Магия Гениса

В студенческой молодости он подрабатывал пожарным. И во время дежурства читал книги, которые мешками приносил в свое депо, пока его напарники играли в домино. Через год он затосковал от обилия книг, ему захотелось более избирательной и постной диеты. На выручку приходит тот самый пожар, борцы с которым предавались запою, в том числе книжному. «Книг бывает слишком много. От ненависти к ним меня спас очистительный огонь, поглотивший наш завод, когда я был в отпуске, а наряд — в отключке.» («Камасутра книжника. Уроки чтения»). Вот как много причуд в одном маленьком повороте судьбы!

Перефразируя Мандельштама, эссеистика Гениса — это клавишная прогулка по всему кругозору культуры. Вот одно предложение: «Доведя мягкую воду до белого ключа и заварив в китайском чайнике цейлонский утренний с высокогорной плантации,

я пью чай из столетней британской чашки зеленого фарфора с цитатой Бёрнса». В этой фразе — маленькая энциклопедия чайно-утренней культуры.

Генис, безусловно, магистр той игры, которая описана в его любимом романе «Игра в бисер». Предметом этой игры может стать любой знак, формула, символ, закономерность, миф, ритуал, прием — главное, найти тот резонанс, эхо, которое их озвучит. А с эхом у Гениса особо глубокие отношения, как и у Пушкина («Эхо»). «Эхо — продукт сотрудничества голоса с пейзажем, например — горным. В каньонах Юты я слышал, как эхо переговариваются друг с другом так долго, что начинает казаться, будто они обладают сознанием, волей…»

Такое раскатистое, многоступенчатое эхо звучит в прозе Гениса, прокатываясь по множеству культур, эпох, профессий, городов, возрастов. А также в его устной прозе как радио- и телеведущего: я многократно бывал и свидетелем, и участником этих диалогов с Генисом, где он выступает как мастер эхолокации, поддерживая чуткий резонанс с собеседником.

Генис называет чтение «магической процедурой» — но таково и его собственное письмо.

Генису близок магический реализм — не столько в латиноамериканском, народно-мифологическом, сколько в более аналитическом европейском изводе: Г. Гессе, М. Павич, В. Пелевин… Я бы определил метод Гениса как магический эссеизм, где сплавляются автобиография, исследование, художественная словесность, притча и анекдоты. Эссе абсолютно всеядно, гораздо более, чем роман, воспетый Бахтиным; оно живет скоростью своих перемещений из жанра в жанр, из одного понятийного ряда в другой. Когда-то все жанры — художественные, исторические, научные — были сплавлены в мифе и постепенно от него отпочковывались; но эссеистика заново соединяет эти ингредиенты, добавляя в них еще один, который в мифе отсутствовал, — авторскую личность с ее саморефлексией. Это и есть Генис как создатель современных авторских мифов. В каждом его эссе присутствует автопортрет, достаточно самоиронический, чтобы, говоря по-приговски, «не влипать», оставить свободу для смены ролей.

Ирония Гениса никогда не бывает уничижительной, она признает ценность предметов, даже рассматривая их на расстоянии. Это не столько ирония, сколько веселость — редкое качество у современных писателей. Какие бы они ни были — реалисты, фантасты, утописты или антиутописты, бытописатели, исторические романисты, — почти всех объединяет некая мрачность и даже мизантропия, для которой наш век, не меньше предыдущего, дает множество оснований. Генис выделяется своим жизнерадостным мироприятием, которое ничуть не мешает ему видеть все страхи и ужасы происходящего, но он ухитряется их заворожить словом (кстати, само это слово происходит от того же корня, что ворог, враг).

Да, жизнь — вещь печальная, но прожить ее надо весело — так я определил бы девиз Гениса.

Почти каждая фраза у Гениса ударна, несет в себе завершающий смысловой акцент — и с первого слова готова стать афоризмом. Генисовское эссе — это десятки афоризмов, нанизанных на одну тему; их легко можно представить размещенными по вертикали, как в сборнике изречений. Вот как пишет Генис о греческом географе и историке Павсании:

«Грецию он застал в прекрасную пору: музеем она уже была, руинами — еще нет… Искусство, описанное Павсанием, сюжетно, как телевизионный сериал… Время нарубило мрамор в капусту. Что ни фриз, то свалка плоти. Каждый музей — как анатомический театр».

Между фразами почти нет объяснительных и выводных связей, но каждая дает законченный метафорический образ своей теме, общей для данного абзаца. Это мышление «в настоящем времени», без логически-временной растяжки между причиной и следствием, посылкой и выводом, прошлым и будущими.

Можно сопоставить движение мысли у Гениса с танцем. Если ходьба направлена к своей цели, то танец являет лишь формы целесообразности, в соответствии с кантовским определением искусства как целесообразности при отсутствии цели. Танец в принципе никуда не стремится и не имеет точки прибытия. В этом смысле предтеча Гениса — французский поэт и эссеист Поль Валери, который много писал о танце, уподобляя ему всю культуру. Мысль движется, что-то объясняет, доказывает — и вдруг в какой-то момент мы понимаем, что это жесты в кружении танца, который возвращается сам к себе, чтобы еще и еще раз демонстрировать все те же принципы мироздания: симметричность, периодичность, возвратность, грацию, саморефлексивность. Куда бы ни двигалась мысль Гениса, она в конечном счете переходит в танец, и прямые ходы нужны ей лишь для того, чтобы расширить свой круг, вовлечь в движение танца все эпохи, стили, искусства, науки.

Нет более насущной задачи для нашего времени, чем осознать самоценность разума как раз на пороге создания искусственного интеллекта, который возьмет на себя заботу о практических результатах мышления, о его технических приложениях — и оставит человеку хореографию мысли.

Для Гениса нет чересчур мелких или недостойных тем, поскольку в каждой частице культуры живет ее целое. Такова счастливая избыточность дара, который, как у Чехова в молодые годы, пробует себя во всем — и доказывает свое владение любой темой. Чехов показывал собеседнику произвольный предмет, например пепельницу, и обещал: завтра будет рассказ о ней, называется «Пепельница». Одна только «Американская азбука», едва ли не самая тонкая из книг Гениса, включает сорок два таких предмета, которые по мере накопления переходят в пуантилистскую, из точек-метафор, картину Америки. В этой готовности Гениса собирать свою мысль в дорогу из любой точки культурного пространства я вижу достоинство и навык интеллектуального солдата: он всегда в походе, в движении и берет на себя ответственность именно за те крохи и фрагменты существования, с которыми его сталкивает судьба. Это редкий дар интеллектуальной импровизации — вдохновляться произвольностью, непредсказуемостью своего предмета.

Если у Гениса и есть сверхидея, то это именно значимость незначительного. Отсюда его ориентация на восточную мудрость (orient, собственно, и значит Восток) — и прежде всего даосизм, который веселее индуизма, буддизма, конфуцианства, дзен-буддизма.

«Бытие и небытие создают друг друга. Трудное и легкое поддерживают друг друга. Длинное и короткое описывают друг друга. Высокое и низкое зависят друг от друга. До и после следуют друг за другом. Поэтому Мастер делает не делая и учит не уча».

Я цитирую здесь Лао-цзы в переводе самого Гениса, который много времени посвятил изучению китайской иероглифики с ее «фундаментальной неточностью».

Генис пишет о политике, религии, науке, кино, живописи, гастрономии, не притязая быть специалистом ни в одной из этих областей, ибо для него это прежде всего стилистические явления, знаки времени, типы мировоззрения. То, чем занимается Генис, — это, по сути, не культурология, а культуропластика. Культура представляет для Гениса некий сверхритуал, элементами которого являются и Рождество, и Хеллоуин, и День независимости. Как замечает Генис, «ритуал бескорыстен, ибо самодостаточен. Его цель — он сам». Например, цитата — это ритуал повторения слова, когда-то сказанного впервые. Гениса интересует светский ритуал, то есть такое оправдание жизни, которое ей совершенно имманентно.

Бессмысленно спрашивать, почему люди празднуют Новый год, поднимают бокалы и произносят тосты, — ответом на этот вопрос может быть лишь прекращение ритуала (как бессмысленного) или его продолжение, потому что он превыше смысла. Веселье — функция этого удвоения-усиления, функция интенсивности. Жизнь проживается и одновременно разыгрывается, но при этом не театрально, а ритуально — без показа на публику, без двоения на лицо и маску. Ритуал — это игра всерьез, здесь все участники не актеры, а действующие лица.

Обычно понятие ритуала связывают с религией, но Генис — едва ли не самый светский из известных мне писателей-современников. Его светскость лишена малейших признаков кощунства, непочтительности — всего того, что могло бы выдать какую-то тайную религиозную доктрину.

Один из культурных героев Гениса — Юрий Лотман, который до последней минуты оставался человеком культуры и при этом — атеистом. Генис — пост(а)теист, он приемлет и чтит самые разные вероисповедания, но все они суть формы культуры, в которой помимо множества обрядов есть и обряд исполнения обрядов. Этот метаритуал и есть сама светская культура, максимально широкая, терпимая из всех возможных религий.

В России принято обсуждать каждое действие, как если бы оно совершалось впервые. Отсюда и проклятые вопросы: «что делать?», «кто виноват?» и «ты меня уважаешь?» — чуждые и восточным, и западным обществам, которые основаны либо на бессознательных, либо сознательных ритуалах. На ритуалах сакральных или профанных, религиозных или светских… Ритуал позволяет сберечь множество усилий, направленных на решение каждого отдельного казуса, — то, что постоянно отвлекает людей от основного дела, завихряясь склокой, скандалом, выяснением отношений или разговором по душам. В этом смысле западное общество гораздо более ритуально, разрабатывая самодействующие правила на все случаи жизни, и подавляющее большинство добровольно им следуют, что и составляет силу демократии. Тексты Гениса — попытка установить коды и пароли разных областей культуры, донести до сознания современников, в каком обряде они вольно или невольно участвуют, а тем самым и раздвинуть предельно широко сферу их сознательного бытия в культуре.