ИГОЛКА

Юрий Пелих — 09.01.2011

…жизнь каждого человека - сплошное чудо потому, что судьба его есть непрестанное действие Божьего о нас попечения и водительства. Не всегда это кажется ясным лишь потому, что заботы, печали и радости, из которых сплетается ткань судьбы человеческой, мешают разглядеть ее узор. Но в жизни каждого случаются минуты, когда, раздвинув чадный покров, мелькнет ослепительной белизной рука Ведущего.

 
 

Часам к одиннадцати утра мы уже закончили свои дела в порту: устроили небольшой, но достаточно дорогой груз на незаметную шхуну с нечистым на руку капитаном; а потому могли вернуться в город и со спокойной совестью посвятить предстоящий день самим себе и собственным прихотям, расходуя оставшиеся от сделки деньги на свое усмотрение.
Стояла поздняя осень, холодный ветер дул с моря, оловянное небо набухло дождем и легло животом на крыши, грозя раздробить пупком торчащие дымоходы и усыпать мостовые битой рыжей черепицей. Дождя еще не было, могло и не случиться вовсе, но воздух был настолько мокрым и соленым, что миниатюрные капельки влаги висели в пространстве, не падая, и никак нельзя было понять: морские это капли или дождевые?
За три часа блужданий по пирсам мы промокли окончательно, слово «промозглость» начало при ходьбе похрустывать в коленях, а тела помимо нашей воли проняла мелкая противная дрожь. Я неожиданно понял, что сильно замерз и устал, а потому предложил напарнику пропустить по стакану грога в небольшом трактире на улице Семи Ветров – при въезде в порт. Мой товарищ не отказался, напротив, он оживился и первый проскочил сквозь двойные двери питейного заведения. Внутри оказалось на удивление уютно: осенний холод заставил людей сидеть дома, здесь находились лишь случайные прохожие и заезжие моряки с проходящих суден; мы выбрали свободный стол у окна и сделали свой нехитрый заказ.
Мой друг несколько нервозно насвистывал, украдкой сняв под столом промокшие ботинки, а я с грустью уставился в окно: мир заливал тусклый свет отсутствующего в нем солнца. В просторном зале было тихо, хозяева музыку не включали, иногда позвякивали кружки, порой звенела посуда на кухне, и я, учуяв запахи пищи, начал задумываться над тем, чтобы заказать тушеной капусты с кусочками мяса. Большой камин успокаивающе потрескивал сухими поленьями, благодатное тепло стало разливаться по телу, обещая приятное времяпровождение.
В это время дверь громко хлопнула и внутрь ввалился еще один несчастный, вынужденный искать приюта под крышей трактира. Это оказался долговязый субъект неопределенного возраста, откровенно плохо одетый, со всколоченными волосами и завернутым в холстину мольбертом в руках. Художник – понял я, улыбнувшись уже почти забытым теплым детским воспоминаниям, когда меня аккуратно расчесывали, садили на табуретку, а молодой человек с приятной улыбкой долго стоял за холстом, пытаясь меня изобразить. Он любил пошутить, знал много интересных историй – а потому сидение на табуретке было мне не в тягость.
Сегодняшний художник неуверенно огляделся, потоптался на пороге, а после осторожно поплелся в нашу сторону. Мой товарищ нахмурился, намереваясь прогнать его, но я жестом остановил друга. Художник озяб не меньше нашего, хотел согреться, обсохнуть, поесть и выпить: в конце концов, все мы пришли сюда пропустить стаканчик-другой! По внешнему виду гостя без дальнейших разглагольствований становилось вполне очевидным, что художник не имел в кармане лишней копейки, а потому, когда он робко попросил налить грога, я гостеприимно предложил ему сесть за наш стол. Мой напарник недовольно нахмурил брови, но ничего не возразил, только подвинул свои ботинки под столом чуть в сторонку.
Художник жадно выпил первый стакан, обжигая губы и проливая грог на грязный стол и не намного более чистую грудь, а я лишь улыбнулся: наш сегодняшний заработок мог позволить не думать сейчас над такими пустяками, как два-три лишних стакана дешевой выпивки, поставленной случайному бесталанному художнику в таком же случайном баре. Взлохмаченный гость опустил стакан на стол, шумно выдохнул и обвел нас светлеющим от вселенской доброты взглядом. Он облизал губы и начал говорить – похоже, не часто ему выдавалась возможность поболтать в теплой дружеской компании.
Голос его дрожал и ломался, когда он вертел в руках опустевший стакан и, пряча глаза, говорил. Он набрал в легкие побольше воздуха, и его понесло.
 

Для начал он сказал, что душа – иголка, жизнь человека – нить, продетая сквозь ее маленькое ушко, а пространственно-временной континуум (эх-ва! - вот это сказанул, чуть слезу не вышиб!) – громадный отрез ткани, по которому скользит, шныряет ловко игла, проблескивая на солнце, словно подмигивая остальным таким же душам-подружкам, тянет за собой неторопливую нитку; а нитка – она тоже разная: у кого нить черная, у кого белая, у кого цветная, какая-нибудь красная там, или синяя, или даже разноцветная, да. Это уж кому уж как повезло, так-то.
Мы, которые здесь, на этой стороне полотна находимся, видим лишь путешествие иглы снаружи, по лицевой стороне, а когда она впивается в плотную ткань, протыкает ее и уходит на изнанку – нам может по наивности нашей простецкой или по недомыслию показаться, что душа умерла. Но это не так, конечно же, не так: просто жизнь ее продолжается там, куда остальным душам в этот момент путь заказан – заказан, пока мы сами легкими остроконечными стрелами не пронзим непрозрачное полотно бытия в назначенный свыше час.
Душа бессмертна, и жизнь ее – нитка – не прерывается никогда, от самого своего сотворения до скончания времен. Это вам не просто ниточка фабричного производства, вы же понимаете, такая не порвется от неосторожного движения, не сгниет под влиянием влаги или плесени какой-нибудь с течением времени – это нить жизни, знаете ли, в ее целостности и неразрывности скрыт самый главный смысл нашего пребывания здесь… Хотя, кто знает, похоже, что и по толщине нити отличаются: кому досталась тонкая, которая рвется от небольшого усилия, а кому – суровая, та, что ею шьют паруса, иногда и такую нить порвать можно – но кто может знать точно? А если можно и порвать ее даже, то, может быть, и связать разрыв узелком получится? Эх, это уже дебри какие-то получаются, джунгли субтропические!
Художник подмигнул нам, улыбнулся, будто мы поняли его шутку, и понес дальше. Ежели взглянуть на сами иглы, то, без сомнения, можно отметить, что они тоже бывают весьма разными, здесь уж никто возразить не сможет. Разные мы, различны и наши души: кто может любовью своей полмира объять, а кто и мать родную не пожалеет в трудный час. Оттого и иголки наши отличаются: одна длиннее и толще, другая – совсем маленькая, такой парусину не проткнешь! И вот что я вам скажу: неспроста это, неспроста! Ведь и в быту иголки разными бывают, правда? А все почему? Да потому что для разных целей их сделали! Маленькие-тоненькие – они для мелкой отделочной – кружевной – работы предназначены, которую большими иглами не выполнить, для создания поэм и сонат там, для воспитания детей и любви к калекам и немощным, например. И наоборот, большими иглами предназначено нам творить историю: начинать войны и побеждать, наперекор всему добиваться мира и прекращать их, проявлять волю, силу и трудолюбие, м-да, то есть вершить судьбы стран и народов.
Души наши очень различны – и по размеру, и по цвету, и по силе своей, я бы сказал, по теплоте, которую они отдают в окружающий мир, да именно так: так проще понять и легче почувствовать, поскольку каждый из нас это чувствовал – как различны души тех, кто рядом с нами. С одними и летом холодно и тоскливо становится, хочется уйти от них прочь, а другие и зимой в стужу согреют, стоит им только появиться возле нас, улыбнуться или даже просто слово сказать.
 

Так вот, здесь, пока иголка с нитью петляют по лицевой стороне бытия, мы видим их ясно, а что происходит с ними там, на изнаночной стороне, какие петли и узлы выписывает там тонкая нить жизни – это скрыто от нас плотной тканью, о том всем можно только догадываться… Впрочем, не всегда эта ткань бывает полностью непроницаемой: все мы слышали истории о том, как некоторые люди заглядывали на ту сторону, как они посещали изнанку – и возвращались назад. Истории о клинической смерти – то лишь самое первое, что приходит в голову по поводу таких путешествий, но отнюдь не самое интересное… Есть много других историй: о привидениях, исчезающих навсегда людях, Бермудском треугольнике, ведьмах и колдунах, которые сейчас находятся здесь, а через минуту – за сто километров, но это уже страшно, думать об этом – тревожно до головокружения, а потому не хочется!
Похоже, что полотно бытия иногда имеет прорехи, через которые нам, людям, дано заглядывать в неведомое, хотя такие путешествия и опасны: время от времени прорехи кто-то латает, возможно даже – другие души-иголки, и не стоит оставаться на изнаночной стороне, когда прохудившуюся ткань вновь приводят в целостность… Ну, да ладно: не захотел художник о таких вещах говорить, хотя и слышал немало, да только сам не бывал – а потому и не станет нам мозги пудрить.
Да, еще остается вопрос стежка: он всегда, оказывается, интересовал художника. Не может бедняга до сих пор определиться, что за стежки делаем мы, равен ли один такой стежок целой жизни, или душа может (или должна) нырнуть на ту сторону несколько раз за одну жизнь, чтобы получился у нее задуманный узор? И длина стежка тоже заставляет задуматься: как долго и на какое расстояние летит иголка, пока пребывает на этой стороне? Стежок кажется таким коротким… да, пожалуй, таким он и есть на самом деле! Полет иголки над тканью бытия – короток, как глоток воздуха, и так же приятен, как он!
 

Голос его окреп, а взгляд оживился, когда я заказал еще по стаканчику: уж очень мне захотелось вдруг дослушать его речь, интересно стало. Но, видимо, я добился обратного эффекта: он вновь залпом выпил содержимое стакана, а затем глаза художника подернулись пеленой задумчивости, пробить которую вопросами или похлопыванием по плечу было уже невозможно.
Я уже махнул от досады рукой и предложил товарищу собираться, когда художник открыл глаза и продолжил.
– В общем-то, все просто и понятно, – сказал он печально, поняв, что за этим столиком ему больше не нальют, – пожалуй, не стоило бы и говорить об этом, да только мучает меня все время один важный вопрос: а что ж это за узор такой, что за гобелен глобальный творят совместно наши души-иголки на огромном полотне бытия, когда сходятся и переплетаются нити их жизней, такие разные нити, такие непохожие – и по цвету, и по фактуре? Обидно, что находясь так близко, не видя картины издалека, не можем мы оценить даже того, что было бы в наших силах, того, что находится на этой стороне и, в принципе, видимо нам. Да только не дано нам почему-то даже эти видимые отрезки нитей разглядеть, как подобает: целиком, абстрактно, можно сказать – не удосуживаемся мы отойти подальше, стать в сторонке, как посторонние, да и взглянуть на всю картину в общем… Все равно, как космонавты с орбиты могут увидеть всю в целом нашу планету – вот так и нам бы стоило отдалиться от суеты житейской, пусть и не очень далеко, и не на совсем, да и взглянуть на вышитый за прошедшие тысячелетия гобелен человеческой цивилизации. Наверное, красивая эта картина была бы! Или наоборот: уродливая. Но только не хаотичная – нет-нет, я в это не верю! В картине этой обязательно есть великий смысл, пусть и не понятный нам отсюда, но божественный замысел должен прорисовываться в ней несомненно… Надеюсь, что и вы тоже единодушны со мной в этом вопросе!
 

Я неохотно поддакнул, мой друг насмешливо хмыкнул и принялся обуваться. Подошел подозванный мною официант, я расплатился и закурил, ожидая сдачи. Художник еще раз обвел нас взглядом – теперь более тяжелым, чем вначале – тяжело поднялся на ноги, опершись на стол обеими руками, вздохнул  с тоскою и вышел прочь из трактира. На прощание, уже от самой двери, он оглянулся и махнул рукой в нашу сторону, словно обидевшись за что-то. За выпивку он так и не поблагодарил.
– Художник, – сказал я своему напарнику, встретившись с ним взглядом, словно оправдываясь, –  Ну что ты с него возьмешь!
Официант принес сдачу, я засунул ее в карман и мы тяжело двинулись к выходу: перспектива встречи с холодом осеннего порта не прельщала. Заранее хотелось зайти еще куда-нибудь и выпить еще хотя бы стаканчик.
Мы вышли на улицу Семи Ветров, и злобный соленый порыв впился мне в лицо сотней мелких мокрых точек. Я поспешно поднял ворот пальто и взглянул вверх. Небо повисло на крышах домов и голых стволах деревьев серым непрозрачным полотном – плотным и хмурым. Ни единого просвета не было видно в нем.
«А на какой стороне бытия мы сейчас находимся?» – подумалось мне, – «Уж очень это место на лицевую сторону не схоже!».
 

Мир качнулся еще раз, и на наши непокрытые головы обрушился монотонный осенний дождь. Мы с товарищем переглянулись и, не сговариваясь, поспешно вернулись обратно в трактир. Надо было переждать непогоду, да и пообедать мы так и не удосужились, а уже было пора.
 

                                                                                                Декабрь 2009г.    
/13.08.2003г./

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив