Дискуссии вокруг законопроекта о профилактике семейно-бытового насилия в российском обществе вспыхивают эпизодически: одни считают предлагаемые меры слишком мягкими, другие видят в них «вмешательство в жизнь семьи». В очередной раз законопроект обещали внести на рассмотрение в Госдуму осенью 2021 года. Но пока не внесли.

Между тем отсутствие мер по предотвращению насилия в семьях ежегодно уносит жизни одних женщин и калечит судьбы других. По данным исследования «Новой газеты» и «Медиазоны» (издание внесено Минюстом в реестр иностранных агентов), 79% обвиняемых в убийстве женщин сами страдали от домашнего насилия.

«Гласная» рассказывает историю 46-летней Елены Д. из Перми. Суд приговорил ее к 9 годам и 9 месяцам лишения свободы за убийство малознакомого человека, который на ее глазах избивал свою партнершу. Сегодня, уже на свободе, Лена понимает, что вряд ли бы в ее жизни случилась эта трагедия, если бы она сама не прошла через ад домашнего насилия.

8 февраля 2015 года 40-летняя Лена Д. пришла навестить подругу в коммуналку, где та жила со своим парнем. На тот момент Лена работала на заводе упаковщицей, была в разводе со вторым мужем и жила в городе Лысьва Пермского края с новым мужчиной.

Подруги дома не оказалась, Лена осталась ее подождать и вдруг услышала крики в соседней комнате. Приоткрыв дверь, увидела, как мужчина бьет женщину по лицу, а та плачет и закрывается руками. Когда Лена заступилась — «Зачем ты бьешь женщину?», — мужчина переключился на нее и несколько раз ударил по голове. Пытаясь избежать драки, Лена вернулась в комнату подруги, но мужчина последовал за ней, продолжая наносить удары.

— Один его удар, второй, а на третий… прострация — как будто меня души лишили. Я сижу в кресле с ножом в руках, как зомби, и смотрю в одну точку. Я не помню, как взяла этот нож, — он на столе был, там рыбу готовили. Потом я увидела кровь, он нецензурно крикнул, пошел в прихожую и там упал. Думаю: «Просто так не падают… Если в ногу попала, может…»

Следующее, что Лена помнит, — «серо-зеленый» мужчина лежит в прихожей. Сожительница пинает его и кричит: «Чтоб ты сдох, тварь!» Лена щупает его пульс — есть, но слабый — и бежит к соседям вызвать скорую. Через пять минут приехали медики, следом за ними — полиция.

— Но мне уже было не до окружающих: понимала, что натворила. В голове я и срок себе уже выписала, и приговор, и мысленно отправилась в колонию.

«Кормили и кололи»

— Бывают моменты, когда я вообще не могу говорить о прошлом. Даже вспоминать не хочу.

В утренних декабрьских сумерках Лена встречает меня на пороге пермского центра «Нечужие» — с макияжем и подколотыми наверх волосами, в джинсах и молочного цвета свитере крупной вязки. Деловито просит говорить шепотом: другие домочадцы еще спят. Потом дает тапочки и ведет на кухню по бесконечно длинному коридору. Такому же, как наш предстоящий разговор.

Лена заваривает чайные пакетики в кружках с разноцветными котами. Просит выключить диктофон. Первые полчаса мы говорим не под запись, потом Лена все-таки собирается с силами и разрешает включить диктофон.

Центр «Нечужие» открылся в Перми весной 2021 года. Создательница центра — учредительница межрегиональной общественной организации социального предупреждения правонарушений «Выбор» Анна Каргапольцева.

Одновременно здесь может жить до восьми женщин, пока живут три. Психологи и правозащитники помогают им собрать документы, чтобы восстановить их жилищные или родительские права. Постоялицы работают на частном швейном производстве, с которым у центра заключен договор.

Лена живет в центре уже четвертый месяц — с тех пор, как освободилась из колонии. За то убийство незнакомого мужчины она отсидела почти семь лет — и вышла с браслетом на ноге, срок ее еще не окончился. Ее судьба не страшнее судеб других женщин, проходящих через этот центр, но вот это-то и есть самое страшное.

Лена родилась на Сахалине, в городе Невельске: ее отец служил там в мореходке и познакомился с мамой. Мама Лены была родом с Сахалина, а отец и его родня всю жизнь прожили в Лысьве. Лену воспитала бабушка: мать пятимесячной привезла ее в Лысьву, а потом просто исчезла. Когда Лена с отцом пытались ее разыскать через всероссийский розыск, пришел ответ: «Пропала без вести».

— Папа снова женился, когда мне было два года, — вспоминает она. — Он у меня был токарь-карусельщик пятого разряда на станках с программным управлением, в те времена получал по 500 рублей. А у мачехи зарплата была под 60. И деньгами всегда распоряжалась мачеха. Он любил, конечно, «закладывать», и она любила. Помню их в пьяном угаре, когда они приходили на выходных к бабушке: в первый раз мачеха напоила меня брагой, когда мне было тринадцать: сказала, «квасик».

Ближе всех у меня была бабушка да два родных дяди, которые жили с нами. Дядька Гена любил меня больше папы. Первое яркое воспоминание из детства: бабушка стряпает шаньги, а я играю в машинки. Я росла среди мальчиков, подруг не было — была на улице одна девочка. Бабушка говорила: «Тебе надо было парнем родиться». До сих пор хоть и умею вязать, шить и вышивать, ощущаю, что она отчасти была права.

После школы Лена год отучилась в училище на штукатура-маляра, но диплом не защитила — пошла работать на Лысьвенский турбогенераторный завод слесарем-электромонтажником по сборке утюгов. На территории завода было малое предприятие формата ШИМП (школьники-инвалиды, малообеспеченные, пенсионеры. — Ред.), где собирали ручки и шнуры для утюгов. Смеется:

— Отработала там три года — сидела паяла лампочки к утюгам. С тех пор я не боюсь никакой работы.

Когда Лене исполнилось семнадцать, она познакомилась в Лысьве со своим первым мужем — их семьи жили рядом. Замуж выходила уже беременной. Скоро родилась дочь.

— Это было начало 1993-го. Я работала на заводе и снимала комнату в общежитии, муж учился в училище. Только он свою стипендию на книжку складывал, а я нас обеспечивала. Когда ребенку было полгода, он начал гулять у меня на глазах. А меня они со свекровкой потом же и обвинили, что я гулящая. Я по своей глупости, конечно, тоже ошибок тогда маленько накосяпорила. Флиртовала в отместку с парнями, но нет, не изменяла. Что я никогда не прощу — однажды он сломал мне нос. Он где-то задержался, шел поздно с работы, а я ему что-то там сказала. С коляской навстречу ему шла — и он ударил. Я развернулась и ушла. А он забрал дочь и ушел к матери. У меня в те дни ноги отнялись на нервной почве.

На развод фактически подала моя свекровь. Она мне сказала: «Твои гости на свадьбе от счастья плакали, а я от горя, что сына выдавала за… [нецензурн. — шалаву, шлюху]». Все думали, раз я дружу с парнями всю жизнь с детства — значит, я такая… Хотя у меня до него ни с кем ничего не было, я девочка была, и муж об этом знал. Но он даже на суд пришел с родителями. И все. Катя, дочка, с ним выросла — свекровка с мужем меня заставили подписать отказ от родительских прав. Я подписала, я понимала, что не прокормлю ребенка. Я тогда осталась без работы и сидела в голоде: пока была в декрете, предприятие мое ликвидировали. На работу без образования не устроиться, да и как мне работать, если дочь не с кем оставить? Бабушка моя умерла к тому времени, а садик мне не давали.

Лена проглатывает конец фразы, останавливает мои вопросы. Говорит, что не хочет больше про это. С дочерью с тех пор она больше не виделась — та «не хочет общения». Дочке сейчас около 30, она гораздо, гораздо старше самой Лены, которая тогда, после развода и потери ребенка, осталась одна в бабушкином доме.

— Мне было 19 лет. Помню, в доме были сухофрукты, еще с бабушкиных поминок остались от компота. И вот как-то мачеха, унося их соседям, сказала: «Может, хоть с голода сдохнешь, ***». До сих пор помню, как мне еда снилась. Как собирала в тумбочках крупу, которая там рассыпалась.

Через неделю голода Лена пошла искать помощь. Кормить бесплатно в 90-е в Лысьве с охотой соглашались наркоманы. С тех пор регулярно взрослые мужчины приезжали и варили у Лены дома наркотики. Никогда не приставали — просто кормили и кололи. Лысьва тогда официально занимала первое место по уровню наркомании в Пермском крае.

Вскоре после знакомства с «кормильцами» Лене дали три года за хранение наркотиков в особо крупном размере. А незадолго до этого они с отцом и мачехой продали бабушкин дом, в котором за долги отключили свет и газ.

— Мачеха с отцом мне отдали только половину моих денег. А меня тогда как раз и закрыли. И все деньги, все мои вещи остались у наркоманов, на квартире, куда мы перешли после продажи дома. По этапу я поехала ни с чем.

«Не закроешь дело — уматывай вместе с ребенком»

Лена отбывала наказание в женской исправительной колонии № 32 в Перми.

— Вышла в 2000 году и сразу поставила для себя цель — родить сына. Замуж не хотела.

Через полгода после освобождения Лена познакомилась со своим будущим вторым мужем.

— Проснулась утром, смотрю — дом ухоженный, и мужик такой хороший. Звонок в дверь: свекровка приехала с внуками — младшему три, старшему шесть. «Это мои сыновья, с я женой в разводе — гулящая». Сказал и на работу поехал. А одежду мою спрятал. Так весь день и просидела на диванчике. Молодая, тупая, только что вышла из колонии, еще и стеснительная по природе. Боялась даже в туалет выйти — стыдно было. Его старший сын принес мне еду в комнату. А вечером мужик мой приехал, и даже разговора не было, само получилось как-то — стали жить. Через два месяца пришла жена его, пьяная и с подругой. Старший сын даже защищал меня от нее тогда, сказал: «Не лезь к ней». Дети меня уже мамой начали звать. Хотя она тоже приходила иногда повидаться с детьми. А через год мы узнали, что она умерла.

Мужчина мой почти всегда пил. В один прекрасный момент мне это надоело, я ушла, но он меня нашел и вернул. Помню, на Пасху, 14 апреля 2001 года, года я сказала: «Или завязывай, или ухожу». У меня отвращение к алкоголю началось — потом оказалось, я уже была беременной. На какое-то время он перестал пить. Я думала, все наладилось.

К рождению сына он отнесся как-то равнодушно. Его вообще мало что радовало. Он вор по жизни: не работал ни одного дня, при этом имел кучу денег, но залезть туда было не дай боже: у нас с ним была разная касса. Когда сыну исполнился год, я устроилась на работу — устала занимать, чтобы у ребенка был пакет молока.

Здесь, в этом моменте своего рассказа, Лена начинает входить в раж. Она негодует, возвращаясь в те события. Возмущение, обида, злость! Она постоянно смеется — низким голосом, громко, лихорадочно. И тут я понимаю, что она до сих пор живет этим.

— …Мы поругались тогда. Он пошел за мной и упал в канаву. Когда я вызвала такси и попыталась достать у него из кармана деньги, он как черт из табакерки вскочил, сел мне на грудь, переломил правую руку в трех местах, сорвал с меня золото и убежал. Таксист видел, как моя рука выгнулась в трех местах, и бесплатно довез до больницы.

В больнице Лена пролежала всего пять дней — дома ждали дети.

— Загипсовалась. Дрова рубила, детей кормила — все делала одной левой, — вспоминает она. — На мужа автоматом завели уголовное дело — из больницы сообщили в милицию. Я сказала, что упала, но мне не поверили: «Это вам надо было лететь с пятого этажа, чтобы такой перелом получить». Муж сказал: «Не закроешь дело — уматывай вместе с ребенком».

У меня тогда была только фиктивная регистрация в общаге, где в одной комнате прописано полгорода, и все освободившиеся. Одна бы я ушла, а с полуторагодовалым ребенком и сломанной рукой — куда? Жить не на что, снять жилье не на что. И я попросила милицию закрыть дело: так им все и вывалила, что мне некуда идти.

Бегала по кабинетам чиновников. Однажды пришла в соцзащиту, мне пособие на ребенка не выплачивали 9 месяцев из-за того, что у меня закончилась регистрация в общежитии. Объяснила, что в сад очередь, ребенка кормить нечем, а на работу не выйти — его не с кем оставить.

«Няню, — говорят, — наймите». На что, если я не работаю? Замкнутый круг. «Тогда, — говорят, — повесьте табличку на шею и выйдите на площадь: «Ищу бесплатную няню». Я пожаловалась начальнику на эту сотрудницу, на нее потом орали очень громко всяко-разно-безобразно.

А продления регистрации я добивалась через мэрию. Открыла дверь в кабинет мэра с ноги. Точнее, сначала пробовала записаться на прием, приходила в четыре утра, а мне говорили, что записей уже нет. Я психанула и поехала напрямую к мэру. Открыла дверь наотмашь, говорю: «Поселюсь у вас сейчас, будете меня содержать». Он снял трубку, позвонил и за две минуты решил вопрос — все продлили. И пособие в соцзащите вернули.

Один раз пришла избитая с ребенком к мачехе с отцом: переночевать пустили, а наутро выгнали. Мне приходилось возвращаться к мужу — я приходила и боялась. Больше всего — за ребенка: однажды он его скинул на пол, хорошо, одеяло было толстое. Я упала на сына и закрыла собой, а он меня пинал. Ну и ладно — пусть меня пинает, главное, не ребенка. Так и жила семь лет в страхе. Писала на него заявления, но до суда не доходило. Потом начала понимать, что если не уйду, он меня убьет.

У меня тогда уже была своя торговая палатка на рынке. Торговала товарами народного потребления, тем, что пользовалось спросом: кошельки, зонты, бритвенные принадлежности, батарейки, огородные перчатки, открытки. Один раз поехала закупать товар в Екатеринбург. Возвращаюсь, мой четырехлетний сын выбегает и говорит: «Мама, папа с этой тетей спал, и она меня ночью с дивана скинула». У меня «шторка опустилась», я и «поехала»: вынесла ее из дома за волосы — видимо, весь пар выпустила на нее…

Краснея, все больше и больше распаляясь, Лена рассказывает такие детали жизни с мужем, от которых становится жутко. В какой-то момент муж решил сдать своего младшего сына в детдом — у того были проблемы с психикой. Но Лена настояла, чтобы отец забрал мальчика обратно. Это событие еще больше накалило отношения между ними, которые летали, как качели, от любви до ненависти.

В промежутках между побоями и страстными примирениями Лена сама не заметила, как погрузилась вслед за мужем в эту трясину. Заявления в полицию со стороны мужа, угрозы, побои, задержания — все это стало нормой. «Сама выбрала себе такую жизнь», — скажет кто-то. Но если оглядеть всю Ленину бытность от начала и до текущего момента — много ли ей других жизней предлагалось на выбор?

Как-то муж попросил Лену поехать в милицию на дачу объяснений: их машину подозревали в ДТП, а она в тот момент была в автосервисе. И Лене нужно было это подтвердить.

— Приезжаю, а меня тут же запихивают в камеру ИВС, у меня истерика. Говорю знакомому начальнику: «Сан Саныч, ты че, рыжий, ошалел? Куда меня пихаешь?» А он показывает постановление суда, и тут я вспоминаю — и правда, не пошла на какой-то суд, потому что у меня после очередных побоев был огромный синяк, трое суток лежала и не могла встать. Позже я узнала, что суд был по заявлению мужа: якобы я истязала его младшего ребенка. Видимо, таким путем он решил от меня избавиться, потому что настояла, чтобы ребенка обратно из детдома взяли.

И вот меня на восемь месяцев потеряли в тюрьме, — смеется Лена. — В тубдиспансере при медосмотре флюшка показала затемнение из-за очередного синяка — он потом четыре месяца проходил, глаз еще был закрытый, поэтому меня держали на карантине. У меня каждые два месяца должен был быть суд по продлению ареста, а меня не было — я же была в тубонаре, в 28-й колонии в Березниках. Так и сидела. Когда спрашивали: «Где получила синяк?» — отвечала: «На воле». Когда после рентгена врач спрашивал: «Ребра ломала?» — говорила: «Каждый месяц». Ага, и еще все время «нечаянно падала». У меня до сих пор осколок от ребра в легком плавает, снимки периодически показывают костное затемнение. В тубонаре контактировала с «открытыми» — у кого туберкулез в открытой форме. Но меня бог бережет — я ведь и «невичевая», хотя кололась. Все поражаются.

Несмотря на то что муж бил Лену и подвел ее под уголовку, она продолжала с ним общаться, даже из СИЗО. Зачем — кажется, этот вопрос она себе даже не задавала.

— Просто что в тюрьме было делать? Дети были с ним, спрашивала про детей.

Как-то Лена попросила мужа отправить ей передачу.

ПРОДОЛЖЕНИЕ