На смерть Аркадия Ипполитова

dimagubin — 10.11.2023 Прочитал: умер Аркадий Ипполитов.

Даже путинские агентства отстрочились: тры-ты-ты, Эрмитаж, Возрождение, итальянская гравюра, куратор. Угу. Да в Эрмитаже знатоков старых мастеров – как заплечных дел мастеров, и, коли посмотреть на Пиотровских, скоро будут неотличимы.

А релокантские медиа несут за гробом книги: про Ломбардию, Венецию, Рим. Кто бы спорил. Это важнее. Попробуйте их почитать, направляясь (в случае собственной релокации) в Ломбардию, Венецию, в Рим, нетерпеливой рукой листая страницы. А вот хрен. Там цепкость итальянских плющей в ипполитовских словах. Потреблять придется, как в ангину алоэ на меду и спирту, - так, две-три ложечки на ночь, и закладочку внутрь, чтоб перечитать. Если, конечно, удастся.

Но это – я про книги – и правда важнее эрмитажной работы. Потому что ценна не работа, а исход: эмиграция в жизнь. Вот человек, специалист в своих возрождениях-античностях-или-Египте: высок лоб, велики знания, он довольно виждил и внемлил, пора бы и жечь! Так жги же! Жги!

Ипполитов умер в 65, в таком возрасте сейчас умирать неприлично, не сказать бы непристойно. Но я про возраст не как сожаление, а как объяснение: 1958-й год рождения позволял, достигнув возраста Христа и глянув окрест, уже не только рассказывать, как чуден Пиранези при тихой погоде, но и смотреть на современность, используя оптику Пиранези. Ну, среди прочих оптик, - скажем так.

Я когда-то на излете горбачевской эры прочитал что-то из Ипполитова, меня заставили прочитать (колонку в журнале, тогда интеллектуалов повсеместно пристраивали на медийные галеры) – и вздрогнул. Одно дело – когда ты пишешь про вечность. Другое дело, когда вечность пишет про жизнь за окном.

У меня любимейшая книжка Ипполитова – «Вчера, сегодня, никогда»: сборник эссе, пропитанный тонкой улыбкой, за которой ухмылка для своих. Все эти брызги образования, знания, сложности, - брызги шампанского интеллигентской культуры. И, по ходу (чего в советской интеллигентской культуре отродясь не водилось) – вскользь сплюнутые с губ семечковой шелухой слова, обмолвки, недоговорки (там, про Frisky summer). Интеллектуалы любят рядиться в гопничков.Кто примерял поло от Фреда Перри, тот поймет.

Там, во «Вчера сегодня никогда» - сложность точности по поводу современности, когда больше нет нужды (ну, современность выпала такая) сваливать в эмиграцию внутренней Ломбардии. В этом смысле Ипполитов мостил перед самим собой гать через болото русской дикости. Гать начиналась от того острова, где паслись (спасались) советские интеллектуалы, и который ныне – незнайкин остров дураков: в том смысле, что пастбище ослов. И-а, и-а, Мединский с гоп-компанией.

Не буду врать, пиша «Аркадий Ипполитов оказался тем первым, кто…». Он не один мостил дорогу. Его ровесник Шура Тимофеевский занимался ровно тем же.

То есть не заслуга (хотя и заслуга тоже), а символизм Ипполитова в том, что он вывел смотрителя музея на улицу из музея. До него музейно-станционный смотритель говорил либо о жизни в музее – либо говорил о жизни вне музея исключительно в закрытом кругу, и все его гэги, цитаты и прочие игры ума выходили в пар, в водочные пары, исчезали.
Хотел бы я оставить после себя такую книгу, как Ипполитов.

Так и не дочитанные (но купленные, но начатые, но оставшиеся теперь уже навсегда в Петербурге) книги про Ломбардию и Венецию, тоже, конечно, важны и нужны. И там, поди, под обложкой тьма прикладных наблюдений, в смысле – прикладываемых к миру вне Ломбардии и Венеции.

Но «Вчера сегодня никогда» - совершенно блестящая (с точки зрения стоящего за ней явления) книга. Редко когда утлой лодчонке эссеистики – даже не гондоле, а трагетто – удается проплыть на расстояние большее, чем пятилетка-другая. Но Ипполитову, похоже, удалось. То ли море легло под автора ручным античным Понтом, то трагетто имело остойчивость и прочность триремы.

Случайность, но я знаком со всеми официальными мужьями Дуни Смирновой (если только не путаюсь в номерах и в официальности). Чубайс был последним в этом списке, а Ипполитов первым, и – я только что прочитал – от этого брака есть сын. Не удивительно. В ту пору за летними приключениями Фриски (не Жанны) поклонники античных устоев следили большей частью теоретически, и любой Пирютко на людях делал вид, что с Ротиковым не знаком. Судьба режиссера Дуни Смирновой (как и ее первого мужа) – вполне себе судьба эпохи и готовый сценарий для фильма. Кажется, Грибанов, биограф Хемингуэя, заметил, что для перехода к новому роману Хемингуэю требовалась новая жена. Ну, а Дуне Смирновой для вхождения в новую эпоху требовался, возможно, новый муж. В одном фильме свести потерянного пожилого Чубайса в изгнании и молодого лукаво-ядовитого Ипполитова в свежепереименованном в Петербург Ленинграде – о, да, это само по себе и саспенс, и сила судьбы.

Потому что Чубайса все же нагнал петербургский кумир (из коммуналки, на медном коне), про которого Аркадий Ипполитов ядовито и печально заметил за два десятка лет до смерти: «Когда ретроспекция лишается своей оппозиционности и становится господствующей идеологией, она превращается в реакционность, в душный и самодовольный деспотизм».
Вот это самодовольство, говоря пышным слогом прошлых веков, и доконало и Шуру, и Аркашу.

Оставить комментарий

Популярные посты: