Красная Шапочка и Самурай. Вспомнить все

alena_73 — 20.02.2021 Подготовка к дуэли.

1
На день рождения Виталику подарили попугая.

Вообще-то Виталик мечтал о собаке, но собака, говорила мать, собака – это шерсть, грязь и паразиты, а уж с чем-чем, а с паразитами мать бороться умела, вылизывая квартиру до стерильного блеска. У них даже из унитаза можно было воду пить, чего уж там. Поэтому мечты о собаке так и оставались мечтами.
Попугаю, конечно, мать тоже не обрадовалась, но попугай был не просто подарком, а подарком от тетки Катерины из самих Соединенных Штатов Америки. Тетка Катерина, благодаря безвременно почившему четвертому мужу, была неприлично богата и одновременно с этим обнадеживающе стара, что сильно поднимало личные теткины акции в цене. Кроме того, генеалогическое древо Красношапкиных не отличалось тенистостью, и единственная крепкая ветвь – тетка Катерина – венчалась хилым листочком: Виталькиным отцом. Одним словом, они, Красношапкины, были прямыми наследниками богатой американской тетушки, то ли внучатой, то ли племянчатой, не суть.
Изредка Красношапкины получали от тетки весточки, правда, всегда затертыми открытками и никогда деньгами, а в чехословацкой стенке, за стеклом, между пузатой хрустальной сахарницей и грудастой фарфоровой пастушкой с отбитым носом красовалась фотография, с которой улыбалась неестественно ровными и белыми зубами морщинистая как черепаха старуха, сжимающая пигментными костистыми рукам руль канареечно-желтого Ламборджини.
В своих редких открытках тетка Катерина всегда вежливо интересовалась здоровьем дальних родственников и обязательно поминала Виталика, из чего мать сделала для себя благоприятный вывод. Правда, тетка постоянно путала его, Виталика, имя, называя то Витей, то Валерой, а однажды вообще Сережей, и лишь изредка, видимо, когда выныривала из туманов маразма – Виталиком. Но это нимало не огорчало мать, ведь, у тетки Катерины было то, что с лихвой оправдывало любой промах – деньги.
Попугай был доставлен курьером и передан Виталику лично в руки вместе с поздравительной открыткой.
- Ах! Какая прелесть! – ужаснулась мать, мгновенно вспоминая всё о паразитах, живущих в перьях птиц, и расплываясь в щедрой улыбке.
В открытке тетка поздравляла какого-то Валерия с важной в его жизни датой – десятилетием, и двенадцатилетний Виталик презрительно скривил губы, отчего получил от матери гневный взгляд и пространную тираду об уважении к старшим.
Вместе с попугаем, клеткой и открыткой курьер передал увесистый конверт, который внушал надежду, но вскрытие показало, что конверт содержал лишь письмо-инструкцию на толстой мелованной бумаге, из которой явствовало, что попугая зовут Самурай, и он требует очень деликатного и бережного отношения, а также дорогого корма, витаминов и ухода. Иными словами, от Красношапкиных по-прежнему требовались инвестиции, а дивиденды все еще маячили на горизонте призрачными алыми парусами.
Первый месяц попугай молчал, только жрал и гадил. Причем гадил столько, что Виталик диву давался, откуда в невеликой птичке столько говна. В первый раз, когда Красношапкины выпустили Самурая из клетки, «размять крылышки», как выразился отец, попугай одной длинной и двумя короткими очередями расстрелял новый диван из гарнитура мягкой мебели, которую мать всеми правдами и неправдами достала полгода назад, морально уничтожив символ достатка семейства Красношапкиных.
После этого попугая из клетки больше не выпускали, и он сидел в комнате Виталика, нахохлившись и косясь круглым глазом-бусинкой.
Виталик особого внимания на него не обращал, клетку чистил, когда уже откровенно начинало подванивать, и неизвестно, сколько такая жизнь могла бы продолжаться, если бы не один случай.
 
2
Случаем стала отцовская премия на заводе.
Не то чтобы отец никогда не получал премий – получал, конечно – но именно на эту премию мать рассчитывала особо. И не просто там пальто себе прикупить или сменить побитую молью отцовскую кроличью ушанку на респектабельный бобрик или Витальке велосипед купить (ну это так, мечты, конечно), нет… бери выше. Если отец у Витальки был инженер, то мать – стратег.
Поэтому отцовская премия, ни много, ни мало, должна была стать красной ковровой дорожкой карьерной лестницы советского инженера – мать затеяла прием. Принимать, собственно, планировалось отцовского шефа, не непосредственного (поскольку именно на место непосредственного начальника и метил Виталькин отец, подгоняемый матерью), но и не совсем уж недосягаемого, так серединка на половинку, хотя и достаточно влиятельная такая серединка.
Андрей Борисович намеревался почтить Красношапкиных визитом не один, а с супругой и наследником, поэтому задача для Виталькиной матери усложнялась вдвойне, если не сказать втройне. Нужно было обставить дело так, чтобы и себя показать, и зависти ненужной не вызвать.
- Конечно-конечно, первого числа ждем, Ольга Ивановна, - фальшиво ворковала мать в трубку, оговаривая детали с супругой занятого Андрея Борисовича. – Конечно, приходите со своим мальчиком, они с моим Виталиком, кажется, ровесники, вот, обоим поповадней будет.
Виталька кривил губы в саркастической усмешке и закатывал глаза, он-то надеялся, что на время приема его куда-нибудь сплавят, но прибытие наследника осложняло ситуацию.
В час «Ч» семейство Красношапкиных было готово. Ковры, диван и кресла пропылесосены, хрусталь в стенке вымыт и насухо вытерт, стол в центре комнаты накрыт накрахмаленной белоснежной скатертью и уставлен разными салатами и остальными деликатесами – разведка донесла, что в семье Андрея Борисовича поесть любят.
Виталькина мать, облаченная в платье, достаточно элегантное, чтобы не ударить в грязь лицом, и слегка мешковатое, чтобы – не дай бог – не затмить великолепную Ольгу Ивановну, заметно нервничала и то и дело прикусывала нижнюю губу. Отец теребил галстук, а сам Виталька смиренно ждал, когда же все закончится и можно будет наконец-то уединится у себя в комнате. Витальку ждала недоклеенная модель линкора.
- Ах, как же приятно наконец-то познакомиться вживую, - мать расплылась в своей фирменной улыбке. – А то все по телефону, да по телефону. Ой, а это кто же тут у нас такой?
- Наш сын. Артур. – Ольга Ивановна придирчиво окинула элегантно-мешковатое платье матери и, кажется, осталась довольна увиденным. – Артурчик у нас учится в английской спецшколе. Ну-ка, Артурчик, скажи нам что-нибудь по-английски.
Толстый блондин, примерно на полголовы выше тщедушного Витальки, со всего размаху плюхнулся на диван, отчего диван тихонько крякнул, а модные левайсы на крепкой Артурчиковой попе опасно затрещали.
- Ландан из зе кэпитал оф грейт британ, - равнодушно сказал Артурчик, немного помолчал и добавил. – Андерстенд?
Виталька молча пожал плечами.
Артурчик вынул из правого кармана левайсов электронную игрушку «Ну погоди» и, не удостаивая больше Витальку взглядом, принялся гонять бедного нупогодишного волка, заставляя того ловить падающие со всех сторон куриные яйца. Реакция у Артурчика была так себе, удовлетворенно отметил по себя Виталька, волк не поспевал, яйца бились, Артурчик напряженно потел, все это немного разбавляло Виталькину зависть, хотя и не совсем.
За столом шла светская беседа. Мать восхищалась платьем Ольги Ивановны, которое искрилось переливчатым люрексом на мощном ольги ивановском торсе, отец безуспешно пытался разговорить Андрея Борисовича, который, видимо, задался целью поскорее уничтожить стратегический продовольственный запас семьи Красношапкиных, выставленный по случаю на стол, и быстрее свалить домой, Виталька и Артурчик откровенно скучали.
Согласно плану Виталькиной матери американскую тетку Катерину упомянуть в светском разговоре стоило, но вскользь, чтобы, так сказать, слегка обозначить позиции, но внимания особо не акцентировать, дабы не усугублять. Фотография с желтым Ламборджини сюда категорически не годилась – Андрей Борисович предпочитал отечественные модели автомобилей – поэтому Виталькина мать решила продемонстрировать дорогим гостям попугая, щедрый подарок заокеанской родственницы. Для развлечения, разрядки напряжения и вообще.
Виталькина мать рассуждала, что, если Самурая не выпускать из клетки, что вреда от него особого не будет. И как оказалось, зря…
 
3
- Ах, боже мой, боже мой, какое чудо. Вот сразу видно – заграничная птица, а переливается как, как переливается. Нет, вы бы видели, каких попугаев предлагают на нашем птичьем рынке, ну ни в какое сравнение, скажу я вам, ни в какое сравнение.
Ольга Ивановна тыкала пухлым пальцем в клетку с нахохлившимся Самураем.
- А клетка тоже американская? Американская? А я сразу поняла, качество, дизайн, не то, что у нас.
Мать счастливо и умиротворенно улыбалась, согласно кивая головой. Ольга Ивановна пыталась просунуть унизанный золотыми перстнями палец с длинным кроваво-красным ногтем сквозь прутья решетки. Проем между прутьями, явно, был не рассчитан на Ольгу Ивановну, но та была женщиной упорной и не сдавалась. Наконец, нащупав слабое место в американском качестве, Ольге Ивановне таки удалось это сделать, и теперь она пыталась острым красным ногтем дотянуться до несчастного Самурая.
- Вот дура-то, - с тоской думал Виталька, глядя на ее потуги. – Застрянет ведь палец, ей-богу застрянет. Ну что за дура…
Словно услыхав Виталькины мысли, Самурая встрепенулся, вытянул шею и совершенно невероятным, густым и сочным басом завопил:
- Ну, блять, что за дура!
И, не давая никому опомниться, со всего размаху вцепился кривым клювом в мягкую подушечку упитанного ольги ивановского пальца.
Мать охнула, но ее оханье тут же утонуло в утробном протяжном крике Ольги Ивановны. Ольга Ивановна резко дернулась, но палец ожидаемо застрял. Самурай радостно и весело завопил: Банзай! да так громко, что и Витальки заложило уши. Ольга Ивановна заверещала и задергалась. Самурай смело и беспрестанно атаковал. Наконец, не с первой попытки и даже не со второй, Ольга Ивановна, отчаянно отталкивая клетку свободной левой рукой, высвободила окровавленный палец. Освобожденные друг от друга Ольга Ивановна и клетка отлетели бы в разные стороны (законы физики еще никто не отменял), если бы не Виталька, который крепко держал клетку с Самураем, и не Виталькин отец, который принял на себя главный удар – тяжелое тело Ольги Ивановны, отрикошетившее прямо на него с приданным ускорением в сторону кресла.
- Уууууу… - выла Ольга Ивановна на Виталькином отце.
Мать суетилась вокруг нее, пытаясь ухватить за искромсанный палец или вернее за то, что от него осталось.
- Надо бы йодом, зеленочкой прижечь, - невнятно бормотала мать. – А вдруг инфекция… давайте врача…
Ольга Ивановна безуспешно пыталась оттолкнуть мать от себя. Она пучила глаза, беззвучно открывала рот и тыкала пальцем в сторону клетки. Самурай раскачивался на жердочке и издавал звук, похожий на скрежещущий хохот.
Наконец Ольга Ивановна пришла в себя.
- Вашего попугая надо в больницу сдать! Он бешеный!
- Сама такая, дура старая! – парировал Самурай.
Дар речи, на время вернувшийся к Ольге Ивановне, снова улетучился. Полное лицо Ольги Ивановны пошло багровыми пятнами, пятна, некрасиво расползаясь, быстро переместились на шею, грудь и шустро юркнули в глубокое декольте.
- А ты чего вылупился, кабачок?
Самурай, видимо, решивший, что один враг уничтожен, переключился на Артурчика, который глубоко вжался в диван и умело слился с окружающей обстановкой.
- Что, жиртрест, не ожидал такого поворота?
Самурай склонил голову на бок и пристально разглядывал Артурчика.
- Чо за хрень, ма? – выдавил из себе Артурчик.
Самурай распахнул крылья, шумно затряс ими, издал гортанный звук и заорал:
- Ты, как разговариваешь с капитаном, солдат? Ты в армии или где, мать твою едрид налево! А ну встал, смииииирно! А теперь: упал – отжался, упал – отжался! Я тя научу родину любить!
К великому изумлению Витальки Артурчик, оторвал свой пышный зад от дивана, опустился на четвереньки и, размазывая по лицу слезы и сопли, стал по-девчоночьи, на коленях, высоко подняв попу, отжиматься.
- Упал – отжался, упал – отжался! Раз-два, раз-два! - командовал Самурай.
Андрей Борисович, который до этого невозмутимой гусеницей пожирал деликатесы и закуски, выставленные перед ним в ряд умелой рукой Виталькиной матери, вдруг поднялся со своего места, и, неожиданно захрипев и побагровев, стал неуклюже заваливаться на бок.
- Сердце! Врача! – заорал Виталькин отец, который к тому времени успел освободиться от нечаянных объятий Ольги Ивановны и тяжело дышал.
Но мать была быстрее. Она проворно подскочила к Андрею Борисовичу и со всего маху ударила того по спине. Андрей Борисович согнулся и с силой выкашлянул из себя маленький сморщенный огурцовый зародыш, один из тех, которые по осени Виталькина мать закатывала в банки, ласково именуя корнишонами. Огурец ловко спружинил в бокал с красным вином, но не удержался и, влекомый неведомой силой, выпрыгнул из бокала, чтобы уже окончательно приземлиться на широком животе Ольги Ивановны, посреди блестящего люрекса и замысловатых складок.
Самурай сардонически захохотал, а Виталька вдруг с ужасом обнаружил, что смеется вместе с ним. Смеется отчаянно, заливисто и безудержно, так, как не смеялся еще ни разу в жизни.
 
4
- Ну, чо, Красная Шапочка? Закурим?
- Так… я ж не курю, - пробормотал Виталька.
- Жаль.
Попугай раскачивался на жердочке, словно соседская девочка Ленка на качелях – туда-сюда, туда-сюда. Виталька поймал себя на мысли, что попугай откуда-то знает его школьное прозвище, и более того, прозвище это из уст Самурая – интересно, можно сказать, что у попугая уста? – звучало совершенно органично.
Кличка «Красная Шапочка» намертво прицепилась к Витальке с первого класса, с той самой злополучной школьной линейки, когда растерянный и плохо соображающий Виталька стоял в толпе таких же растерянных и плохо соображающих первоклашек и сжимал потными ладошками длинные нескладные, готовые вот-вот обломиться гладиолусы.
А виной тому, что теперь ему – Витальке – так до самой смерти и ходить в Красных Шапочках была даже не наследственная фамилия, а то, что мать в то первое сентября напялила на Витальку дурацкий красный берет. Виталька был еще не в том возрасте, чтобы отстаивать свои права, за что и жестоко поплатился. Впрочем, характер у Витальки был легкий и незлобливый, и в принципе Красная Шапочка не такая уж и обидная кликуха, не что Потник какой-нибудь или Сифа, а у них в классе были и Потник, и Сифа, чего уж там.
… После неудавшегося приема Витальку с Самураем закрыли в его комнате и строго-настрого не велели выходить. А Виталька что, враг себе куда-то выходить, когда вокруг бушует буря и ураган? Не, инстинкт самосохранения у Витальки будь здорово какой. Поэтому Виталька тихонько сидел у себя в комнате, смотрел на раскачивающегося Самурая и прислушивался к голосам, доносившимся их кухни.
- А всё она… стерва старая… я тебе говорила… не надо было… всё тетка твоя, подведет она нас под монастырь…
Монолог матери изредка прерывался тихим бормотаньем отца. По квартире плыл тягучий запах валерьянки.
- А я тебе говорила… а мы-то как дураки… и попугай этот дурацкий, а всё ты…
Материн голос перешел на шепот, злобный, шипящий. Виталька знал, сейчас отца прорвет. Вот прямо сейчас, еще какая-то минута, две, и натянутая струна лопнет, звонко, с треском, и бас отца загрохочет, польется полноводной рекой по квартире, выплескиваясь из окон и дверей. Потом мать заплачет, отец будет опять что-то бормотать и неуклюже извиняться. Виталька поморщился и глянул на Самурая. Взгляд у Самурая был понимающий и сочувственный.
- А я что сделаю? Мне то, что прикажешь делать? А?
Виталька, хоть и ожидал отцовского крика, а все равно вздрогнул.
- Придушить теперь этого попугая что ли? Шею ему свернуть? Давай, давай. Харакири ему сделаю!
- Не харакири, а сэппуку, - скривился Самурай и громко выкрикнул. – Тупица!
Потом, прищурившись, глянул на притихшего Витальку и – Виталька готов был поспорить на что угодно – подмигнул ему.
- А только хрен вам, а не сэппуку! Хрен вам, хрен вам! – и попугай зашелся в хриплом лающем кашле.
Дверь Виталькиной комнаты резко распахнулась. На пороге стоял отец, красный, страшный.
- Где эта чертова курица? Да я ему… да я сейчас… харакири…
- Не харакири, а сэппуку.
Виталька встал между отцом и клеткой, маленький, упрямый, руки, сжатые в кулаки. Он посмотрел прямо в налитые кровью отцовские глаза и тихо, но твердо произнес:
- Самурая не отдам.
 
5
А жизнь, тем не менее, текла своим чередом.
Неудачный прием не то, чтобы стерся из памяти, но постепенно поблек, выцвел и потерял свою остроту. Да и демарш Самурая на карьере отца никак не отразился. Тем более, что Андрея Борисовича вскоре перевели на повышение в Новокузнецк.
- Понятно какое повышение, в Новокузнецк, ну-ну, нормальных-то людей на повышение в Москву переводят, а не в тьмутаракань, - с неким злорадством повторяла мать и, кажется, находила в этом для себя какое-то утешение.
Витальке было все равно. Название далекого города Новокузнецк было для него лишь набором таких же далеких звуков. Главное для него было другое: отец наконец-то успокоился и больше не угрожал Самураю харакири. Между ними даже установилось что-то наподобие дружеских отношений, во всяком случае в те вечера, когда Виталька с отцом играли в шахматы, отец весьма благосклонно внимал советам и подсказкам Самурая, которые Самурай великодушно раздавал обеим сторонам.
Мать к попугаю относилась настороженно. Оно и понятно, в ее глазах репутация Самурая была безнадежно подмочена, и, кто знает, чего еще от него ожидать. Самурай же вел себя паинькой, даже пару раз похвалил материну прическу, отчего мать зарделась и заулыбалась неожиданно широкой и щедрой улыбкой.
Словом, материна бдительность была надежно усыплена, и мало-помалу к матери вернулась ее былая активность и жажда деятельности. Хочешь жить – умей вертеться, не уставала повторять мать и вертелась, вертелась беспрестанно. Заводила связи, умело выстраивала знакомства, что-то доставала, оказывала мелкие услуги нужным людям на условиях взаимовыгодного сотрудничества.
- Да если б не я, если б не я, - говорила мать. - Вы бы жили как все! Коля, ну посмотри, как ты вешаешь эту картину? Криво же! Перевесь немедленно.
Виталькин отец покорно перевешивал картину. Виталька смотрел на бесконечные кубометры березовых дров, обрамленные в тяжелую позолоченную рамку, и молчал. По его мнению, они и так жили как все вокруг. Медленно обрастали хрустальными люстрами, стенками и сервантами, бокалами из чешского стекла, коврами, паласами, холодильниками и стиральными машинами Вятка-автомат. Но спорить с матерью было себе дороже.
В доме снова стали появляться гости. Не какие-то, а исключительно нужные и полезные люди.
Виталькина мать была женщиной неглупой и дважды на одни и те же грабли не наступала. Самурай лишился статуса «дорогой заграничной штучки», и на время приемов нужных людей, сидел запертым в клетке в Виталькиной комнате. Виталька составлял Самурая компанию и, честное слово, ни разу о том не пожалел.
С кухни или из большой комнаты слышались голоса, фальшиво смеялась мать, отец не в такт поддакивал, кто-то визгливо смеялся. Виталька досадливо морщился.
- Надоело?  - сочувственно поинтересовался Самурай, и что-то такое мелькнуло в его глазах.
- Даже не думай! – погрозил кулаком Виталька.
Но Самурай думал. Очень даже думал.

6
Самурай не повторялся. Самурай никогда не повторялся.
Даже если предыдущая стратегия приносила свои плоды, попугай, как и вождь мирового пролетариата, шел другим путем. В этот раз он выбрал тактику общественного обвинителя.
Самурай обвинял. Он обвинял нужных и полезных людей, на которых делала ставки Виталькина мать, обвинял в хищениях и растратах, подлости и предательстве, трусости и прелюбодеянии. Цитировал уголовный кодекс и перечислял номера статей, особенно упирая на меры пресечения и наказания.
Звонкий голос Самурая насквозь прорезал тонкие стенки панельной пятиэтажки.
- …карается сроком до пяти лет лишения свободы… - гремел Самурай из Виталькиной комнаты, грозно хлопая крыльями и раздуваясь от чувства собственного достоинства.
Виталька валялся на тахте, забиваясь лицом в подушку и давясь от смеха.
Самым удивительным было то, что – судя по реакции гостей – Самурай никогда не ошибался. Он, словно Немезида, обрушивал карающий меч на головы виновных.
Мать, краснея, оправдывалась за невоспитанного попугая. Гости что-то мямлили, бормотали, краснели, бледнели, некоторые пытались смеяться что за забавная у вас птичка, Нина Павловна, но чаще всего просто уходили по-английски, чтобы никогда больше не возвращаться.
Не помогал даже накинутый на клетку плед, призванный успокоить зарвавшегося пернатого наглеца, потому что Самурай, укутанный ночной тьмой старого пледа, не затихал, а напротив прибавлял децибел и пафоса. Под пледом голос попугая звучал глухо и зловеще, а от слов «десять лет колонии строгого режима» сдавали нервы и мочевой пузырь.
- Это не попугай, это прямо Жванецкий какой-то, - говорил отец.
- Не Жванецкий, а Самурай, - строго поправлял Виталька.
- Конечно, Самурай, конечно, а я что говорю, - бормотал отец, неловко касаясь ладонью Виталькина плеча и опасливо косясь на клетку с Самураем.
У отца, разумеется, были свои тайны, которые хоть и не тянули на пять лет лишения свободы, но все-таки лучше было бы для всех, чтобы Самурай не вываливал их грязным бельем из корзины на обозрение окружающих.
Например, была Наташа, библиотекарь из отдела научно-технической литературы Дома Культуры. Наташа с тонкими запястьями, тихим голосом и вытянутым модильяновским лицом. Нет, ничего такого у Виталькиного отца с Наташей не было, никаких там поцелуев и вообще, но если бы вдруг Самурай в порыве обличительной страсти хоть краешком упомянул, как отец бросает робкие взгляды на длинную Наташину шею, как чуть дольше чем обычно не выпускает из рук библиотечную книгу, протянутую Наташе, как тихо говорит а шарфик этот, Наталья Михайловна, так к глазам вашим идет, как… в общем, взрывная волна была бы такой оглушительной силы, а последствия такими, что любая колония строгого режима показалась бы оздоровительным санаторием в сосновом бору, ибо всё меркло перед мстительным гением Виталькиной матери.
Самурай же был не дурак, спички к открытому пламени не подносил, чувствуя, что пожар не пощадит перья и на его заднице, поэтому благоразумно помалкивал, хотя – Виталька готов был зуб отдать – про Наташу знал, и, возможно, не только про шарфик.
Мать Самурая ненавидела, чувствуя себя проигравшей в этой холодной войне, и в каком-то слепом отчаянии зачитывалась перед сном Морисом Дрюоном, чей томик серии про проклятых королей томился на прикроватном тумбочке в родительской спальне. Мать представляла себе корчащихся в муках французских людовиков, принявших яд из ласковых рук фавориток или фаворитов, и мысленно утешалась, воображая себе трупные пятна на худых монарших шеях.
Несомненно, однажды настала бы и очередь Самурая повторить судьбу несчастных французских монархов, не будь у того мощной протекции в лице тетки Катерины из далекой Америки.
«…и еще хотела у вас узнать, как себя чувствует мой дорогой Самурайчик…»  мелкие круглые буковки прыгали на листке линованной бумаги, подрагивающем в материной руке.
Письма от тетки приходили всё чаще и чаще, и в них, где-то между строк маячили виллы, яхты и склоняли зеленые головы пальмы далекой Флориды.

7
После того, как последний «нужный» гость, которого попугай обвинил во взятке, гневно воскликнул: это… это черт-те знает, что, и не менее гневно сказал: что это вы тут себе позволяете, и с чувством добавил: я буду жаловаться, и только после этого ушел, громко хлопнув дверью, Виталькина мать загрустила.
- Наш дом опустел, - мать стояла перед зеркалом и придирчиво разглядывала новое бирюзовое платье, прикладывая к груди кулон с финифтью. – Даже не знаю, надевать, не надевать? - бормотала она.
- Однозначно, не надевать, - подал голос из своей клетки Самурай. – Финифть не подходит, лучше надеть нитку жемчуга.
- Сама знаю, что не подходит! – рявкнула мать и в раздражении отшвырнула от себя кулон. – И нечего мне тут советовать. И вообще!
Мать, забыв об красоте и эстетике, плюхнулась в кресло.
- И вообще. К нам никто не ходит, мы никуда не ходим, перед кем красоваться-то?
- Ну, можно перед нами, - протянул Виталькин отец. – Правда, Виталька?
Виталька кивнул и наморщил лоб. Сегодняшняя партия в шахматы у Витальки не шла. Отец же, напротив, выигрывал, и пребывал в весьма благодушном настроении.
- Перед вами! - мать махнула рукой. – Много вы понимаете!
Конечно, мать слегка кривила душой и немного преувеличивала, говоря, что теперь к ним никто не ходит, и они, Красношапкины, теперь персоны нон грата и парии. (Слово «парии» Витальке не нравилось, а вот «персоны нон грата» звучало солидно и увесисто.) Разумеется, у них по-прежнему бывали гости.
Приходил дядька Толя, папин институтский сокурсник, крупный, краснолицый и шумный, с такой же крупной, краснолицей и шумной женой. Дядька Толя заливисто хохотал и раскатисто басил, отчего пространство вокруг съеживалось и усыхало. Он курил крепкую Приму, оставлял после себя за столом крошки и запах дешевого одеколона к немалому огорчению Виталькиной матери.
- А помнишь, Колян, как мы на втором курсе на картошку ездили? – громыхал дядька Толя. – Петрову помнишь?
Отец делал глазами отчаянные знаки, сигналя, что про Петрову нельзя, нельзя про Петрову, но дядька Толя или делал вид, что не замечал отцовых знаков, или не замечал их на самом деле.
- Ну Петрову, у нее еще грудь была такая… выдающаяся!
Дядька Толя рисовал руками Петровскую грудь, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений в том, что грудь была и впрямь ничего.
- Ты-то, Танька, - дядька Толя пихал в бок свою румяную жену. - Ты-то хоть помнишь Петрову?
Дядьки Толина жена интенсивно кивала головой в знак согласия, накладывая себе в тарелку третью порцию салата и еще вон тот огурчик, и холодец, и – что это у вас вон там? бутерброд со шпротами? – да, и его тоже. Она училась вместе с дядькой Толей и Виталькиным отцом и, конечно и разумеется, помнила Петрову.
И Петрова, и её грудь, хоть маленькая, хоть большая, были бесконечно далеки от Витальки, но Самурай испытывал прямо-таки болезненный интерес к разного рода скабрезным историям и чужой личной жизни. И чем двусмысленней была история, чем выдающееся была грудь и другие части тела, тем больше воодушевлялся Самурай. К тому же дядька Толя неплохо рассказывал анекдоты, отдавая предпочтение тем, которые не при детях, но не брезговал и политическими, а дядьки Толина жена кормила Самурая семечки. И анекдоты, и семечки Самурай просто обожал.
Виталькина мать дядьку Толю едва терпела. По ее мнению, отцовский однокурсник, застрявший после института в местном заштатном НИИ в химической лаборатории на должности лаборанта, тянул отца назад и дурно влиял. Но выбора у матери не оставалось. Она любила движуху, общество и выгул своих платьев с финифтевыми кулонами, и уж коли андреи борисовичи к ним больше не ходили, приходилось довольствоваться обществом невоспитанных лаборантов и их невоспитанных жен.
Ах да! И еще была Лидочка. Конечно. Ещё была Лидочка.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив