Моя жизнь часто напоминает бесконечную серию

inkogniton — 06.12.2021 Моя жизнь часто напоминает бесконечную серию полуподростковых бунтов -- против чего угодно, иногда лишь бы бунтовать, никакой особенной цели нет и быть не может. Пару лет назад мне рассказали о том, что где-то там, кто-то там, подробно обсуждает мою любимую розовую пачку. Смеются, говорили мне, утверждают, будто не пачка это, но нижняя юбка, продающаяся в отделе нижнего белья. Я пожала плечами и немедленно купила еще одну -- отличающуюся от предыдущей исключительно цветом. Теперь у меня две пачки -- ярко розовая и традиционный красно-зеленый тартан. Даже не знаю какая радует больше. Знаю одно -- две пачки, несомненно, лучше одной.

Или вот, к примеру. Всякий раз, когда мне начинает (вполне справедливо, следует заметить) казаться, что настала пора экономии, что теперь надо ужаться, надо перетерпеть, надо сильно экономить, всякий раз именно в этот период я начинаю яростно покупать что-нибудь прекрасное -- ведь совсем скоро, думаю я, я ничего не смогу себе позволить, так вот сейчас, именно сейчас -- хотя бы надышаться. Успеть, пока не началось. Успеть, успеть, успеть. Подобно тому, как невероятно хочется есть, едва принято решение о диете с сегодняшнего дня, прямо с этой минуты (так хочется, что кажется, что конец близок, диета еще не началась, решение о ней было принято всего пару часов назад, но ощущение, что ты буквально через минуту свалишься в голодный обморок не покидает никак и ни за что, кто придумал диеты, думаешь ты с отчаянием, какой идиот, для чего?!), так мне хочется купить срочно, очень срочно, хотя бы часть того, о чем мечтала давным-давно, но откладывала -- на тогда, когда будет получше, когда смогу позволить. И когда вдруг оказывается, что невозможно позволить себе, как минимум, к примеру, год, сама мысль настолько отчаянно пронзает, что мне хочется скорее успеть. Потому что потом -- потом будет невозможно, да и когда оно будет это самое потом? К тому же, я точно знаю -- это самое потом на самом деле уже сейчас, потому надо успеть сейчас -- скорее, скорее, всему свету назло. С последствиями, думаю я отчаянно зло, разберусь потом, в то самое потом, которое уже сейчас, но не прямо сию минуту, у меня всего-то минута успеть, всего минута, не больше. Потом, часто, сижу ошалело, и думаю с ужасом -- что я сделала? что это было? как это получилось? И стыдно мне как Альхену, голубому застенчивому воришке, но подобно ему, я не могу себя остановить. Даром что не ворую.

И, конечно, как же забыть о связи погоды и одежды. Поздней осенью, когда становится холодно, когда небо затягивается бесконечными тучами, из которых, сардонически хохоча, выливаются ведра воды, люди достают из шкафов темную одежду и обувь -- не только и не столько под стать издевающейся стихии, сколько из практичности и общего флера легкой меланхолии. Меланхолия висит в воздухе, ее можно резать ножом, она тугая и плотная. Она рвется наружу сквозь незаметные полуулыбки, столь украшающие бледные истинно северной бледностью, лица. Именно в это время я достаю свои любимые ярко-розовые кроссовки на розовой подошве, я достаю черные кожаные штаны, я добавляю кипенный свитер и вешаю на шею кристалл, переливающийся всеми цветами радуги. Я надеваю меховые наушники -- нежно розового цвета, я достаю из-за уха фиолетово-малиновую челку. Я бунтую -- против погоды, против меланхолии, против бледности и общей отчаянности, настигающих нас каждую позднюю осень. Поздняя осень самое странное время. То самое, когда настоящая зима всё еще только на подступах, а раскрашенная во все цвета ранняя осень уже почти исчезла. Переходный период -- каждый год мы куда-то переходим. И оттого, наверное, страшно -- а вдруг перейдем не туда? вдруг вообще не перейдем? Так и останемся, повиснув в межвременьи, кто как и кто куда -- в серых в черную клеточку пальто, в черных сапогах и темно-синих шапках с немного свалявшимся помпоном на макушке. Ну уж нет, бунтую я, лучше я застряну, всему свету назло, в розовых кроссовках, кипенном свитере, с огромным, переливающимся во все цвета на свете, кристаллом на шее. Тогда, наверное, даже застрять не страшно; тем более, думаю я, в таком виде точно не застрять -- не нужна я такая укутавшей всё вокруг меланхолии, не нужна, выплюнет она меня, подавится непривычным обилием розового.

Тем временем, ночь начинается практически сразу после запоздавшего обеда. Дни становятся всё короче и короче, мы постепенно приближаемся к самому короткому дню, что значит -- к самой длинной ночи. По мере приближения, меланхолия в воздухе уступает место приятной дрожи ожидания праздников и чудес. Всё больше домов украшенных гирляндами по самую макушку -- в четыре часа пополудни, когда день сменяется на темный вечер, быстро превращающийся в глубокую ночь, одна за другой загораются разноцветные гирлянды, опутавшие дома хитрой сеткой. Зеленые, красные, желтые лампочки моргают вместе и по очереди, а над гирляндами, где-то прямо под крышей, едет Дед Мороз на санях, запряженных тройкой рогатых оленей, он всё едет и едет и никак не доедет. Ехать ему долго -- еще, как минимум, две недели: каждый день, с четырех часов пополудни до самого рассвета, упрямо едет он в неведомые дали, залихватски подстегивая рогатых оленей.

Неделю назад резко похолодало. Я вела чадо в бассейн, я надела свои будто утепленные резиновые сапоги -- предстояло идти через грязь и буераки, и никакая другая обувь не выдержала бы этого похода. Было так холодно, что мне казалось, что стопы складываются в тугой кулак -- непроизвольно, исключительно следуя инстинкту самосохранения. Мы дошли до бассейна, я сбросила сапоги и аккуратно поместила несчастные, всё еще сложенные в кулак, стопы в пушистые меховые рукава куртки. Так и сидела на ступеньках -- ноги в рукавах, накинув на спину теплый палантин, напоминающий, скорее, мягкое удобное одеяло. Я сидела и с ужасом думала о том, что совсем скоро придется идти обратно и ноги опять свернутся в кулаки. Мы вернулись домой и я, первым делом (несмотря на жесткий режим экономии, не столь несмотря, сколь, наверное, вопреки), ринулась искать теплые, непромокаемые ботинки.

Такие, чтобы внутри как рукава куртки, а снаружи как резиновые сапоги. Такие, в которых не испугают меня ни стужа, ни слякоть, ни покрытые хрустящим, блестящим, словно зеркало, первым льдом, бесконечные лужи. Мне хотелось быть практичной -- я решила смотреть на немаркое, черное, серое, какое оно еще бывает, это самое немаркое. Но на меня выпрыгнули нежно-розовые ботинки на высокой шнуровке, с ярко-розовой резиновой подошвой, бело-желтой меховой оторочкой, выстеленные мехом от низа до самого верха. Были они под стать моему бушующему внутреннему я, да и стоили, на удивление (или нет), значительно дешевле своих немарких, строгих собратьев. Они пришли несколько дней спустя -- именно тогда, когда я с отчаянием думала о том, что надо срочно бежать за девицей, вызволять ее из детского сада, мне не хотелось надевать три пары носков, мне хотелось, чтобы легко и тепло, чтобы надеть как есть -- и пойти, ни о чем не думая. Я достала их из коробки -- вызывающе розовые; на мгновение мне стало неловко, будто я собралась ворваться в общую меланхолию и всё сломать, всё испортить, растоптать возвышенный флер своими пошло-розовыми ботинками. Ого! -- посмотрела на меня мама в очереди. Мы стояли и терпеливо ждали когда нам вынесут детей. Детей выносили строго по очереди, все терпеливо переминались с ноги на ногу и, будто незаметно, разглядывали стоящих рядом. Ого! -- сказала мне мама в очереди, -- какие прекрасные ботинки! мне тоже такие нужны! Какие, -- она замялась, словно пыталась подобрать то единственное, самое правильное слово, которое не в бровь, а в глаз, молчала, перекатывая слова во рту, когда вдруг тряхнула головой и продолжила решительно, -- пышные, пошлые, изо всех сил розовые, ботинки! Мне срочно нужны такие же, -- добавила быстро, не смотря на меня, но пристально разглядывая мои новые, вселяющие розовую в ночи надежду, ботинки.

Тем временем, расширяются познания греческого алфавита у стара и млада. Очередная буква пошла на ура. И снова легкая паника -- такого мы еще не видели. И снова указание носить маски: везде и всегда. В сезоне осень-зима нынешнего года особенно модными стали черные маски и их диаметрально противоположные белые собратья. Также популярны нежно-голубые маски -- они пользуются большим успехом у тех, у кого нет ни сил ни времени на поиск ультра-модных черных, или, на худой конец, белых. Голубые маски на фоне серых в черную клетку пальто, дают, как ни смешно и ни странно, бесшабашную надежду на светлое (голубое) будущее. Ничего, думаю я, оформляя очередной заказ продуктов, пока туалетная бумага в наличии и без ограничений в одни руки, ничего страшного не произошло. Несмотря на очередную букву, никто не паникует, никто не скупает туалетную бумагу, мыло и консервы. Все немного устали паниковать. Впрочем, думаю я со смехом, причина, скорее всего, вовсе не в этом, причина, думаю я и смеюсь уже вслух, скорее всего, в том, что предыдущие запасы пока не оскудели. И долго не оскудеют, развиваю я собственную мысль и смеюсь, не могу остановиться. Мама, -- удивленно смотрит на меня, отирающую слезы, чадо, -- что тебя так насмешило? То, -- я почти задыхаюсь, я хочу рассказать о ходе мыслей, но выкашливаю только, -- что в магазинах есть туалетная бумага, сколько хочешь! Чадо озабоченно гладит меня по голове и смотрит с некоторым испугом -- я ее понимаю, я бы, наверное, тоже не весть что подумала бы.

Под крышей соседнего дома едет и едет Дед Мороз, он везет подарки, много подарков. Мысль о подарках греет и радует. Совсем скоро мой день рождения, а там и новый год подоспеет. У нас экономия, пытаюсь образумить я саму себя в тысячный раз. Я вздыхаю и думаю о том, что в этот раз -- действительно экономия. Я закрываю все картинки, все те, которыми любовалась долгое время -- потом, всё потом. Вот выращу детей, отпущу их в свободное плавание... Боже мой, с ужасом думаю я, но тогда я буду старая, такая старая, что мне, кажется, будет всё равно. Всё будет всё равно. Я хватаю воздух губами и опять смеюсь -- когда-то, всего каких-то двадцать лет назад, мне казалось, что через двадцать лет я буду старая, очень старая, такая старая, что мне будет всё равно. Всё будет всё равно. Двадцать лет спустя я не кажусь себе молодой, нет, я не настолько восторженно наивна, но кажусь себе зрелой. Впрочем, зрелые, наверное, носят немаркие пальто и сапоги. Зрелые несут на себе печать меланхоличного поздне-ноябрьского флера, зрелые... Я -- зрелая. Просто бунтующая. Против всех и вся. Иначе -- для чего всё это вообще нужно?!

П.С. Ботинки: