанавливается коллективным договором или правилами внутреннего трудового распорядка. Оба выходных дня предоставляются, как правило, подряд». Так что если они тебе опять скажут, что в четверг ты работаешь, так ты им прямо вот отсюда почитай, да, а чего ты, пусть видят, что ты тоже подкованный и можешь за свои права постоять»… Собеседника старика не слышно, возможно, старик читает кодекс в телефонную трубку, и голос его, глухой и монотонный, выбираясь за пределы полупустого офисного здания, становится звонким и летящим, и морозным почтовым голубем оседает где-нибудь на проводах, так никем и не услышанный, так никем и не понятый.
Я закрываю глаза, и это чертово трудовое законодательство намертво приклеивается к векам изнутри, у меня не получается избавиться от навязчивого чтения. У противоположных соседей звонит телефон, потом шипит и давится ксерокс, потом начинают стучать передвигаемые по плиточному полу стулья и звенеть приборы, и кто-то включает Авторадио, будь оно неладно, там вечный корпоратив, они никогда не просыхают, у них какой-то непрерывный праздник, стукают стаканы, смеется женщина, а потом разом вступает хор мужских голосов, галдящих наперебой про то, кто и как отдыхал в Египте.
Я думаю, что будет неловко, если кто-то войдет в офис и увидит на диване спящего. Я пытаюсь спросить у Jammin'а, закрыта ли дверь на ключ, но у меня не получается. Как обычно во сне, усилий для того, чтобы открыть рот, оказывается недостаточно. Тогда я пытаюсь сосредоточиться на моем собственном тепле, отраженном от дивана, согреться и уснуть окончательно, но у меня ничего не выходит – вокруг меня так шумно, трудовой кодекс сзади, Египет и чей-то день рождения спереди, между этим всем – Jammin', в стотысячный раз сообщающий ненормальной женщине с Урала, что ее командировочные расходы заказчик ни по каким договорам не оплачивает.
Я понимаю, что заснуть все-таки не удастся, заговорить тоже не удастся, поэтому сажусь. От того, что я резко принял относительно вертикальное положение, перед глазами танцуют горяченькие звездочки и расшнуровывается рот: «Как твой аукцион? Стал участвовать?» Jammin' подписывает заявки, молчит и улыбается. «Чего ты такой загадочный? Выиграл, что ли?»
Jammin' откладывает ручку и смотрит на меня долго и влюбленно – то есть, со смесью нежности и презрения к сирым. «Вик, какой аукцион? Сегодня суббота…»


Сегодня суббота, все еще суббота, с утра была суббота, днем была суббота, и так долго еще будет суббота, что ее можно подержать за хвост или постучать ей по панцирю кончиком пальца, только осторожно, иначе из пробитой скорлупы выползет желтое и жидкое воскресенье.
Паучок открывает вино, вытягивая штопор из бутылки каким-то нарочито неправильным движением. На нем черная водолазка и черные брюки, и его интегральные конечности кажутся живущими отдельной от владельца жизнью. Руки то и дела вспархивают двумя испуганными голубицами, и я машинально разглядываю его большие пальцы, силясь выявить нечеткую закономерность, а потом разглядываю свои большие пальцы. Он, к счастью, больше не задает глупого вопроса, почему это я прозвал его паучком, и не ищет никаких дополнительных смыслов в написанных словах. Jammin' листает толстую пачку старых «Форбсов». «Почему мы давно не ходили в театр?» - спрашивает Jammin'. «Потому что смотреть нечего», - подсказывает паучок. «Даже в кино сходить – и то не на что. Тем более, «Родину» разломали»… - ворчу я и отбираю у паучка недефлорированную бутылку, пока он не покалечился.
Вино, как ни странно, оказывается более чем приличным. Паучок пробует всякие интересные сыры с белой корочкой – с совершенно разной белой корочкой! – честно пытаясь понять причины нашего с Jammin'ом сырного фанатизма. Приходит к выводу, что с таким вином «это скорее вкусно, хотя и очень необычно для меня». Ничего, утешаю я его, втянешься.
Я забираюсь в свое любимое кресло под книжными полками – я, оказывается, обзавелся уже любимым креслом в его доме. Я вытягиваю с полки первую попавшуюся книжку, и это оказывается «Дельта Венеры», и мне даже листать ее не хочется, потому что, во-первых, давно читано, во-вторых, у меня уже несколько часов, как стряслась внезапная аллергия на слова, выражающие какие бы то ни было эмоции. Я уже никаких true-love-stories не выдержу. Untrue-love-stories – тем более. Никакого душераздирающего чтения. Никакого трогательного чтения. Никаких душещипательных фильмов. За слово «романтик» с хабальным ударением на последнем слоге – немедленный бан с конфискацией остатков эмпатии и даже могу по морде. Если слушать Jay-Jay Johanson’а десять лет подряд, нечего потом удивляться, что от тебя люди шарахаются.
Паучок усмехается – про Йохансона, рассказывает, как ездил на его концерт, и я слышу, как то же самое теми же словами рассказывает наш Ваня, и меня это настораживает, потому что свидетельствует о том, что одиночество обладает признаками инфекционного заболевания и может распространяться воздушно-капельным, а также сетевым и половым путем.
«Они такие продуманные, - жалуется паучок. – Им надо чтобы их возили в Таиланд, чтобы покупали им тряпки, чтобы снимали им квартиру или нашли им работу с зарплатой тысяч в тридцать… Кто бы мне такую работу нашел…» Но и этот монолог принадлежит не паучку, и я ставлю свой бокал на пол у кресла, пытаясь сосредоточиться. Мне хочется, чтобы бокал легонько звякнул, как если бы я ставил его на каменный пол, но здесь нет никакого каменного пола, и звук тонет в ковре.
Паучок садится передо мной на колени, отбирает у меня книжку, гладит меня по бедрам, расстегивает мой ремень и брюки, и так чудесно улыбается снизу вверх своими непрозрачными глазками, что мне становится тепло и меня тончайшим слоем сладковатого масла размазывает по креслу, какие чудовищные перегрузки, Татьяна Друбич танцует рок-н-ролл, я немедленно засыпаю, слыша, как Jammin' говорит где-то на самом верху книжных полок: «Не трогай его, пусть…»
В этот раз мне ничего не снится, мне кажется, я выключаюсь на несколько секунд всего, а когда включаюсь снова, полураздетые (или – для пессимистов – полуодетые) Jammin' и паучок с самым загадочным видом играют в «сто одно», причем Jammin', кажется, научил паучка не тем, правилам, каким когда-то научил меня. Мне это кажется совершеннейшим абсурдом, полным, совершенным безумием, хотя вся сцена, декорированная разбросанными рубашками и свитерами, взбитым покрывалом, обоями от предыдущих жильцов и плакатом Уорхола на стене, кажется мне достойной Альмодовара. «Вы хоть на раздевание играете?» - я забираюсь к ним на диван. Кажется, я спал совсем недолго, но почему-то чувствую себя совершенно выспавшимся, пружинистым и бодрым, просто замечательным, просто подарком самому себе. Кто бы оценил еще такое сокровище.
«Ага, на раздевание, - кивает паучок. – Только я почти все время проигрываю!» «Ничего, котенок, не везет в картах, везет в любви», - успокаиваю я его и стаскиваю через голову свитер. «Такое везение, - смеется паучок. – Это просто невероятно!»


Это просто невероятно – так долго была ночь, а добрались до дому – оказывается, уже день и тучи в окне колошматятся в предсмертных солнечно-дождевых судорогах. «Отойди от компьютера, - сердится Jammin'. – Иди поспи, день с ночью перепутал совсем!»
Горячий душ, свежее белье, прохладная постель. Я беру с собой «Выкрикивая лот 49» Пинчона в каком-то мегакретинском переводе, который зараза-переводчик снабдил сотней примечаний на первые две страницы текста, да еще и примечания мудак-редактор засунул в конец книжки. Вот тут автор, типа, остроумно пошутил, перевести игру слов я не смог, поэтому вы должны посмеяться и испытать положительные эмоции. Представляешь, говорю я Jammin'у, этот гондон реально думает, что potsmaster надо переводить как «посудмейстер», потому что ему там горшок примерещился!! Еще и в своих уебанских комментариях об этом пишет! Или вот: ««не менее задвинут и в ее отсутствие» – наш перевод английского to be turned on, т.е. «находиться в состоянии наркотического опьянения»»… С тем же успехом можно было снабдить русский перевод оригиналом – чтобы было уж совсем понятно. Я забрасываю сам роман до тех пор, пока не обзаведусь англоязычным вариантом, и, то и дело возмущенно булькая, читаю злополучные комментарии. И тут меня наконец-то срубает окончательно. Последнее, что я чувствую, - как Jammin' осторожно забирает у меня из руки почти выпавшую книжку и стаскивает с моего носа очки.
За окнами по-прежнему бесчинствует сногсшибательная выскочка-весна.




©b/w

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив