Мы ничего не производим

26.11.2012

Мы ничего не производим - (ссылка на источник с таблицами)

Производство товаров в России на душу населения в десятки раз ниже, чем в любой развитой стране. Мы серьезно не инвестируем в основной капитал уже более двадцати лет. Зато мы лидеры по доле торговли в ВВП. Если так пойдет дальше, то скоро мы окажемся в доиндустриальной фазе

В середине XVIII века один из основоположников экономической теории рынка писал: «В общем в хозяйственной конкуренции всегда выигрывает та страна, в которой проживает и, соответственно, трудится больше людей». Эта мысль легла в основу формирования концепции добавленной стоимости, и заключается она в том, что только труд человека создает добавленную стоимость, а значит, чем больше людей работает, тем больше добавленной стоимости, то есть богатства, производит и тратит вся страна. На этом совершенно логичном утверждении построен фундамент современной хозяйственной системы. В ее основе лежит человек — работающий, производящий.

Наш современник скажет, что это абсурд. Ведь если бы это было верно, то догнать Китай и Индию было бы не под силу никому. Но этот кажущийся парадокс легко объяснить. Промышленная революция добавила к базовому концепту следующее: та страна богаче, где проживает и трудится большее количество людей, оснащенных равным или большим по количеству промышленным капиталом. В экономической природе не существует никаких других источников добавленной стоимости — только труд и капитал, прежде всего промышленный, индустриальный капитал. Когда в индустриальную эпоху говорили о росте производительности труда, ее автоматически связывали с капиталовооруженностью, а не с человеческим капиталом и краудсорсингом. Таким образом, промышленная революция лишь развила человека производящего, но не отменила его.

И только постиндустриальный мир попытался забыть о человеке производящем, а следовательно, и о труде и капитале как основе любого хозяйства. Однако надо понимать, что сформировавшаяся в последние тридцать лет постиндустриальная надстройка, где значимая доля населения работает в непроизводственном секторе, — очень тонкий, очень неустойчивый слой хозяйственной деятельности, не способный ни прокормить страну, ни обеспечить стабильность ее богатства, ни даже поддерживать цивилизованный уровень жизни на территории страны. Именно поэтому постиндустриальный мир возможен только в тех странах, которые, во-первых, накопили мощный промышленный капитал и, во-вторых, не забывают о его обновлении. Если кто не заметил, США — центр постиндустриального мира — после кризиса занялись активным обновлением капитала. Как говорится, «делай не так, как советует Америка, а так, как делает Америка».

Феномен чрезвычайной идейной послушности стран, потерпевших неудачу в мировой конкуренции, или, попросту говоря, проигравших войну, возник в современную эпоху и, как считается, наиболее ярко проявился в Германии. Россия — второй пример такого рода. Ни в одной стране мира идея постиндустриальной экономики не была реализована в такой мере, как в последние двадцать лет в России.

Сначала нам говорили, что нам нечего бояться разрушения производства, потому что мы все сможем купить на глобальном рынке. Потом уверяли, что не надо давать экономике денег, потому что будет инфляция. Потом нам начали поднимать налоги, чтобы платить пенсии, но не давали денег, чтобы реконструировать жилищный и коммунальный комплекс. Потом сказали, что нам надо скакнуть в инновационный мир, но не собирались инвестировать в науку. Потом сказали, что экономику будет вытягивать потребительский рынок, но не хотели строить дороги, по которым можно перевозить товары. Потом захотели построить в России мировой финансовый центр, но не захотели осуществлять в стране размещение акций крупнейших компаний.

Безумный хаос этих мыслей и стратегий и есть настоящий постиндустриальный мир. Мир, где реальность и ее потребности мешают воображению.

Как результат, через четверть века после начала перестройки мы почти ничего не производим, у нас осталось совсем мало основного капитала, многие наши города, поселки и деревни находятся на грани цивилизованного существования.

И вот она, идеологическая вершина постиндустриального мира: никому до этого нет дела.

Довольно сильные потери

В 1990-е мы не раз сравнивали потери России в показателях промышленного производства с самыми катастрофическими моментами истории. Тогда мы констатировали, что на дне своего падения Россия потеряла больше (более 55%), чем США во времена Великой депрессии (30%) и вполне сопоставимо с потерями во время Гражданской войны (70%). Однако тогда нам и в голову не могло прийти, как надолго страна забудет об инвестициях в капитал.

На пике своего могущества и вплоть до 1980-х Советский Союз вполне укладывался в логику традиционных экономистов — будучи первой по численности населения страной западного мира и имея прекрасную капиталовооруженность, он разделял первое-второе место с США. Однако инвестиционный процесс прекратился в конце 80-х, то есть примерно тридцать лет в стране происходит сворачивание капитала. Нетрудно прикинуть объем сокращения капиталовооруженности российской экономики: если средний срок жизни современного капитала (включая и дороги, и жилье, и инфраструктуру) составляет пятьдесят лет, то ежегодная амортизация (естественная убыль) капитала составляет 2%, то есть за тридцать лет мы потеряли около 80% основного капитала. Было, конечно, легкое воспроизводство — что-то инвестировали, ну, значит, осталось не 20%, а 25, 30%. Думается, что такие потери равносильны потерям во времена войны, не зря наши города и дороги зачастую выглядят как послевоенные.

Надо понимать, что, имея такой уровень капиталовооруженности, нельзя рассчитывать на принципиальный рост производительности труда, а значит, и на принципиальный рост добавленной стоимости. Если не поставить во главу угла экономической политики быстрое накопление основного (не денежного) капитала, то страна не только не будет богатеть, она будет стремительно деградировать. Причем, что важно, в процессе этой деградации будет происходить все более сильная дифференциация населения по доходу, так как скудеющие потоки добавленной стоимости будут все более жестко контролироваться власть имущими. Это видно сегодня и по растущей дифференциации в посткризисные годы, и по бонусной политике крупных компаний, и по сопротивлению части элит косвенно антикоррупционным законам. Такой борьбы не было бы на растущем тренде добавленной стоимости. А ее источник один — растущая капиталовооруженность страны.

Однако агрессивное насыщение страны основным капиталом невозможно без доступа к денежной ликвидности. И хотя блок в этом году преодолен — мы знаем по меньшей мере три крупных реализованных проекта, — политика в отношении доступа к ликвидности пока не изменилась. А между тем мы не просто скатываемся к уровню третьеразрядных стран, мы уже третьеразрядная страна. Причем страна, которая в отличие других своих текущих собратьев по разряду и не пытается выбраться из создавшегося положения.

Уровни индустриализации

На первый взгляд все не так плохо. По ВВП российская экономика сегодня шестая в мире. Мы уступаем лишь США, Китаю, Японии, Индии и Германии. Причем последнюю нам по силам опередить в обозримой — десятилетней — перспективе. Правда, чтобы рассчитывать на это к 2025 году, надо еще умудриться не пропустить вперед динамичную, амбициозную Бразилию, которая по своим собственным, правда, пока не авторизованным на международном уровне подсчетам, уже сегодня «рисует» себе пятое место в мировом рейтинге хозяйственных тяжеловесов.

В расчете по текущему обменному курсу российский ВВП в нынешнем году вплотную приблизится к 2 трлн долларов. В этой метрике Россия — девятая в мире, впереди нас Франция, Бразилия, Англия и Италия, а вот Индия — позади.

Но если по общему объему ВВП Россия занимает вполне достойное место в мире, то с ядром экономики — обрабатывающей промышленностью — картина куда драматичнее. За первую рыночную десятилетку страна не ограничилась сбросом ненужных или избыточных производств. Было остановлено, а зачастую и невосполнимо развалено огромное количество предприятий и целых отраслей, без которых национальная экономика развиваться не может.

Либеральная элита увлеклась сказками про постиндустриальную эпоху. А полная свобода импорта для сотен тысяч игроков плюс, как правило, дорогая нефть длительное время поддерживали иллюзию, что не стоит плакать по утраченным производствам. Экономический бум 2000-х в значительной степени фокусировался в непромышленных секторах экономики — строительстве, торговле, связи, риэлтерских и финансовых услугах, тогда как собственно промышленность росла скромными темпами. По итогам двадцатилетия жизни в рынке ВВП России в реальном выражении превышает позднесоветский максимум 1989 года (пусть и на скромные 10%), тогда как объем промышленного производства в сопоставимых ценах отстает на внушительные 20% (см. график 1).

Конечно, постиндустриальная эйфория охватила весь мир. Весьма скромное обновление основного капитала — характерный признак для всего Запада в 1990-е и 2000-е. Однако если обратиться к фактам, то мы обнаружим, что постиндустриальный характер экономики ведущих старых, да и некоторых новых промышленных держав вовсе не означает их деиндустриализации. Растущий как на дрожжах сектор услуг и отраслей, не связанных с разного рода физической обработкой предметов и изготовлением из них полезных вещей, базируется на мощном и диверсифицированном промышленном фундаменте.

Например, обрабатывающая промышленность США, занимая лишь около 15% в ВВП, создает добавленной стоимости на 1,71 трлн долларов в год — это почти пятая часть мировой обработки (см. таблицу 1). Россия же, будучи шестой по ВВП, занимает лишь 17-е место по абсолютному размеру добавленной стоимости в обрабатывающих отраслях. По этому показателю она находится на уровне Турции и Таиланда, вдвое меньше Тайваня, в три с лишним раза меньше Южной Кореи и в 24 раза меньше лидера, США.

Таблица 1:
Двадцать стран — лидеров по размеру добавленной стоимости в обрабатывающей промышленности

Естественно, огромно и отставание России от ведущих (и не только ведущих) промышленных держав по выработке продукции обрабатывающей промышленности на душу населения. Наш показатель за 2010 год — 504 доллара (в постоянных ценах 2000 года). Разрыв с Америкой — 11 раз, с лидирующими по этому показателю Сингапуром и Японией — 16 раз. Обходят нас по душевой промышленной выработке не только Китай и Бразилия, но и, скажем, Греция, Таиланд или Уругвай, не славящиеся богатыми промышленными традициями.

За первое десятилетие XXI века российская обрабатывающая промышленность увеличила показатель выработки добавленной стоимости на душу населения в полтора раза. Однако это не позволило ни на ступеньку приподняться с обескураживающего 55-го места в мире по этому показателю. Китай увеличил душевой показатель выработки за аналогичный период в 2,7 раза — и переместился лишь на четыре ступеньки вверх, на 52-е место. Удвоившие выработку Польша и Словакия улучшили свои ранги на 14 и 8 позиций соответственно, войдя в четвертую и третью десятку.

А вот как выглядит первая десятка стран — лидеров по подушевому производству добавленной стоимости в обрабатывающей промышленности в 2010 году (см. график 2).

Возглавляет ее Сингапур, обошедший Японию, лидировавшую вплоть до последнего глобального кризиса. Третье место сумела сохранить за собой по итогам десятилетия такая старая промышленная держава, как Швейцария. Улучшили свои позиции в первой десятке Финляндия, Швеция, Австрия. Наконец, за прошедшее десятилетие в высшую лигу ворвались новички — Тайвань и Южная Корея, тогда как Германия и Люксембург, напротив, опустились ниже первой десятки. Вот Ирландия, которая пережила бум импортированной индустриализации (за счет локализации производств рядом ТНК), переместилась со 2-го места на 6-е.

Производим удручающе мало

Мы решили не ограничиваться констатацией общей недоразвитости отечественной промышленности и посмотреть, как мы выглядим на фоне ведущих промышленных и стремительно индустриализующихся держав по широкому спектру обрабатывающих производств. Картина вышла неутешительная (см. таблицу 2).

Таблица 2:
Отставание (1), опережение (1) России по выработке добавленной стоимости на душу населения в сравнении с некоторыми странами (раз, 2005 г.)

Как оказалось, лишь драгоценных и цветных металлов мы производим в расчете на душу населения примерно столько же, сколько и ведущие индустриальные державы. По абсолютному большинству других позиций мы видим отставание, причем иногда не в разы, а даже в несколько десятков раз. Возьмем производство электромоторов, генераторов, трансформаторов. Отставание от США — в 2,6 раза, от Германии — в 5,2, от Финляндии — в 14,6. Может быть, хотя бы в легкой промышленности разрыв будет не столь внушительный? Ведь нам рассказывали, что всю ее вывели в Китай. Забудьте, это сказки для лохов, готовых сдать с потрохами свою индустрию. Итак, по одежде бесстрастная статистика фиксирует следующие разрывы: с Америкой — 5,9 раза, с Германией — 4,4, с Южной Кореей — 16,4 и даже с Бразилией разрыв двукратный.

Краски, лаки, бумага, полиграфия… Зачем нам с этим возиться? Купим-закажем в той же Финляндии, где душевая выработка бумажных изделий превышает российскую в 52 раза.

А сколько историй успеха опубликовал за последние годы журнал «Эксперт» про российских мебельщиков? Похоже, только на фоне, мягко говоря, скромной обстановки более чем скромных жилищ большинства россиян и после полного развала отрасли в 1990-е можно говорить об успехах. В международном же контексте мы производим мебели на душу населения позорно мало — в 8 раз меньше, чем Япония, в 10 раз меньше, чем Южная Корея, в 16 раз меньше, чем Финляндия, в 26 раз меньше, чем США.

Мы собираемся развивать медицину и заботимся о здоровье нации? При этом мы производим медицинской аппаратуры на душу населения в 29 раз меньше, чем США, в 17 раз меньше, чем Германия, а лекарств, соответственно, в 66 и в 31 раз меньше.

Мы пожалеем вас и не будем приводить цифры отставания российской индустрии по таким хайтек-подотраслям, как производство вычислительных машин; если нервы в порядке, можете сами поводить пальчиком по последней строчке таблицы 2.

Итак, мы приходим к печальному выводу: российская промышленность отчаянно недоразвита. Мы толком ничего не производим и гарантированно скатываемся в разряд третьесортных стран. Речь идет не только о гипертрофированной для претендующего на суверенность государства зависимости от импорта, а значит, и сырьевой конъюнктуры. О рисках рукотворных эмбарго в части чувствительных позиций машиностроения, которое от внешних поставок зависит на четверть (см. таблицу 3), да и других отраслей, тоже нельзя забывать. Как нельзя забывать и о том, что, делая основную ставку на импорт капитала и строительство совместных предприятий в индустриальных отраслях, мы рискуем тем, что, когда наши мощности окажутся недостаточно эффективными или просто мощности в других странах окажутся более нужными, чем наши, они будут без всяких сомнений ликвидированы (как это уже произошло с некоторыми западными банками). И с чем мы останемся после этой локализации — с обученными рабочими, которым негде работать, и с отсутствием собственного стратегически мыслящего капитала? Вышеупомянутая Ирландия тому пример. При этом надо понимать, что чем больше мы делаем ставку на иностранный капитал, тем больше добавленной стоимости мы им отдадим и тем беднее будет становиться наша страна.

Таблица 3:
Наиболее импортзависимые рынки России

Страна, не обладающая широким набором самых разных обрабатывающих производств, просто гарантирует себе попадание в ловушку бедности. Как писал еще Пушкин, прослушавший в лицее весьма толковый курс политэкономии, «…как государство богатеет, / И чем живет, и почему / Не нужно золота ему, / Когда простой продукт имеет».

Задача реиндустриализации архисложна. Но чтобы к ней подступиться, должно быть наконец снято табу с дискуссии о промышленной политике в обществе и профессиональной среде. До сих пор доминирующий дискурс российских экономических дискуссий обходил промышленную политику стороной, как прокаженную. Безусловно показательно отсутствие специальной главы, посвященной видению и задачам развития национальной промышленности, в обновленной Стратегии-2020. На четырехстах с лишним страницах доклада нет ни одного упоминания о государственной промышленной политике.

И последний аккорд. Некогда лидер индустриального мира, Россия за последние четверть века стала торговой державой. Единственный показатель, по которому мы опережаем другие страны, — доля внутренней торговли в ВВП (см. график 3). Но не надо иллюзий: торговля не требует долгосрочного капитала, но дает маленькую маржу, причем при отсутствии внутреннего производства она не может жить долго — дефицит внутреннего производства постепенно сжимает внутренний рынок. Плюс отсутствие дорог и огромная территория — сохранение нашего лидерства по торговле можно считать подписанием себе смертного приговора.

У нас есть опыт быстрого накопления индустриальной мощи — после войны. Мы должны его вспомнить. Тогда те же американцы удивлялись скорости, с которой восстановилась разрушенная почти до основания страна. Хорошо бы поставить в центр экономической политики задачу быстрого накопления национального основного капитала и под нее подстроить в том числе и денежную политику.

Неадекватная денежная политика

Задача новой индустриализации России совершенно нетривиальна еще и потому, что она потребует решительного преобразования укоренившейся в стране модели устройства денежного хозяйства, политики Центрального банка и бюджетной политики.

Нынешняя конфигурация денежной политики не соответствует задачам, стоящим перед экономикой. Предложение денег сжимается, дефицит ликвидности в банковском секторе становится хроническим. За девять месяцев текущего года денежная масса (агрегат М2) выросла всего на 0,7% (см. график 4).

Динамика денежного предложения напоминает кризисный 2009 год, однако тогда сокращались производство и инвестиции, действительно съеживался спрос на деньги. Сейчас же наблюдается ситуация искусственного денежного голода, спровоцированная неоправданно жесткой бюджетной политикой.

Проанализируем специфику денежного предложения в стране подробнее. Как известно, оно формируется активными операциями Центрального банка трех основных типов. Во-первых, это операции с резервными активами. Во-вторых, это операции с сектором госуправления. И наконец, операции по предоставлению ликвидности коммерческим банкам, то есть рефинансирование банковской системы.

Посмотрим, как складывалось денежное предложение в нынешнем году (см. таблицу 4).

Таблица 4:
За два неполных посткризисных года бюджет вытащил из экономики 3,8 трлн рублей

За 10 месяцев текущего года вклад операций ЦБ с иностранной валютой в денежное предложение был положительным — прирост резервов составил 21,2 млрд долларов, в том числе 7,7 млрд — чистые покупки валюты на внутреннем рынке, что эквивалентно выпуску в обращение 0,6 трлн рублей.

Сектор госуправления выступал по отношению к ЦБ РФ не как заемщик, а как кредитор. Так, за 10 месяцев профицит федерального бюджета составил 717 млрд рублей, но средства, отложенные на банковские счета правительства, выросли гораздо больше из-за дополнительно привлеченных займов на внутреннем и внешнем рынках. По оценкам ЦСИ ИЭП им. Е. Т. Гайдара, увеличение остатков только по счетам федеральных органов власти в Банке России составило с начала года более 2 трлн рублей. С учетом средств субъектов РФ объем средств госорганов в Банке России увеличился за 10 месяцев на 2,6 трлн. А за неполные два последних года эта величина возрастает до 3,8 трлн рублей. Эта астрономическая сумма (вся денежная масса России — 24,5 трлн рублей) была выведена из текущего экономического оборота.

Наша бюджетная система не участвует в формировании денежного предложения. В Америке картина полностью противоположная. Основной канал эмиссии ФРС — покупки облигаций собственного правительства, облигаций федеральных агентств, а также разнообразных облигаций, обеспеченных активами, включая ипотечные. США не боятся монетизировать госдолг, а мы боимся.

Для компенсации оттока денег на счета органов государственного управления Банку России приходится наращивать рефинансирование банковской системы. За 10 месяцев требования Банка России к кредитным организациям увеличились на 1,4 трлн рублей. Тем не менее суммарное изменение резервных денег по итогам 10 месяцев года все равно вышло отрицательным (!) — широкая денежная база сократилась на 0,6 трлн рублей (6,9%). Странно, что в ситуации рукотворного дефицита ликвидности экономика вообще умудряется расти, пусть нынешними, крайне скромными темпами. Даже с учетом традиционного всплеска бюджетных расходов в конце года трудно предположить, что все 2,6 трлн рублей уйдут за пару месяцев на счета бюджетополучателей. Скорее, правительство в очередной раз пополнит Резервный фонд.

Химически чистый пример абсурдности нынешней модели бюджетной политики дает прошлый год. По итогам 2011 года профицит федерального бюджета составил 431 млрд рублей. Одновременно Минфин занял на внутреннем и внешнем рынках (за вычетом погашений) 987 млрд рублей. Куда же пошли эти внушительные средства? 1 трлн 93 млрд рублей составил прирост прочих счетов Минфина в ЦБ, который в начале 2012 года перекочевал в Резервный фонд. И 402 млрд рублей — прирост депозитов Минфина в коммерческих банках (см. график 5).

Итак, мы одной рукой убираем деньги из экономики (расходуем не все доходы и еще занимаем), а другой — точечно и платно вбрасываем их, борясь с дефицитом ликвидности. А все «излишки» направляем в кубышку. Чтобы завершить этот фантасмагорический этюд, добавим, что средства Резервного фонда размещаются на счета в первоклассные западные банки и вкладываются в облигации казначейства США со средней доходностью 2,66% годовых в долларах США, тогда как рыночные займы, привлекаемые Минфином для формирования Резервного фонда, обходятся ему в 7–8% годовых в рублях и в 3,25–5,63% — в долларах. Любой CEO нормальной рыночной компании выгнал бы взашей финансового директора, допускающего системно убыточные арбитражные операции. А вот российский Минфин гордится своей работой и заручается поддержкой руководства страны для ее продолжения. В этом году ситуация повторяется, разве что займов пока сделали меньше, чем в прошлом, зато профицит заметно больше, так что по итогам года еще один триллиончик рублей в Резервный фонд сможем отгрузить. А экономика ничего, потерпит, перебьется.

Нехватка денег в экономике в значительной степени объясняет их дороговизну. Есть и отягчающие обстоятельства. В процентной политике Банк России ориентируется преимущественно на темпы инфляции. Задачи поддержания экономического роста и занятости являются побочными. Большинство центробанков стран G7 удерживают сегодня свои базовые ставки на уровне ниже инфляции, Банк России, наоборот, существенно выше (см. график 6).

Высокая стоимость привлечения ресурсов банками у ЦБ и на рынке, а также завышенная маржа определяют крайне высокий уровень процентных ставок по кредитам конечным заемщикам. По состоянию на октябрь 2012 года диапазон ставок по корпоративным кредитам лучшим заемщикам из числа крупнейших составляет 9–14% годовых. Для компаний малого и среднего бизнеса характерный диапазон ставок — 18–22%. В ряде регионов страны некоторые банки предлагают ресурсы компаниям сектора МСБ по цене выше 30% годовых (см. график 7).

Для сравнения: средняя ставка по кредитам МСБ в еврозоне (до 1 млн евро, срок до одного года) в сентябре составляла 3,66% при уровне инфляции 2,6% (см. график 8).

Выход на рынок облигационных заимствований не является рабочей альтернативой дорогим банковским кредитам. Требования к эмитенту и процедура листинга фактически закрывают этот инструмент для малых и многих средних компаний. Стоимость привлечения внешнего финансирования через выпуск бондов также существенно выше инфляции, а уровень реальной (с поправкой на инфляцию) процентной ставки по таким займам гораздо выше, чем в США (см. таблицу 5).

Таблица 5:
Реальная стоимость обслуживания займов для нефинансовых компаний в России существенно выше, чем в США (% годовых)

По совокупности всех обстоятельств уровень монетизации экономики России сегодня в два раза ниже, чем в еврозоне, втрое ниже, чем в Англии и почти впятеро — чем в Японии (см. график 9).

Как расширить денежное предложение? Как насытить хозяйство длинными деньгами?

Длина денег в экономике сильно зависит от того, под инструменты какой длины они выпускаются — сначала центральным банком, а потом мультиплицируются коммерческими банками. Наш финансовый рынок испытывает колоссальный дефицит долговых ценных бумаг с длинным циклом жизни, то есть облигаций, обеспеченных проектами или активами, — муниципальных, инфраструктурных, ипотечных. Если в США на рынке обращается обеспеченных активами облигаций на сумму, эквивалентную по номиналу 66% ВВП, то у нас — лишь на мизерные 0,2% ВВП. Столь же фантастический разрыв по емкости рынков субфедеральных облигаций — соответственно 24 и 0,6% ВВП (см. график 10).

В Германии, стране с банкоцентричной финансовой системой, рынок ценных бумаг исторически менее развит, чем в США. Но даже здесь сектор банковских облигаций, обеспеченных ипотекой (hypotheken-pfandbriefe) составляет 149 млрд евро, или 5,7% ВВП.

Расширяя рынки таких облигаций, мы сможем создать фундамент для преодоления дефицита длинных денег в экономике. Ведущими покупателями и маркетмейкерами новых сегментов облигационного рынка должны стать госбанки и институты развития.