Камоцкий Эдуард Телесфорович. О двигателях и лунной программе

jlm_taurus — 10.12.2023 Из этих всех «модернизаций» нас в первую очередь коснулась модернизация авиации. Для многоместных самолетов Илюшина и Антонова, двигатели ТВД на 4000 л.с. поручили создать Кузнецову и Ивченко.

Ивченко подумал, подумал и целиком передрал наш (немецкий) двигатель ТВ—2Ф. Так наши оригинальные насосы попали в другое ОКБ.
Кузнецов опять решил рвануть вперед – в малом числе ступеней компрессора получить большое давление, чтобы двигатель был легким и экономичным. Такой двигатель требовал сложной и кропотливой доводки.

За маленький двигатель, как хвостик, приставленный к большому редуктору с громадным винтом, летчики наш двигатель прозвали «марсианин».

Чтобы не отстать от Ивченко, который взял практически готовый двигатель, Кузнецов параллельно с отработкой двигателя на нашем заводе, запустил его изготовление на серийном заводе им. Фрунзе на Безымянке.

Теперь я кроме наших стендов должен был посещать по вызовам и Безымянку. Одну тему, всплывшую на Безымянке, я помню. На двигателе обнаружилась течь масла из средней опоры. Внимательно осматривая разобранный двигатель, я нашел следы подтекания на стыке корпусов. Вызвал к верстаку, где были разложены детали, начальника цеха и сказал, что виноват не двигатель, а плохое его изготовление, за которым должен следить начальник цеха, а не я.

Это интересный момент. Мы многое продолжали делать по немецким образцам. В частности, они в некоторых стыках корпусов, где из-за необходимости выдержать точный размер, нельзя было поставить прокладку, герметичности добивались притиркой корпусов. Какое-то время и мы так делали. Это была ручная работа совершенно неприемлемая в серийном производстве. Т.е. виноват был все-таки двигатель, хотя и не маслосистема.

Впоследствии, когда разработали жаростойкую маслостойкую резину, в таких стыках на этом двигателе и на последующих стали фрезеровать канавку, в которую укладывалось резиновое уплотнительное кольцо.

Для меня доводка двигателя НК—4 уже не была такой напряженной, как доводка НК—12, это, так сказать, было «повторением пройденного – но и в этой доводке были интересные, захватывающие ситуации.

Когда начались летные испытания, обнаружилось, что при крутом снижении самолета (носом вниз), масло уходит в редуктор. Начались поиски причины. Соорудили даже стенд с куском крыла самолета, на который поставили двигатель. После долгих поисков обнаружили, что дефект без видимых причин проявляется не на всех двигателях. Не найдя причины, произвели простой обмер всех полостей и каналов, и обнаружили, что канал слива из редуктора на серийных двигателях заужен.

Слив масла из редуктора был осложнен тем, что маслоагрегат размещался за редуктором, и я, порывшись основательно в литературе и не найдя ничего подходящего, необходимое сечение слива посчитал по методике расчета уличной ливневой канализации. Полученное расчетом сечение я задал конструктору корпуса редуктора, а он выполнил его в чертеже.

На серийном заводе литейщики (модельщики), чтобы подстраховаться, толщины стенок канала увеличили, а сечение, таким образом, заузили в 2 – 3 раза.

Сделали мне шаблон по моему расчету, дали двух слесарей с инструментом, и послали в Киев к Антонову устранять дефект. Там снимали двигатель с самолета и привозили его в цех. Мы его частично разбирали и шарошкой расширяли канал, заботясь о том, чтобы в двигатель не попала стружка, и чтобы съем металла шел равномерно, без недопустимого местного утонения стенок канала. Канал проходил по ребру редуктора, т.е. был силовым элементом.

После доработки двигатель ставили на самолет и поднимали в воздух. Дефект при всех эволюциях самолета не проявлялся, т.е. был доработкой полностью устранен.

Когда в Киеве дело наладилось, получаю команду: слесарей и инструмент оставить, а самому лететь в Москву на завод к Илюшину.
...утром поехал на завод, а там весь день до полуночи. Когда двигатель доработали, поехал спать. Рано утром звонит радостный Овчаров:«Слетали, все в порядке». Ограничения на полеты сняли – и для ИЛ—18 и для АН—10.

И на самолете АН—10, и на самолете ИЛ—18 испытывались параллельно двигатели Ивченко и Кузнецова. Кузнецов предлагал на самолет Илюшина поставить свой двигатель, а на самолет Антонова поставить двигатель Ивченко, чтобы самолет был целиком украинским. Министерство на параллельное изготовление двух двигателей не соглашалось. Послали два одинаковых самолета в Ташкент, один с двигателями Ивченко, другой с нашими. Самолет с нашими двигателями показал лучшие результаты, но незначительно. Двигатель Ивченко был освоен в серии, а от нашего руками и ногами отпихивался завод Фрунзе. Такой вот парадокс нашей плановой экономики.В довершение на одном из наших двигателей сломалось кольцо в компрессоре, и двигатель НК—4 сняли с производства.
***
...В это время Кузнецову дали следующее задание: создать двигатели для полета человека на Луну. Проект сделали, и Кузнецов собрал у себя группу, уж не знаю по какому принципу отобранную, чтобы познакомить ее с проектом и услышать мнения, если такие будут. Я был в числе приглашенных.

По проекту первой ступени ракеты на ней должны были стоять 30 наших двигателей. После мучительной доводки ЖРД для ГР, при которой двигатели взрывались один за другим, я должен был услышать хоть какие-либо утешения моим сомнениям. Мое выступление сводилось к тому, что наши двигатели для глобальной ракеты взрываются один за другим, а здесь надо, чтобы 30 двигателей одновременно работали. Печенкин сказал, что двигатели оснащены защитой ПРМ (пневмо реле мембранное).– Да разве успеет реле что-либо сделать при взрыве?
– Нет, конечно, но при сбое в системе регулирования двигатель остановит, и остановит противоположный.
– Если хоть один из 30-ти рванет, то он и соседние может повредить.– Добьемся надежности.
– В двигателе заложены те же принципы, что и в нашем (имелось в вду ГР). Цена двигателя, как настоящего ТРД, а доводить его постепенно невозможно. – Будем доводить поагрегатно. Наверное, многие думали, как я, но промолчали, а я «провякал».

По сути, мои сомнения были бессмысленны, я же не предлагал что-то по двигателю, я ставил под сомнение осуществимость самого Лунного проекта с 30 нашими двигателями.

Что мог сделать Кузнецов? Да ничего. Он должен был выполнить задание любой ценой. Проект ракеты не он разрабатывал. Проект Королев разрабатывал в связи с международной ситуацией и состоянием нашей экономики. Не мог же Кузнецов заявить, что он не в состоянии сделать достаточно надежный двигатель.

Наша космонавтика должна была демонстрировать миру нашу силу и мощь. Первый спутник 80кг. в глазах всего мира сразу нас поставил на одну ступеньку с Америкой. А потом 500, 1300кг. Фотографирование обратной стороны Луны, пробы грунта, полеты на Венеру. А уж человек в космосе – тут уж ничего не скажешь. Ну а затем 17 оборотов, 60 оборотов, 2 человека, 3 человека. Женщина. Демонстрировалось первенство.

Американцы не стали играть в догонялки, а объявили о проекте полета на Луну человека.

Нашим правителям при их амбициях, озвученных в образе Кузькиной матери, ничего не оставалось, как дать такое же задание нашим ракетчикам, нашим ракетчикам ничего не оставалось, как выполнять задание. Разрешалось любой ценой.

Верхние ступени американской ракеты, где горючим был жидкий водород, были легкими, поэтому для первой ступени они могли сделать надежный двигатель с низким КПД (импульсом).

У нас не было промышленного получения жидкого водорода, поэтому все двигатели, в том числе и для первой ступени должны были иметь высокий импульс (КПД). А в технике, чем выше КПД механизма, тем трудней его сделать. Иначе, зачем же было бы делать механизмы с низким КПД? Требуемый импульс могли обеспечить только двигатели, сделанные по закрытой схеме с очень высоким давлением в камере сгорания. Опыт доводки таких двигателей имел только Кузнецов (для ГР).

Королев понимал, какие трудности нас ожидают, он знал, как трудно шла наша доводка двигателя для ГР, и поэтому пытался даже как-то помочь криогенщикам в производстве водорода. У них, как нам объяснили, забивались фильеры (маленькие дырочки) кристалликами переохлажденного водорода...

В общем, водорода не было, и мы начали доводку – двигатели взрывались один, за другим. Запуск – взрыв, запуск – взрыв. Выход на режим – взрыв, выход на режим – взрыв. Количество взрывов исчислялось уже десятками.

Видно, звуки взрывов долетали до закрытых кабинетов. К нам на завод неожиданно приехал член Политбюро Мазуров. Возможно, его послали на месте разобраться, как идут у нас дела в соревновании с американцами – в сроки мы явно не укладывались, задание проваливали.

Я был срочно по телефону вызван в цех со «своим» плакатом и оказывал «техническую помощь» – держал свой плакат с пневмогидравлической схемой двигателя. На участке цеха, где никого, кроме нас троих, не было, Кузнецов показал Мазурову двигатель, назвал его характеристики и подробно по пневмогидравлической схеме рассказывал устройство двигателя. При этом у него руки дрожали от волнения так, что Мазуров сказал, успокаивая его: «Николай Дмитриевич, не волнуйтесь, все будет хорошо».

Понятно, почему Кузнецов волновался. Для Кузнецова работа была тем горючим, которое поддерживает горение его свечи. Он горел на работе. Он гордился заданием и радовался заданию. И вот, от такого «специалиста», как какой-то Мазуров, зависит, будет гореть его свеча, или Мазуров ее задует. Тут не только руки, тут все поджилки затрясутся.Но обошлось. Мы продолжали доводку.

По каждому запуску надо было составить заключение. Я стал кое-что понимать, но еще не настолько, чтобы нутром чувствовать физический процесс запуска. Я докладывал фактическую сторону дела, а сам стал кропотливо его изучать.

К этому времени умер Генеральный Конструктор нашего лунного проекта Королев, и на его место назначили Мишина. Можно представить, как «драли» Королева за отставание от американцев, если даже к Кузнецову приезжал член политбюро Мазуров. В интервью журналисту А. Тарасову Мишин рассказал, что у Королева последнее время руки тряслись.

Мишин, вместе с Королевым, сразу после войны собирал материалы по немецкой ракете ФАУ-2, положившей начало нашей и американской современной ракетной технике. То, чем занимались наши довоенные ракетчики: Королев, Исаев, Глушко и другие, было подготовкой своей теоретической грамотности и упражнениями с моделями – одна форсуночка и камера с кулачок. Исаев в газете пишет о том, как они были поражены, когда увидели настоящую немецкую ракету, с бесчисленными форсунками, камеру сгорания, куда можно было голову засунуть, этим особенно был поражен Исаев. Началось бурное развитие ракетостроения.

Американцы о своих планах заранее открыто оповестили американский конгресс и народ, чтобы общественность могла контролировать ход работ. Так что мы знали о предстоящем пуске их ракеты. Мы же все делали тайно. Тайно готовили запуск первого спутника, тайно готовили запуск Гагарина – а вдруг сгорит на старте, и о том, что мы хотели послать космонавтов на Луну, наши граждане узнали только через тридцать лет.

Американцы последовательно испытывали свой малонапряженный двигатель, потратив на доводку и испытания всего несколько штук, испытывая их по несколько раз.

Наши первые высоконапряженные двигатели, стоимость которых измерялась миллионами и работой десятков тысяч людей, взрывались через доли секунды после запуска, потом уже через несколько секунд. Двигатели взрывались и горели один за другим, очень медленно увеличивая продолжительность работы. Шла кропотливая доводка. Там увеличить фаску, там уменьшить зазор, там увеличить натяг, здесь уменьшить отверстия, здесь увеличить.

Пытаясь поймать начало развития разрушения, назначали время работы продолжительностью несколько секунд, но если двигатель не взрывался, то все детали были, как новые, а если он взрывался, то оставались только обгорелые куски. Эти обломки тщательно рассматривались и по ним старались угадать, что еще надо сделать, чтобы двигатель работал. И так шаг за шагом, двигатель за двигателем. В доводке я занимался крошечным участком, основная тяжесть легла на плечи ребят в отделе турбонасосного агрегата (ТНА). Ну, никак не могли они сделать его работоспособным, не получалось.

Кроме прочего я в ЦИАМе следил за пусками газогенератора на специальном стенде для его испытания. Функция моя была проста, на стенде надо было обеспечить запуск газогенератора, аналогичный запуску на двигателе. На нашем двигателе был «кислый» газогенератор, через который шел кислород, и сгорала небольшая порция керосина. Чтобы понять сложность доводки такого газогенератора, надо представить себе печку, сделанную из дерева, а чтобы она не сгорела, её стенки поливают сплошным потоком керосина. Можно такую печь сделать? Можно, но если огонь доберется до дерева, то печь сгорит. Так и в нашем газогенераторе, нельзя допустить огонь до стенки. Любой металл в кислороде, если этот металл поджечь, прекрасно горит.

Я пошел к Генералу. – Николай Дмитриевич, у нас в самой схеме заложена ненадежность. Надо попробовать возможность сладкой схемы с выносом подшипников из кислорода. (В сладкой схеме на турбину из газогенератора поступают пары керосина нагретые при горении с небольшим количеством кислорода).– И начинать доводку сначала?– Надежность заложена в самой сладкой схеме. – Как знать. От американского двигателя не требуются такие высокие параметры. Ракета за счет водорода у них легкая.– Ну, а на таких двигателях космонавты не полетят.

Не таким кратким был этот разговор. С моей стороны это была, конечно, недопустимая «откровенность», как прыжок с обрыва с закрытыми глазами. Конечно, так говорить Генеральному конструктору нельзя, но уж очень хотелось мне, чтобы наша ракета достигла луны; еще в институте я заключил с другом пари, по которому тому, кто слетает на луну, другой ставит литр водки.

Тогда я был не прав, но, вероятно, и у самого Николая Дмитриевича кошки скребли по сердцу. Он не побагровел и не выгнал меня из кабинета (…или Слон не снизошел до Моськи). Мы спалили уже больше сотни двигателей, некоторые двигатели проработали положенное время, но это были отдельные экземпляры, а на ракете должны были работать одновременно 30 двигателей. Через несколько дней ко мне подошел начальник бригады термодинамики и сказал, что сладкая схема «не вяжется». Я понял, что Кузнецов велел ему посмотреть сладкую схему и о полученном отрицательном результате сказать мне. Глушить инициативу ему было не к лицу.

Это было время, когда в стране разгорелись разговоры (!!!) о научной организации труда, «Инженер Кузнецов» выступил в «Известиях» с большой статьей: «Инженер. Каким он должен быть?» В статье есть такие строчки: «работа без поисков, без душевного подъема со временем неминуемо заведет инженера в тупик… – коллективизм, интересы общенародного дела они (инженеры – творцы) ставят выше личных интересов». К недостаткам организации труда инженеров Николай Дмитриевич отнес вопрос комплектования персонала: «В погоне за грошовой экономией урезаются штаты технического персонала».

Группа инициативных ребят, обеспокоенная положением на нашем заводе, самоорганизовалась и назвала себя комиссией при цехкомах ОКБ-1 (ВРД) и ОКБ-2 (ЖРД) для выработки предложений по организации труда. Я, как заштатный критик, шевелил их, собирал и организовывал.

Наши предложения с анализом состояния дел и обоснованием предложений мы изложили на 10-ти страницах машинописного текста. Начали мы «круто», бросая камень в руководство завода: «Результаты работы нашей организации за последние 10—12 лет вызывают глубокую озабоченность всего коллектива… – причинами подобного положения могут быть недостаточная перспективность в проработке проектов, отсутствие экспериментального задела… – и, главное, – низкая творческая активность инженерно-технического состава ОКБ…. – Призывы к долгу, меры принуждения, волевое планирование, что в определенной степени бытует еще в нашем ОКБ, – не могут способствовать развитию творческих возможностей исполнителей, а скорее насаждают показную активность, осторожничанье, фактическую безответственность».

«Выводы» из нашего анализа были конкретные. «Комиссия предлагает попробовать в качестве мероприятий по повышению производительности труда следующее:1. Практиковать оппонирование проектов, предложений, докладов при Генеральном конструкторе».
И так 9 пунктов.

Принципиальное значение имела фраза об отсутствии экспериментального задела. Могут быть два принципиально отличных подхода к созданию двигателя. Речь шла о ТРД. Один подход предполагал назначение возможных КПД и температур газа на основе уже проведенных экспериментальных работ и расчет ожидаемых параметров двигателя. Другой подход заключался в назначении величин КПД и температур газа, обеспечивающих требуемые параметры двигателя, и достижении этих КПД и температур путем экспериментов на двигателе и на установках, что и называется доводкой двигателя.

Кузнецов практиковал этот второй подход. Я не помню, в какой обстановке и не помню когда – до или после этой записки – я был на обсуждении этой проблемы; Николай Дмитриевич резонно отметил, что первый ведет к отставанию. В своих высказываниях он часто отмечал свою приверженность философии Френсиса Бэкона в части экспериментального подхода при изучении природы. Он сам назначал КПД (по гражданским двигателям в основном ориентируясь на зарубежные достижения), которых должны были добиться конструкторы. Доводка занимала годы, и не всегда достигала успеха.
***
...Я зашел в комнату, когда Клебанов после болезни знакомился и с текущим состоянием дел, и с работами в бригаде во время его отсутствия. Бригада работала над новым двигателем, являющимся модернизацией своего серийного предшественника. Кузнецов задал, и Мамаев согласился, что КПД турбины нового двигателя должен быть существенно выше, чем на серийном двигателе.

Я заинтересовался разговором. Клебанов, используя накопленную за десятилетия статистику о влиянии размера лопаток, температуры газа и давления, доказывал, что КПД турбины нового двигателя будет ниже. Статистика и доводы были безупречны.

Доводка новой турбины была очень трудной, чтобы добиться заданного КПД ребята разрабатывали новые конструкции, шли на риск, и, в конце концов, нашли решение, и двигатель получился одним из лучших в мире.

Если бы Кузнецов согласился с доводами Клебанова, то доводка была бы сравнительно легкой, рисковать бы ребята не стали, но новый двигатель по совершенству не на много превосходил бы старый.

Ну, а с другой стороны, могли и не найти решения, этого решения могло и не быть. Не было бы и нового двигателя, а были бы впустую потрачены громадные трудовые и материальные ресурсы.

Наши предложения я отдал начальникам ОКБ. Показал ли Орлов или Радченко эти предложения Генеральному, я не знаю или не помню, но, думаю, вряд ли, потому что оппонировать что-либо могли только сам Генеральный или его заместитель по теме. Как говорил его заместитель по теме ЖРД Печенкин: «Мне не надо умников, я сам могу столько предложений выдумать…. Мне исполнители нужны, кто гирю пилить будет».

Среди предложений было и такое: «Выделить при начальнике ОКБ лицо или группу, с задачей изыскания организационных мероприятий повышающих производительность труда», но это и есть функция начальника ОКБ. Как помнится, какие-то движения были по форме проведения аттестаций, это было в ведении начальников ОКБ. Генеральному Конструктору, его заместителям было не до этого.

Спалив более полутора сотен двигателей, ребята, которые занимались доводкой турбонасосного агрегата, газогенератора, камеры сгорания, добились того, что несколько двигателей проработали положенные 150 секунд, и межведомственная комиссия в 1967-м году признала наши двигатели годными к летным испытаниям. Ждать лучшего было невозможно – американцы уже провели первые летные испытания своей ракеты без людей.

В 68-м американцы облетели луну с людьми без посадки на луну, и на середину июля 1969-го года назначили полет космонавтов (астронавтов) с высадкой на луну. Нам уже некогда было испытывать отдельные ступени ракеты. Руководство страны и Мишин, наметили хотя бы без людей облететь луну раньше, чем высадятся на неё американцы.

Наша лунная затея начиналась неудачно. В феврале 69-го состоялся первый пуск нашей «лунной» ракеты. Ракета поднялась на высоту 30 км, но на 60-ой секунде двигательная установка вышла из строя, и обломки ракеты врезались в землю.

В результате анализа пришли к заключению, что на одном из двигателей отвалился штуцер для замера давления в газогенераторе.

Было почти ликование: когда ясна причина, то ясно, что делать, и началась стремительная подготовка к пуску следующей ракеты, чтобы все же успеть облететь луну до высадки на неё американцев. Трудовые и материальные ресурсы для достижения цели не ограничивались.

Пуск состоялся за несколько дней до полета американских астронавтов. Ракета поднялась на несколько метров над пусковым столом и почти три тысячи тонн керосина с кислородом рухнули на стартовый комплекс, все уничтожая в гигантском пламени с температурой 3000 градусов. Американские спутники все это видели, и их эксперты подсчитали, во сколько обошлась нашему бюджету эта авария.

По сообщениям зарубежных источников мы, опаздывая с нашей лунной ракетой, решили продемонстрировать достижение Луны, уже отработанной и испытанной автоматической лабораторией, и пустили ее, когда американцы были на Луне. Это был бесчеловечный поступок. Люди отправились на Луну, человечество замерло, – казалось бы, должно быть убрано все, что хоть в малейшей степени может вызвать обеспокоенность за успех экспедиции, а мы пульнули свою ракету. В довершение «невезухи» система торможения нашей лаборатории не сработала, и она камнем врезалась в Луну. Астронавты, видевшие это хамство, вроде бы съязвили: «И это у русских называется мягкой посадкой?». А может, врут источники, или тот, кто мне это рассказал. Я этого не видел и не читал, но о неудачном пуске в это время аппарата «Луна—15» строчка в перечне космических пусков есть.

Наши работы были засекречены. Когда над Байконуром пролетал американский спутник, на космодроме прекращалось тестирование электронной аппаратуры, чтобы американцы не засекли, не расшифровали, а они даже, сколько денег наша страна потеряла, посчитали. Цифры получились астрономические. Как я вычитал из американских публикаций, стоимость пусковой установки не меньше стоимости самой ракеты, а вот стоимость двигателей на порядок меньше. Я же считаю, несмотря ни на что, что ракета – это двигатели с баками для топлива.

После последней аварии, практически на пусковом столе, между ракетчиками и двигателистами разгорелся спор: кто виноват?

Мишин был уверен, что загорелся один из тридцати двигателей и уничтожил соседние, Кузнецов полагал, что не исключено разрушение донной защиты ракеты.

Ракетчики запросили уточненные данные об изменении комплексного параметра GRT (жрт), который характеризует струю раскаленного газа, вытекающую из сопла двигателя, в начальный период запуска. (G – расход газа, R – его газовая постоянная, Т – температура струи газа).
После написания отчета о ресиверном характере запуска нашего двигателя, я продолжал его экспериментальное изучение.

Я сейчас поражаюсь тому, что мне удавалось делать. По моей инициативе у камеры сгорания отрезали форсуночную головку и приварили её «вверх ногами», чтобы я мог посмотреть, когда из форсунок появится керосин. Шерстенников процесс заснял скоростной кинокамерой с частотой 250 кадров в секунду.

С такой же частотой засняли процесс запуска двигателя при огневых испытаниях, фиксируя на кинопленку выход светящегося газа из сопла через каждые 4 тысячных секунды.

Будучи в командировке в ЦИАМе я узнал про германиевые диоды, которыми можно было замерить температуру светящегося газа по его яркости. Я задумал с помощью этих диодов замерить во время запуска температуру газа в камере сгорания, и договорился с циамовцами, что они нам эти диоды пришлют (разумеется по официальной процедуре).

В струю газа ниже сопла двигателя поместили три толстые трубы диаметром сантиметров по двадцать, а на концах труб, в центре газовой струи поставили германиевые диоды, так что их глазки смотрели прямо в камеру сгорания двигателя. По трубам пустили мощные потоки воды, чтобы трубы с диодами простояли хотя бы некоторое время при запуске двигателя.

В конечном счете, я научился достоверно вычислять параметры потока газа во время запуска по замеряемым параметрам с привлечением математики в объеме четырех арифметических действий. (Все у меня как-то до безобразия просто получалось, хоть в маслосистеме, хоть в ЖРД – четыре арифметических действия).

Когда от ракетчиков пришел запрос, я выслал требуемые параметры. Кто подписал письмо: Генерал или Печенкин, разумеется, не помню. Я это сделал, как обычную текущую работу, входящую в круг моих обязанностей. Я не мог предположить, какую бурю вызовут уточненные мною параметры. Не предполагал этого и тот, кто подписал мое письмо.

Еще в начале работы, по запросу ракетчиков мы направили им график изменения расхода керосина во время запуска в виде прямой наклонной линии. Я уже знал о ресиверном характере запуска, знал, что на горение в первые мгновения идет не весь керосин, который поступает в двигатель, но не умел еще делать количественной оценки, поэтому, переговорив с Василием Андреевичем (начальником бригады) мы решили, что ничего другого, в качестве первого приближения, кроме как подать постепенное изменение расхода, хотя бы, в виде прямой линии, мы не могли. Да и не знали мы, какое это имеет значение для ракетчиков. Уточнить характер изменения параметров по описанию процесса запуска на основе динамических характеристик взялся ЦИАМ.

Новая кривая изменения расхода горючего, которую я выслал, очень медленно поднималась в начале, а затем круто взмывала до постоянного уровня. По уточненным данным характера изменения параметра GRT, разрушение донной защиты ракеты было возможно.

Ракетчики позвонили в ЦИАМ начальнику отдела Калнину: «Сколько горючего поступает в камеру на горение через две десятых (секунды) после начала запуска?»– 20 килограмм. – А Камоцкий говорит 2.

Позвонил Мишин Кузнецову, в разговоре, видно, назвал меня специалистом. Кузнецов позвал меня, недоволен он был страшно, потому что грозила заминка в работе из-за новых данных, поступивших от НЕГО: «Ну, что там у НИХ?» Я стал ему рассказывать, что НАША струя образует ударную волну, которая, отражаясь…» Не это ему надо было. Как построить освещение проблемы так, чтобы при необходимости объяснять ситуацию, можно было говорить о НИХ, а не о себе. Он прервал меня: «Тоже, мне, специалист». И позвал Нагогу – специалиста по сверхзвуковым потокам.

Для проверки метода моих расчетов, назначили комиссию из пяти организаций: нас, ракетчиков и трех НИИ, имеющих непосредственное отношение к созданию ракетной техники. Приехали от них эксперты. Рассказал я им о проведенных исследованиях, показал результаты и все пришли к единодушному заключению, что мои данные достаточно точно отражают процесс.

Я написал отчет. Во вводной части отмечалось, что работа проводилась на основе выводов отчета по раскрытию . Далее, всего на нескольких страницах, я рассказал о работах, проведенных в последние годы, и привел большую статистику по последним пускам.

Еще до написания отчета, Печенкин зашел к нам в комнату и сказал, что он рад за меня, что «та» моя работа пригодилась. Высшей наградой, в его представлении, для «мозгача» является востребованность результатов его изысканий – он имел в виду тот давний отчет, который он подписал вместо генерала. Трудоголик он был до мозга костей.

Подписывая отчет у генерала, я выдавил из себя:– Получается, что четыре института согласились со мной...

Я был в кабинете Кузнецова с пленками пульсаций, когда там во время его «совещания» с тремя ракетными институтами, «пыль столбом стояла» от его удара кулаком по столу: «Партбилет положите!» – это он на теоретика ракетостроения, который возглавил один из институтов после Келдыша, которого, отмечая, в частности, его заслуги в освоении космоса, поставили во главе Академии Наук СССР.

Ваничев показывает на «пичок» на пленке пульсаций и говорит, что он же расчетный, что он и должен быть, я говорю: «Да, это расчетный – он в точности совпадает с расчетом, а вот этот дополнительный – не расчетный». Мне надо было сбить Ваничева. С ребятами ракетчиками этот номер бы не прошел, они бы вернули обсуждение в колею разбора по существу, а здесь заминка Ваничева вызвала новый напор повышенной громкости. Кузнецов через Печенкина передал, что он доволен.

Со своей стороны, мы с ребятами, и с теми, кто видел поведение генерала на Байконуре в отношении ведущих научно – исследовательских институтов, делились впечатлениями, и общим мнением было, что он зря всех настраивает против себя. Как выразился Юра Тарасенко, который видел поведение Генерала на Байконуре: «Он их сплотит, и они, сомкнув плечи, сообща двинут на него».

По моим характеристикам было принято решение, что надо произвести доработки, чтобы исключить опасения. Оказалось, что на складах нет необходимого металла. Металл нашли у судостроителей атомной подводной лодки и передали его для осуществления лунной программы. Такая вот была спешка. Лодка подождет, а Американцы уже по Луне ходят.

Не простые все это были решения. Дополнительно, для того чтобы погасить «пичок» изготовили решетку – рассекатель струй в канале, по которому раскаленный сверхзвуковой поток отводится от ракеты, но, по словам Тарасенко, потом побоялись, что чрезмерно увеличится сопротивление канала, и решетка так и осталась лежать рядом со стартовой площадкой.

Непростые решения принесли обильные научные плоды. Со всех четырех организаций пришли письма с просьбой разрешить в диссертационных работах использовать, или сослаться на мой отчет, раскрывающий ресиверный характер запуска нашего двигателя.

По поводу последнего краткого отчета на нескольких страницах Калнин, подписывая отчет, был очень недоволен, что я не включил в число исполнителей его аспиранта: «Такие материалы, такие эксперименты, мы бы такой совместный отчет написали». Так однажды получилось, что, входя в их отдел, я услышал, как он диктовал этому аспиранту название диссертации со знакомой аббревиатурой «жрт», и при виде меня моментально осекся, т.е. тема и материалы были сразу подхвачены.

Американцы к этому времени уже закончили свою лунную программу, а мы еще рвались к далекой недостижимой Луне. После восстановления стенда, мы еще успели пустить две ракеты, но одна потеряла управление по крену и развалилась. Это в какой-то мере уравновесило нашу вину за неудачи и вину ракетчиков, а вторая погибла в конце работы первой ступени, т.е. более 100 секунд проработали двигатели.

Как рассказывает Юра, присутствовавший при пуске последней ракеты, все уже бросились поздравлять друг друга с первым успехом, таким долгожданным, когда поступила информация о прекращении полета.

Теперь вся надежда была на двигатели с новой системой управления, которые уже делал серийный завод. Я был обязан присутствовать на всех пусках двигателей для ракеты, хотя делать мне там было совершенно нечего. Мог справиться штатный контролер. Да что я! Заместитель Кузнецова по серийному заводу присутствовал на каждом испытании. Слишком велико было ожидание, слишком горяча была надежда на эти двигатели, чтобы задумываться о нашем времени. Старались исключить малейшую случайность.

Двигатель на серийный стенд привозили утром. Нас привозили к вечеру, когда на стенде заканчивался монтаж двигателя. Среди солдатиков, стоящих на вахте у входа на стенд, один был оригинален. Внимательно изучив пропуск и лицо, он, козырнув, говорил: «Все в порядке, можете приступать к работе согласно намеченному плану». Я просматривал свою часть результатов тестирования двигателя на стенде перед пуском. В ночь двигатель запускали, после пуска мы просматривали осциллограммы и нас развозили по домам.

Мы уже отправили ракетчикам несколько десятков двигателей, уже шла сборка ракеты. Уже тестировали отдельные блоки, когда в 1974-м году вышло постановление об образовании объединения «Энергия» во главе с Глушко.

Глушко издавна соперничал с Королевым. Глушко считал, что ракета – это двигатель с баками, Королев считал, что ракета – это летательный аппарат с двигателями. Соперничество не помешало им сотрудничать, и они создали ракету «Союз», которая вот уже 40 лет (уже 60) выводит на орбиту наших и зарубежных космонавтов.

Лунный проект Королева Глушко сразу не принял. Королев умер, но соперничество продолжалось. На Байконуре, на реплику бывшего рядом с ним коллеги о нашей стометровой красавице, иглой направленной в небо, Глушко ответил, мотнув в ее сторону головой: «Эта?… Никогда не полетит».

В день выхода постановления о назначении Глушко, без всякого приказа мгновенно прекратились все работы по лунной программе. Блоки ракеты, напичканные датчиками, так и остались в одиночестве с болтающимися проводами в безлюдном боксе.

Вскоре последовал и приказ отправить в металлом все блоки, стапели, двигатели, всё, что связано с закрытой лунной программой.

«Главного Теоретика Космонавтики», как его величали после полета Гагарина, назначив Президентом Академии, чтобы до безграничности увеличить его полномочия для привлечения науки к программам освоения космоса – Келдыша, в 74-м освободили от должности Президента Академии, полагая, что и он несет ответственность за провалившийся проект. В 78 году он зашел в свой гараж, закрыл за собой дверь и запустил двигатель.

Более 10-ти лет сотни тысяч людей работали для осуществления этой программы, сделали сотни двигателей, 4 раза пытались запустить к Луне ракету, и все впустую, все ракеты упали.

Надо отдать должное нашей плановой экономике, она выдержала соревнование с американской экономикой по части затрат человеческих и материальных ресурсов на «Лунную программу», но, вероятно, подорвали эти затраты нашу экономику, и так задыхающуюся от растраты ресурсов на производство вооружений, основательно.

Кузнецову удалось спасти от уничтожения несколько десятков двигателей, и он что-то себе и кому-то доказывал. Испытания двигателей на стенде продолжались. Наработка двигателя достигала часа – правда, на пониженном режиме, мы еще экспериментировали с системой управления, пока не последовало распоряжение министерства о прекращении всех работ. И все-таки двигатель мы довели. Спасенные двигатели Кузнецов сохранил. Прошло более 20 лет, свершилась контрреволюция, экономику страны разрушили, стало нечем платить зарплату, тогда двигатели рассекретили, и часть двигателей для поддержки завода продали американцам. Так Николай Дмитриевич и после ухода еще поддерживал завод. Американцы испытали двигатель на максимальном режиме, и испытание прошло успешно. Это уже было без Николая Дмитриевича.

Кончился целый период в моей жизни, я целиком отдавался работе. Даже в отпуске в конце очередного похода я уже представлял и планировал, чем я займусь после отпуска. Мы были продолжением рук и мыслей Николая Дмитриевича, вместе мы составляли большой мозг. Сотни работников решали иногда большие вопросы, иногда малюсенькие. В каком-то судостроительном конструкторском бюро какой-то конструктор пишет листок изменения, чтобы размер 25 изменить на 26, и по льдам пошел атомный ледокол. В каком-то самолетном конструкторском бюро какой-то конструктор пишет

Сохранено