
Григорий Чхартишвили: «Я абсолютно верю в счастливую Россию»


— Здравствуйте, Григорий Шалвович.
— Здравствуйте, Дмитрий Львович.
— Вы выглядите прекрасно.
— Я весь полон антител.
— В разговоре с вами я хочу для себя проговорить важную вещь. Я не хочу сказать, что люблю СССР, я его во многом ненавижу, но сейчас хуже. И я пытаюсь понять, почему хуже. Согласны ли вы с этим? И если сейчас лучше, то в чем?
— Я понимаю, почему другие с ностальгией вспоминают про Советский Союз или про какие-то его составляющие: они были тогда моложе, здоровее, счастливее, небо было синее или им тогда жилось лучше, чем окружающим, а сейчас живется хуже, чем окружающим, или они насмотрелись (это я про совсем молодых) какого-то кино и т.д. Но вы, свободолюбивый поэт, который при всем при том при Советском Союзе сформировался и прожил, что вас в нем манит? О чем вы скучаете?
— Три вещи. Во-первых, неуважение к национализму, хотя бы прокламированный интернационализм, который идеальным не бывает нигде, даже в Штатах, но на знаменах он был нарисован. Второе — религия, знавшая свое место. И третье — культ просвещения, культ интеллекта, который в СССР был. И надо вам сказать, даже помощники Андропова — такие, как Бурлацкий или Бовин, были интеллектуалами. То есть Советский Союз так или иначе ориентировался на ценности конца XVIII века, на ценности просвещения, а не на ценности пещерных врожденных данностей — места рождения, возраста, пола, нации и т.д.
— То есть кровопийца для вас все-таки милее?
— С кровопийцей возможна дискуссия, а ворюга, во-первых, легко становится кровопийцей, а во-вторых, у него принципов нет вообще, он вас просто убьет из личной выгоды — и все. Советский Союз не был монолитен, как минимум четыре их было: был Советский Союз 30-х, Советский Союз 40-х, 60-х и 70-х— это разные страны абсолютно. Мне нравится Советский Союз начала 70-х.
— Я для себя весь этот советский 70-летний период делю на две половины. Первая половина, первые 35 лет — это половина террористическая, вторая — более травоядная. По первому, слава богу, вы не ностальгируете совсем…
— Вы зря объединяете в одну эпоху Ленина и Сталина, антиимперскую политику и имперскую, — все-таки есть разница. Сегодняшние хотят Ленина выкинуть из мавзолея, а Сталина туда вернуть.
— Разница тут есть, но для меня она непринципиальна. Для меня принципиальны взаимоотношения между личностью и государством, и по этому типу я делю советскую эпоху на две — когда государство сжирало человека и когда оно его просто жевало. Я боялся, что вы ностальгируете по тому времени, « когда звенела и дымилась на берег рухнувши вода»…
— Нет, «о времени большевиков» не плачем.
— Слава богу. Значит, что касается второй половины — назовем ее травоядной, вторые 35 лет... Впрочем, и это относительно, потому что там были и жертвы, и мученики, последний по времени — Анатолий Марченко умер в тюрьме после голодовки уже в 1986 году в декабре… Но попробуем сравнить это с современной Россией. У меня для этого есть градация, поскольку я люблю все делить на кубики, квадраты и шкалы — мне так проще осознать неизмеримую другими способами реальность. У меня четкий критерий, по которому я определяю качество общества или государства. Значит, есть два параметра: параметр № 1 — это свобода выбора жизненного пути для людей, которые здесь живут, свобода прожить какую-то жизнь, которую ты выбрал себе сам, а не которую тебе навязывают со стороны. Чем в обществе у граждан таких степеней свободы больше, тем выше качество этого общества, с моей точки зрения. И второй параметр, тоже очень важный, — это уровень заботы государства о тех, кому в жизни по тем или иным причинам приходится трудно.
— Инвалиды, старики…
— Понятно, что с первой задачей лучше справляется разумно устроенное капиталистическое государство, со второй, вроде бы, должно справляться социалистическое. Но Советский Союз, как мы помним, справлялся с этим совсем плохо. Я очень хорошо помню эти советские поликлиники, эти советские лекарства, я помню эти знаменитые детские сады, куда я ходил как на каторгу, и еду, которой там кормили несчастных детей. В общем, это была страна, в которой было, как тогда говорили, трудно полечиться, а еще трудней похорониться, потому что с кладбищами, как вы помните, была отдельная история. И здесь разницы особенной я не вижу: что тогда поликлиники были ужас-ужас, что сейчас ужас-ужас. Мы смотрим, что сейчас происходит с эпидемией. Все держится на подвижниках, как всегда. Подвижники — это не часть системы, они обычно противоречат системе. Мы их чтим, но в расчет здесь брать не будем. Возьмем первое качество — свобода выбора жизненного пути. Вот я вспоминаю себя — мальчика, юношу, который жил в Советском Союзе. Что там было со степенями свободы?
— Была национальная квота республиканская.
— Ну да, ну да. Но не все национальности были представлены республиками, а по национальной квоте от республик обычно проходили сыновья каких-то местных баев и беков, как вы помните. И была еще очень существенная и для многих людей (для меня в том числе) совершенно непреодолимая ступенька, которая в романе Михаила Шишкина «Венерин волос» называется «признай себя шерстинкой в шкуре дьявола», а пушкинский Савельич это называл — «поцелуй злодею ручку». Надо было обязательно ритуально признать себя шерстинкой в шкуре дьявола, даже если ты в дьявола не веришь. Выбор многих профессий, любое карьерное движение зависело от того, условно говоря, станешь ты членом КПСС или не станешь. В мои времена в эту чушь верил ноль целых ноль десятых. Значит, это имело сугубо ритуальный, отвратительный смысл, ты должен был сидеть на этих собраниях, ты должен был голосовать или за какую-то чушь, или за какую-то мерзость вроде введения войск в Чехословакию, или за осуждение очередного отъезжанта и диссидента. Для меня, например, это было совершенно невозможно. Я не был борцом с режимом, но у меня было всегда какое-то внутреннее чувство брезгливости.
Поэтому в 23 года я вышел в большую жизнь, и я не строил никаких планов, я вообще о завтрашнем дне не думал, это не имело никакого смысла. Что это за страна, где 23-летний человек с университетским дипломом не строит никаких планов и ни кем не собирается стать, потому что он знает, что никем в этой стране не станет, если он не совершит каких-то противных его душе действий? Я, как вы догадываетесь, к путинскому режиму отношусь плохо — до такой степени, что я просто не хочу жить в стране, которой он распоряжается. Тем не менее, если вы посмотрите на тот набор жизненных решений, которые стоят сейчас перед человеком, перед молодым человеком и немолодым человеком, все-таки это совсем другая история.
— Это другая история именно потому, что у вас в Советском Союзе, у нас, были профессии, а у современного человека выбора профессии нет. Профессия перестала быть характеристикой литературного героя, героя кино, и вообще профессия… ну, нету у человека. Профессии осталось две — те, кто сосет нефть, и те, кто их охраняет. Представьте себе, диапазон здесь ничтожный — айтишники тоже в конечном итоге работают либо на олигархат, либо на силовиков. Вот кроме сырьевиков и силовиков в сегодняшней России не осталось никого. У вас есть после университета перспектива стать безработным гораздо более стопроцентная, гораздо более навязчивая, чем в советское время. Никто никого в партию не гнал, а более того, для некоторых категорий населения, например, для служащих, поступление в партию было большой проблемой: там стояли серьезнейшие фильтры. Для того чтобы быть начальником, надо было в партию вступать, а чтобы быть честным журналистом, необязательно было совершенно, и масса таких журналистов была в той же «Литературной газете».
— Вы это серьезно?
— Абсолютно. И в «Московском комсомольце», где я работал в 1982 году.
— Я сам работал в редакции. Честный журналист 1982 года — это журналист, который не пишет подлостей.
ПРОДОЛЖЕНИЕ