грань между

Поотвечаю тут немного.

Если коротко – на вопрос однозначно ответить можно: это не иконы и не антииконы. Потому что ни «Голгофа» Ге, ни «Тело Христа во гробе» Гольбейна и не претендовали быть иконами (стало быть, не рисковали попасть в разряд антиикон), а с самого начала были задуманы как нарративные изображения, жанр древний и неприкосновенный вполне почтенный, дополняющий икону, имеющий, как и она, свои функции, подчиненный, как и она, неким требованиям. И, как об иконе, о нарративе тоже можно судить на предмет его душевредности или душеспасительности.

В отличие от иконы, в нарративных композициях акцент традиционно переносился с Его показа – на рассказ о Его земной жизни, действиях, обстоятельствах. Показывались именно обстоятельства («вот такой-то эпизод, по факту участия в нем Спасителя превратившийся в событие вселенской важности»), а показу Спасителя («вот каким Он был в тот конкретный миг») уделялось очень мало внимания, Его скорее обозначали, чем показывали. Нарратив очень долго, почитай что аж до Палеологовского ренессанса, воздерживался от «психологии», благо стилистика к тому располагала.
Но стилистика развивалась, художественная мысль тоже, и нарратив стал передавать не нейтральные и не условные, а дифференцированные состояния души участников действия. Сам собой встал вопрос о допустимых границах психологических «моментальных снимков» - насколько можно и нужно показывать Христа гневного, или печального, или страдающего, или умершего? Понятно, что границы нащупывались методом проб и ошибок. А что такое ошибка в данном случае? Это когда эмоция, аффект, преходящее состояние души Христа для художника становится важнее Самого Христа. Периферия вместо Центра. Промашка, αμαρτία, формула любого греха вообще.

Ну и как же нам про то узнать, промахнулся художник или нет?

В идеале – изображение Христа в нарративной композиции сравнивается с изображением Христа в иконе кисти того же художника. Или по крайней мере его современников и соседей. Это в идеале. А на деле в огромном большинстве случаев оказыватся, что икон-то, то есть прямых прямоличных «портретов» Бога, у этого художника как раз и нет, сравнить не с чем. Иной вопрос – почему их нет? Запросто может оказаться, что художник не виноват. Просто в том культурном ареале, где жил и работал художник, икон не было или почти не было. Это случай Гольбейна, и если хотите, позор для его культурного ареала – гению заказывали парадные портреты и нравоучительные картинки, а икон ему окружающие христиане не подсуетились заказать, нэ трэба им было икон кисти Гольбейна. Получилось так, что «Тело Христа во гробе» - самое глубокое и серьёзное из всех обращений художника к образу Христа. Интересует Гольбейна Сам Христос, а не возможности иллюзорного показа бренной страдающей плоти. Написана эта картина трезво и сосредоточенно, лишнего нет, недосказанного тоже, художественный уровень исключительно высокий. Проще говоря, это искреннее усилие к богопознанию, предельное в тех конкретных условиях места и времени. Художник не промахнулся.
Достоевский устами князя Мышкина высоко оценил это усилие: "от такой картины у иного вера может пропасть". Я понимаю это в том смысле, что градус искренности (а значит – и сила религиозного сомнения), на которые вызывает  картина, таковы, что не всякий их вынесет.

 А вот относительно Ге – совсем другой случай. Николай Николаевич жил в среде, где иконы встречались на каждом шагу и постоянно писались новые, но сам икон не писал. Одно это уже – 90% ответа на вопрос, промахнулся или нет. Промахнулся уже тем, что не писал икон, то есть свои композиции на евангельские сюжеты писал вместо икон. Художественно размышлять вокруг Христа ему было интереснее, чем о Самом Христе. Вот этот сбой в сторону, ренановский дух, отсутствие опыта сосредоточения на Самом Предмете всякого художественного богомыслия и сказался на «евангельских жанровых полотнах». Психологические этюды в костюмах и декорациях. Искренние, да. И нисколько не провокативные (провокация предполагает холодное манипулирование сознанием зрителя). Но искренность эта – всего лишь между художником и зрителем, а не между художником и Богом. Разница между ранними, традиционно-академическими картинами Ге на евангельские сюжеты и картинами поздними, «провокационными в смысле рискованными» - не в углублении богопознания, а в усилении этой частной, индивидуальной искренности. Поэтому и промахивался Ге сначала самую малость, а затем – ой как сильно и для многих своих современников заметно.

И всё-таки до кощунства тут  ещё далеко.