Маргинальная проза.

masha_koroleva — 21.04.2010 Название романа буду держать в секрете. Оно мне нравится. Боюсь, украдут.
Решила повесить этот кусочек в открытый доступ, если будет хотя бы 5 комментариев от тех, кому было бы интересно такое почитать. Так что - ловите, читайте, веселитесь.
Новая поза: если найдется хотя бы 100 желающих прочитать такой роман в моем исполнении, я его допишу. Тем более, что написать книгу такого уровня мне сейчас ничего не стоит, с моими-то ежедневными тренировками и новой планкой.

Welcome to hell.
Добро пожаловать в ад. Мой личный ад, многоквартирный, со всеми удобствами, подземной парковкой, великолепным видом из окна. Стены его выкрашены услужливыми гастарбайтерами, стеклопакеты его заискивающе улыбаются вам в лицо, двери его гостеприимно распахнуты, но только на вход, ибо из ада, как из отеля «Калифорния» , выхода нет.
Мой личный ад простирается от исполосованного ранними морщинами лица, от затянутого в кожаную юбку на шнуровке, необъятного, как сама Россия, зада, от волос, которые подобно флагу на пиратской шхуне безжалостно истрепаны ветром, до самого нутра, вибрирующего желаниями, хохочущего миллионной армией чертей, до самой моей сердцевины.
Дешевка, потаскушка, ненормальная – так обо мне говорят другие. Так обо мне говорила бы и я сама, разумеется, если бы была не собою, а , например, одной из тех холеных дамочек с интеллигентным силиконовым третьим размером, с пастельным лаком на акриловых когтях и сумочкой, ради изготовления которой убили специально выращенного на секретной ферме аллигатора. Но поскольку я являюсь не рафинированной этой дамочкой, а как раз самой собою – а именно сорокалетней татуированной экс-алкоголичкой, без гроша за душой, зато с кучей комплексов, бывших любовников, залеченных венерических инфекций, оставленных за спиной городов, - то я называю себя не потаскушкой и дешевкой, а поэтом и пиратом.
Мне сорок лет. Вместо того, чтобы отравиться по этому поводу ботоксом, или сгинуть в пучинах рефлексии на кушетке психотерапевта, взять в банке кредит на круговую подтяжку лица или трахнуть тестостеронового стриптизера, я купила чоппер и три литра двенадцатилетнего виски, выставила средние пальцы навстречу социальным обязательствам и с легким сердцем и кошельком отчалила из Москвы навстречу неизвестности.
Я обняла чоппер ляжками, плотнее надвинула на лоб черную кожаную бандану и подумала, что вот он, торжественный момент, я оставляю за спиной черное болото и впускаю в сердце как минимум полгода свободы, искренне надеясь, что кровь не закипит от стопроцентной концентрации.
Приблизительно на пятидесятом километре пути, от вибрации, вызванной дурным качеством российских дорог и диким норовом моего железного попутчика, я кончила, не сбавляя скорости.
И это был третий в моей жизни оргазм.

2.

Тот городок я называю Засранском, хотя на карте Тверской области он, кажется, числится как поселок «Верхнее Петухово». Просто там прозябает один засранец, один из немногих засранцев, которые воспринимают мою оформленную пивом и быстрорастворимой лапшой плоть как сексуальный объект. Если быть точнее – как объект для быстрого секса, с непременно выключенным светом, задвинутыми шторами и предварительным опустошением поллитровой бутыли чего-нибудь высокоградусного. Важное примечание: бутыль приносит с собою сексуальный объект, это непременное условие сделки.
Отправляясь навстречу неизведанному, я не могла удержаться от того, чтобы зарулить в знакомые палестины, угостить засранца виски, в котором он, понятное дело, ни хрена не смыслит, и подставить его, как сказала бы Барбара Картленд, нефритовому стержню, свое, как сказала бы она же, трепещущее лоно. Засранец работает не то электриком не то сварщиком, курит отвратительные папиросы, питает трогательную нежность к смысловой связке «блянах» и упорно называет меня Наташей, хотя в моем паспорте значится совсем другое имя. Я пыталась спорить, много раз пыталась, но потом смирилась и решила не перегружать его проспиртованный мозг. Засранец поразительно похож на Бенисио Дель Торо - его природная смуглость, и тестостероновая самцовая мощь, и красиво припорошенные сединой густые волосы, компенсируют все вышеперечисленное.
Нагрянув к засранцу без предупреждения, я застала в его постели пергидрольное существо с синяками на тощих ляжках, малиновыми румянами на впалых щеках и овечьей покорностью во взоре. Сама я даже в лучшие годы отнюдь не являлась эталоном небесной красоты, однако та моя небольшая частичка, которая была склонна к самолюбованию, считала, что внешняя невзрачность с лихвой компенсируется огнем в сердце, смелостью и острым живым умом. Увидев «соперницу», я немного расстроилась – в ее некрасиво подведенных глазах читался приговор: тверской засранец выбрал меня не из-за внутренней белоснежки, запертой в сосуд неказистой наружности, а потому что он был, мягко говоря, непривередлив. Всеяден. Вспомнилась услышанная еще в детсадовские годы скабрезность – если есть п..да и рот, значит баба не урод.
А вот для любовницы засранца мое неожиданное появление стало причиной скорби совершенно иного характера.
- Толик, б..я, какого х..я она здесь делает? – пропищало существо, гневно тряхнув мелкими кудряшками.
- Привет, засранец, - невозмутимо улыбнулась я, - Ну вот, теперь я наконец узнала, как тебя зовут. А теперь давай выставим отсюда эту королеву овцеводства. Я соскучилась.
Вместо того, чтобы отматерить, огреть, убить меня или хотя бы с допустимой для тверского сварщика вежливостью попросить выйти вон, засранец радостно заулыбался. Я давно подозревала, что у него комплекс Электры. Наверное, его в детстве била мамаша, а он ловил от этого странноватый, гнилостно-сладкий кайф. И в щелочку приоткрытой двери уборной подглядывал, как она писает. И вот теперь он вырос, наверняка разосрался с настоящей родительницей, и остро нуждается в ее заменителе. Бабе, которая будет с ним строга. И снисходительна. И не будет запирать дверь уборной.
Пока Мисс Пергидроль с перекошенным от обиды лицом носилась по комнате, собирая свои шмотки, я пила виски, прислонившись к подоконнику. Лениво отметила, что у нее отвратительное нижнее белье – блеклое, застиранное, в катышках. Зато с кружевами. И еще у нее был проколот пупок. А колготки продраны на пальцах и неаккуратно заштопаны. Даже я не ношу штопанных колгот.
Наконец она отчалила, напоследок наградив меня такой многоэтажной конструкцией из «блянахов» и сложных лингвистических производных, что я посетовала на отсутствие диктофона.
- Любопытная у тебя девушка, - я расстегнула пуговички на кожаном жилете, одну за одной.
- Да какая она мне девушка, - засранец так и оставался голым. Голым он открыл мне дверь, голым наблюдал за сценой вялой кошачьей перепалки, голым подошел ко мне и сунул размашистую лапищу в чашечку моего лифчика. Правильно – к чему лишние телодвижения? Интересно, он хотя бы душ принял? А лицо, лицо-то какое довольное. Ему и правда все равно?
Последний вопрос я решила озвучить. Нелишние пять копеек в копилку многолетнего человековедения. Я ожидала услышать все, что угодно, кроме того, что он сказал на самом деле. А именно:
- А я тоже скучал. И даже тебе звонил. Но ты мне неправильный номер оставила.
Так и было. Меня больше устраивала односторонняя связь. И потом, будь он хоть трижды похож на дель Торо, что у меня общего может быть с электриком из сельской глубинки? А вдруг бы он узнал, что у меня квартира на Арбате? И библиотека старинных книг, которые стоят столько, сколько даже ему за всю жизнь не пропить?
Вместо ответа я стянула трусы, повернулась к нему спиной и облокотилась на подоконник. Он любил брать меня сзади – как первобытный самец пойманную самку. За это я так к нему и прикипела – за животную мощь. В Москве мужчины не такие. Они выщипывают волосы в носу, ровно подпиливают ногти на ногах, а после секса завязывают презерватив аккуратным узелком. И самки им нравятся другие, не такие как я. Те, которым в груди зашили силиконовые подушечки, в губы впрыснули вязкий гель, а жопу затянули дорогими джинсами. Я же со своим жиром, морщинами, молодецкой удалью по части выпивки и дорожной пылью в волосах их, как правило, пугаю. А засранцу ничего, нравится.
- Нет, ну правда…. Я много думал о тебе.
- Ну вот я и пришла. Иди сюда, - посмотрела на него через плечо, так влажно и красноречиво, что любая венгерская порноактриса заплатила бы мне сто баксов за урок невербального приглашения.
А он сел на краешек кровати, нахмурился и принялся бездарно играть Печорина. Лишний, блянах, человек, никто его не понимает, никто не желает вникать в сакральные особенности его тонкой натуры. Ну и дальше по контексту.
Я надела трусы. Подошла к нему и материнским снисходительным жестом потрепала его по плечу.
- Пока, - сказала я, - Может быть, заеду к тебе на обратном пути.
- Давай поженимся, - ответил засранец, не поднимая глаз.
- Давай, - легко согласилась я, - Только мне за паспортом надо заехать. Дождешься?
Он кивнул.
Городок Засранск я покидала с легким сердцем.


3.

Да, у меня квартира на Арбате. И бесценная библиотека. И мебель конца восемнадцатого века – немного опошленная горе-реставраторами, в лапы которых меня угораздило отдать шаткие стулья, а они проявили креативность и обили их нелепым оранжевым бархатом. Все недосуг переделать.
А кофе - как правило это дрянной растворимый кофе – я пью из фарфоровых английских чашек, а сплю я на винтажном льняном белье, а когда просыпаюсь, первым, во что упирается мой рассеянный взгляд, как правило, оказывается подлинник Кустодиева, на котором изображена гораздо более жирная человеческая особь, чем я сама, и это внушает оптимизм.
И разумеется, все это не было нажито лично мною. Мне вообще вещизм несвойственен. Потертый кожаный рюкзак со сменой белья, томиком сказок Нила Геймана, шариковым антиперспирантом, старым пленочным Кэнноном – вот материальные константы моего инфантильного бесхитростного счастья. А все эти мещанские прибамбасы – ах, я ем серебряными вилочками, ах, приходите ко мне на суаре отведать фуа-гра, ах, я засыпаю с томиком Цаетаевой и сру ванильными ирисками – меня всю жизнь забавляли. Почему-то я всегда считала, что имею право снисходительно смотреть на то, как другие выпендриваются и меряются хуями. У кого богаче муж, породистее жена, тоньше фарфор и толще харя на подлиннике Кустодиева.
Но так уж вышло, что моя бабушка – балерина и заслуженная артистка СССР, моя мать – классическая лузерша, в детстве подавленная авторитарной нянькой, в молодости прозябающая в элитных клиниках неврозов, зато с гордой припиской «художник» на визитной карточке и тремя персональными выставками в активе. Мой дед когда-то был партийной шишкой, благодаря ему и появилась у моей семьи арбатская квартира. Отца я, увы, не знала. В детстве меня кормили калорийными переслащенными байками, о том, что он был не то храбрым подводником, не то храбрым астронавтом, не то храбрым летчиком. Подозреваю, что на самом деле он был безымянным невротиком, которого maman подцепила в клинике, и храбрости его хватило лишь на то, чтобы залезть к ней под юбку.
Из меня тоже пытались сделать невротичку с уклоном в очаровательную богемность. Все детство меня шпыняли, били линейкой по спине, чтобы не сутулилась, пытались пристроить в балетное училище (бабушкину глупые амбиции), и в художественную школу (мамина лепта в мое адское детство). Отовсюду я была изгнана с позором. Я была некрасивой угрюмой девочкой, упитанной, неприятной, с тяжелым, как все говорили, взглядом. На самом деле где-то глубоко в душе мне было весело из-за того, что мою нарочитую, как сейчас принято говорить, готичность воспринимают всерьез.
Мне нравилось эпатировать. Однажды я вышла к родительским гостям топлесс, шелестя самодельной юбкой из нарезанных в тонкие ленты полиэтиленовых пакетов – и все для того, чтобы продекламировать их вытянутым рожам хлебниковское стихотворение про времирей. Потом дед долго бил меня по щекам – пока они не стали купечески-красными, как у натурщицы Кустодиева.
Еще был эпизод – тогда я впервые узнала о существовании Гринписа и WWF и в клочья порезала мамин норковый палантин. В тот же вечер маму на «Скорой» увезли в очередную клинику неврозов – видимо, лечить от строго приступа жадности, а меня впервые назвали исчадием ада. Они не понимали, что я тоже страдаю. Это было странное чувство – сложное, как слоеный пирог. Я испытывала неподъемное чувство вины из-за того, что я не чувствую вины по поводу дурацкой шубы – как-то так.
В тринадцать лет я впервые сбежала из дома. Слонялась где-то целую неделю, ночевала в подъезде знакомой девочки. Вообще, моя сексуальная ориентация не более оригинальна, чем расписанный под хохлому поднос, но в те годы я почему-то считала, что лесбийские наклонности облагораживают, и искренне верила, что в ту девочку я по уши влюблена. И даже однажды попыталась снять с нее трусы – все в том же подъезде. После чего она в слезах убежала, а ее родители вызвали участкового.
Примерно в то же время у меня появился первый любовник, который разумеется, был намного старше и, разумеется, был полным психом. Но для меня тринадцатилетней не было большего афродизиака, чем душевная болезнь ( а еще лучше – официальный психиатрический диагноз). Иногда он видел галлюцинации – ему казалось, что черные ангелы с суровыми холодными лицами пришли, чтобы его распять. У него было родимое пятно на запястье, и он верил, что это стигмат. Его заводило, когда я целовала стигмат. А потом, кончив мне на лицо, или в волосы, он плакал, каждый раз плакал, горько, искренне, как младенец. Ему все казалось, что я – дьявол, его искушающий. А он был слишком слаб, чтобы мне противиться. Ну кто еще в тринадцать лет мог похвастаться еженедельной теологической пантомимой, упрямо переходящий в возвратно-поступательные фрикции? … А потом тот мужчина покончил с собой. Иногда перед сном я его вспоминаю. Люблю представлять, как где-то в параллельной реальности он пьет со своими черными ангелами драгоценное бургундское вино. Уверена, что черные ангелы достаточно гостеприимны к мертвым, чтобы предложить им именно терпкое бургундское.
Мне было четырнадцать, когда кто-то из любовников, которым я потеряла счет, заразил меня триппером. Болезнь набирающим силу лазутчиком затаилась в моем нутре, но потом все же дала о себе знать зеленоватой слизью на трусах. За стирку в нашей семье отвечала бабушка – она и заподозрила неладное. Меня отвели к семейному гинекологу, а потом привычно хлестали по щекам.
Нельзя сказать, что я их ненавидела. Маму, бабушку, деда. Возможно, я даже их любила. Возможно, я малодушничаю и говорю это, потому что все трое давно мертвы. А умерших любить легче. Они отзывчивы к любви – щекочут глазные яблоки непрошенной слезинкой, першат горло внезапно севшим голосом, сжимают сердце металлическим кулачком, когда вдруг случайно вспоминаешь, как бабушкин халат пах тестом и «Красной Москвой», или как дед шуршал «Советским спортом» перед сном, а ты за ним подглядывала из-под припущенных ресниц. А мама пахла как маленький ребенок. И мне это казалось удивительным, трогательным. Наверное, у этого волшебства была земная причина – она любила втирать в руки крем «тик-так» и пить какао с сухим молоком. Но будучи сама ребенком, я этого не понимала, не анализировала. Просто испытывала к маме некую снисходительную нежность, как будто бы не я ее дочкой была, а она моей.
Мне было шестнадцать, когда меня выгнали из дома. Попросили вон. Бесцеремонно и цинично. Озвучить приговор доверили бабушке. Она вручила мне ключи от «однушки» в Медведково.
- Отныне ты сама по себе, а мы сами по себе, - строго сказала она, - Больше невозможно выносить твое пьянство, хамство и безалаберность. Вот тебе сберкнижка, каждый месяц будем переводить тебе на жизнь. Можешь позвонить, когда остепенишься.
Больше я их никогда не видела. Наверное, обида прошла бы, наверное, в один прекрасный день знакомые силуэты замаячили бы в моем дверном глазке или я не выдержала бы и нагрянула на семейное торжество. Но спустя два года после моего изгнания все трое погибли. Ехали на дачу. Пьяный водитель выскочил на встречку. Лобовое столкновение. Машина и пассажиры всмятку. А я узнала обо всем спустя месяц после того, как их похоронили.
Я сдала Медведково и вернулась на Арбат. Могла бы потихоньку продавать картины и книги, но так и не решилась.
Естественно, бабушка оказалась права. Ничего хорошего из меня не выросло. И однажды я почти спилась. И у меня никогда не было работы. И у меня восемь татуировок. И у меня было шестьсот пять любовников. И почти наверняка у меня нет будущего.
Только мотоцикл и ветер, углубляющий морщины на моем лице.
И мне сорок лет.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив