Крокодил 1987 № 6(1279) " Перикола и марин Митя"
monetam — 09.06.2024
ПЕРИКОЛА И МЕРИН МИТЯ
Музыкальный взвод состоял из ребят, учившихся до войны в музыкальных училищах и даже в консерваториях. Когда по большим праздникам в училище давались концерты самодеятельности, духовой оркестр преображался: Володин вместо валторны брал виолончель, Гусев, отложив тубу, брал скрипку. Так поступали почти все. То, что получалось, называлось малым симфоническим оркестром. Выступал оркестр с классическим репертуаром. Руководил малым симфоническим рядовой Гусев.
Приближался день Красной Армии 1944 года. В клубе начались репетиции большого праздничного концерта.
Гвоздем программы была Аня Калитвинцева. Она жила в поселке Березово в десяти километрах от училища. Там лее она училась в ремесленном.
Голос у Ани был чудесный. А карие глаза! А вьющиеся волосы! А ямочки на щеках! А фигура! Короче говоря, я был неравнодушен к Анечке и, может быть, даже влюблен...
Во время подготовки к праздничному концерту у Гусева возникла идея, которую поддержал малый симфонический и начальник клуба.
Решено было поставить отрывок из популярной оперетты «Перикола».
— Специальность до призыва? — строгим начальственным басом спросил меня Гусев.
— В кинотеатре «Заря» рекламу рисовал.
— Выходит, художник?
— Выходит...— согласился я.
— Отлично, — сказал Гусев.— Сделаешь эскизы костюмов и декораций. Кондрашенко — Пикилло. Анечка — Перикола.
Настал день премьеры. После обеда я забежал в клуб. Навстречу мне кинулся Гусев. Инициатор, режиссер и первая скрипка в переносном и буквальном смысле.
— Выручай!—простонал он.— Некому за Периколой ехать! Горим!
— А я-то чем могу помочь?
— Съезди за Аней. Нам же еще на построении играть, да и тут не все готово.
— Да я сроду на лошади не ездил,— заныл я, опасаясь, что пошлют кого-нибудь другого.
— Ну, хватит! Иди в хозвзвод. Лошадь готова.
Минут через двадцать мерин по кличке Митя затрусил по дороге, лениво перебирая короткими лохматыми ножками. В санях солидная охапка сена и несколько шинелей, чтобы Перикола не замерзла. Я удобно устроился и под скрип снега блаженно думал о том, что ведь бывает такое везение и я, а не кто-нибудь другой едет за Анечкой!
..
Вдруг Митя, провалившись в снег по самое брюхо, остановился. Я вылез из саней и стал нашаривать дорогу. Нашарил. Двинулись дальше.
Мы сбивались с дороги еще несколько раз. Я лазил и лазил по пояс в снегу в поисках наезженной колеи. Стемнело. Крупными хлопьями повалил снег. Будто кто громадную подушку распорол, и пух и перья, плавно кружась, поплыли в воздухе.
Когда в очередной раз мерин Митя сбился с дороги, я долго барахтался в снегу и, выбившись из сил, повалился в сани. Я был в отчаянии. Дорогу потерял. Где север, где юг — понять не могу. Где училище, где Березово — не знаю. Я бы заревел во весь голос, да перед Митей стыдно. Я ведь не только сам заблудился, но и его, беднягу, завел черт знает куда. Он по Анечке не соскучился...
Поглядел я в Митины доверчивые глаза и тут правей его доброй морды, метрах в ста пятидесяти, увидел огонек.
— Митя! Люди! —завопил я, будто' Робинзон Крузо.
Бросив мерину охапку сена, я забарахтался на огонек. Огонек был окном отдельно стоящей, как говорил наш преподаватель-топограф, избы.
В избе пели под баян. Я постучал в дверь — никто не отозвался.
Постучал в окно — ноль внимания. Я прошел в сени. Вошел в комнату.
На столе стояла бутылка самогона и роскошная по тем временам закуска. Тушенка, сало, селедка. У стола сидели два старшины. Один с черными артиллерийскими погонами, другой с линяло-зелеными — фронтовыми.
Кроме старшин, в комнате было несколько женщин. Молодых и пожилых. (Пожилыми я считал тогда тех, которым за двадцать пять.) Одна из женщин играла на баяне. Остальные пели хором.
Никто не обратил внимания на мое появление.
Когда спели слова: «А до смерти четыре шага»,— женщина, игравшая на баяне, залилась слезами. Поставила баян на лавку. Хор умолк. Тут меня и заметили.
Я рассказал о своей беде.
— Сядь, выпей, согрейся. Как-никак праздник,— сказал старшина с зелеными — фронтовыми.
Тут зашумели все разом:
— Сядь, солдатик! Отметь!
Я наотрез отказался — меня ждала Перикола.
— Вася, выведи его на дорогу. Может, он и правда торопится. Служба ведь...
Вася накинул меховую безрукавку и вышел следом за мной.
Митя уже съел сено и, видно, потерял надежду на мое возвращение- Старшина взял вожжи. Минут через десять мы были на дороге.
— Ну, шуруй, служивый. Тут рядом,— сказал старшина.
В самом Березове дорогу я знал хорошо. Аня жила неподалеку от бани, куда нас водили почти каждые десять дней.
Периколу я застал с припухшими от слез веками и красным от горя носом. Мое появление Анечку не обрадовало. Увидя меня, она заревела пуще прежнего.
— Аня! Скорей! — засуетился я.
Аня, не переставая реветь, показала на часы. Было семь.
В семь Малый симфонический должен начать увертюру...
— Аня! Успеем! Периколу перенесли в конец второго отделения! — находчиво соврал я.
— Куда я такая? — ткнула Аня в зеркало.— Сам пой!
В это время Анечкина мама с нескрываемой ненавистью смотрела на меня.
— Поезжай, Анюта,— сказала она таким тоном, будто посылала дочь в тыл врага.
Сама стала укладывать в чемоданчик цветастую юбку Периколы. Сшитую и разрисованную, между прочим, по моему эскизу.
— Поезжай. А то ведь его на губу посадят, если тебя не привезет. Очень жалко будет солдатика,— ехидно добавила мама.
Я взбил сено в санях. Усадил Анечку. Закутал шинелями. Поехали.
— Куда же ты в туфельках?! Аня! Валенки! — взвизгнула мама.
— Гони! — шепнула мне Анечка, совсем как похищенная гусаром барышня позапрошлого века.
Мерин Митя трусил, не сбиваясь с дороги. Он спешил домой. Домой дороту он знал. Я бросил вожжи. Аня молчала. Я молчал. Молчал, естественно, и Митя. И молчать было хорошо.
Навстречу выскочил весь Малый симфонический. Ребята подхватили Периколу и вместе с шинелями унесли в клуб.
— Концерт кончается! Митю в хозвзвод! Может, успеешь нас послушать...— не переводя дыхания выпалил Гусев.
— Н-н-но,— сказал я Мите.
Митя пошел. Сани остались на месте. Все, что было завязано, развязалось. Что было натянуто, ослабло. Митя распрягся и, к счастью, не в поле!
Я стоял, опустив руки, готовый заплакать. «Супонь, шлея, подпруга»,— проносилось в голове,
но что куда и где что, я не знал. Несколько курсантов, пробегавших мимо, оказались горожанами и помочь мне не могли.
— Белоручки паршивые! Маменькины сынки!—ворчал я им в спины.
Привязал Митю вожжами к саням и отправился в хозвзвод.
Ефрейтор Капуста сидел на нарах и вдумчиво ел из котелка кашу. Отправив очередную ложку
в рот, он блаженно вздыхал и тщательно вытирал моржовые усищи тыльной стороной ладони.
Узнав, в чем дело, Капуста сказал ласково:
— Зараз все будет сделано. Обожди.
Он не тронулся с места, пока не выскреб дно котелка до блеска. Съев последнюю ложку каши, он вздохнул глубже и блаженней обычного, вытер усы так старательно, будто собирался целовать любимую девушку. И наконец встал.
— Что ж ты рассупонился, бисов мерин? — сказал Капуста Мите.— Плохо, что ли, я тебя увязал?!
Не снимая шинели, я вбежал в зал. На сцене стояла светящаяся счастьем Перикола — Анечка и кланялась восторженной публике. Элегантно кивал головой Пикилло
— Кондрашенко. На сцену вышел начальник клуба:
— Товарищи! Надо бы поблагодарить рядового музвзвода Гусева. Он инициатор. Он постановщик, он...
— Гусева давай! Гусева! —загалдел зал.
Появился смущенный Гусев. Он взял Анечку и Кондрашенко за руки и повел к краю сцены. Тут он увидел меня.
— Художника надо поблагодарить. Курсанта Гурова...
— Художника давай! Художника! — зашумел зал.
Анечка взяла меня за руку и улыбнулась мне персонально. Все кланялись. И я кланялся.
Кланялся Анечке. И Анечка смеялась. И все смеялись. И я, конечно, выглядел дураком. И было хорошо..
Японские неожиданности 
Порт Кавказ 
Случайное фото 
Нам уже хватит 
кизиловое варенье 
Почему на Соломоновых островах рождаются темнокожие блондины 
Без названия 
Всякое разное 
