Голынец Михаил Тимофеевич. Заведующий столовой. БамЛаг 2

jlm_taurus — 12.04.2025 Наступила зима 1936 г., но она не испугала меня, ибо здесь не было тех трудностей, какие были в столовой СКОЛПа. Работа протекала совершенно нормально. Нужно было только всегда быть бдительным и деятельным.

Однако мое пуританское поведение, я заметил, не всем понравилось. Кондитер, москвич Горюнов, холеный мужчина лет 40, работал со своей помощницей, сдобной бабой Mapией Ивановной. С нею он и сожительствовал, о чем все говорили вслух. Чувствуя себя здесь в некотором роде царьком, т.к. он находился в подчинении отдела снабжения Бамлага, Иван Васильевич стал не выносить меня за мое примерное поведение. Как мне было известно, он очень любил основательно выпивать, и притом ежедневно, с моими предшественниками и поварами.

Технически это происходило так: окошечко, ведущее из кухни в кондитерскую, по условному знаку открывалось на кухню. Из кухни через него подавались прекрасные вторые блюда, а из кондитерской - водочка. Так у окна приятели отлично выпивали и вкусно закусывали. Если же было желание, то из кондитерской подавали под видом десерта пирожные и торты. С первых дней своей работы я заметил, что Иван Васильевич усиленно обхаживает меня и старается угостить кондитерскими изделиями. Но я категорически отказался от этих угощений под тем предлогом, что я не лакомка и довольствуюсь третьим блюдом ИТР. Кондитер сделал кислую физиономию, я это заметил и принял к сведению.

Новогодний банкет вольнонаемных. Новый год встречали очень шумно. Дело в том, что вольнонаемные работники Бамлага решили устроить новогодний банкет в нашей столовой силами нашего коллектива, но с их продуктами. Ответственность за питание и порядок в зале была возложена на меня. За увеселения отвечал один вольнонаемный из среды гостей. До сих пор остался в моей памяти этот банкет. Гостей было около двухсот человек. Вся обслуга столовой, особенно повара, буквально падали от усталости.

Меню было очень сложное, со множеством холодных закусок и винами. Я, как Цербер, особенно зорко смотрел за тем, чтобы вина доходили до в[ольно]н[аемных] гостей и не застревали где-то. Больше всего я боялся, что мои ребята не выдержат и стащат одну-две бутылки вина и налижутся, как сопляки. Пропадем мы тогда со своими зачетами. Но, слава богу, ребята меня не подвели и не нарушили своего слова, данного мне накануне. Я обещал им, что если все обойдется хорошо, достать для нас к следующему дню выпивку. Слово свое я выполнил.

Но с какими мыслями и чувствами мы стояли на кухне у стеклянной стены, слыша красивую музыку, раздающуюся из зала, и шуршание ног танцующих, трудно себе представить! У каждого из нас в глубине души росло приятное воспоминание о минувших счастливых вечерах, когда мы вот так, как они, веселые, радостные и счастливые, мчались в вихре вальса, предавались наслаждению. А теперь мы стоим у стеклянной стены, граничащей с залом, где танцуют свободные люди, и с завистью и тяжелым чувством смотрим на танцующих, жадно вдыхая атмосферу банкета и веселья.

После двенадцати часов публика в зале неистовствовала. Оттуда был слышен невообразимый гул, пьяный смех, грохот стульев. Сквозь занавески я видел во второй половине зала, где сервированные столы стояли в виде буквы «Л», как некоторые перепившиеся энкаведешники сползали со стула под стол, как другие в споре с соседом громко стучали по столу, отчего бутылки падали на пол и разбивались вдребезги, а тарелки подпрыгивали на столе. Дамы и девушки, богато одетые по последней моде, имели довольно потрепанный вид от излишнего винопития. При ударах кулаков мужчин об стол они отчаянно визжали, пытаясь урезонить пьяных мужчин. Несколько левее я, к своему удивлению, увидел, как один мужчина, шатаясь, поднялся со стула и стремительно направился к туалету, но остановился и наблевал на пол. В уютных уголках мужчины бесцеремонно щупали своих дам, несмотря на их протесты и визги.

А музыка играла и играла. На другой половине зала еще продолжались танцы, но они принимали уже непристойный вид. Мужчины (а иногда и дамы) были изрядно пьяны, движения их были неуверенными и порою бесстыдными. Не довольствуясь лишь обхватом талии своей партнерши, они прижимали их к себе со всей силой или забирались своими блуждающими руками в неподобающие места. Иногда же танцующий просто падал как мешок на пол, таща за собой свою партнершу. Упавшего подхватывали под руки и волоком тащили на свежий воздух. Я с возмущением и гадливостью смотрел на ненавистных мне энкаведешников, потерявших свой человеческий облик, и мне было до боли обидно, что вот такие грубые скоты являются нашими хозяевами, на обязанности которых лежит не только забота о нас, но и перевоспитание...

...И вдруг мои мысли прервались от стремительно открывшейся двери из зала столовой и появления пьяной фигуры энкаведешника со звериной бледной рожей. «Дайте мне зава», – заорал он во все горло. Я быстро, но спокойно подошел к нему. Он шатался, еле держась на ногах: «А, это ты зав? Оч-чень приятно. Почему водки в зал не подаешь? А? Украл? Распил с поварами?» – И он воззрился на меня осовевшими глазами. Я внутренне дрожал от негодования к этому нахалу. «Водкой я не распоряжаюсь. Ею ведает капитан Федотов. Но я знаю, что напитков больше нет», – холодно, но твердо ответил я этому болвану. Он начал снова кричать, ругая меня и всех на свете. На его крики из зала появились трезвые люди и распорядитель, спрашивая у меня, в чем дело. Я объяснил. Они подошли к скандалисту и, окружив его со всех сторон, стали оттеснять к двери. Инцидент был исчерпан, но меня трясло как в лихорадке. Все окружили меня (мои сотрудники) и участливо успокаивали, давая выпить холодной воды.

Только в 4 часа утра закончился наконец этот так называемый банкет. Все мы валились с ног от ужасной усталости и переживаний, а наши гости от пьянства и обжорства.

В восемь часов наши скромные работяги ИТР придут завтракать, а у нас такой бардак. Все мы дружно взялись за работу по очистке и приведению в порядок зала, а повара – за приготовление завтрака. Боже! Что делалось в нашем любимом зале! Трудно описать. Все было перевернуто вверх дном: табуретки и даже столы. Большая часть тарелок и рюмок перебиты. А на полу – сплошная блевотина. Воздух был пропитан спиртными напитками и противной блевотиной, отдающей комплексным запахом острых, пахучих закусок и вин. Бедных женщин просто тошнило во время уборки. О туалете уж нечего и говорить. Там все пришлось убирать железными лопатами да брандспойтом .
Таков был новогодний вечер вольнонаемного состава управления Бамлага.

Я предполагал, что завтра меня будут ждать неприятности, но, оказывается, наоборот. Бронштейн сказал мне, что высшее начальство осталось очень довольным, что все обошлось благополучно, так как хорошо организовано. Я невольно улыбнулся этой похвале. «Значит, подобные вечера кончаются еще хуже, чем этот вечер», – с удивлением подумал я. Ну и времена, ну и люди!

Столовая ИТР стала образцовой во всем Бамлаге: так трубили в наших краях и даже в газете Бамлага. Ко мне стали посылать завов из других столовых, чтобы они могли поучиться у нас, как нужно работать. Смешно, право. Но, объективно говоря, питание ИТР и порядки в столовой стали гораздо лучше, но, конечно, далеки от идеала. Я заметил, что чем лучше работаешь и чем больше достигаешь успехов, тем более к тебе повышают требования.

Меня частенько возмущали ИТР своими необоснованными претензиями. Камнем преткновения была рыба кета, которую в изобилии отпускал нам отдел снабжения. ИТР-цам она стала вдруг надоедать (тем более в летнее время).

Чего только мы не готовили из нее! И все-таки наши клиенты ворчали. Я стал подозревать их в обычном хамстве. Дома они «лаптем хлебали щи», а тут корчат из себя гастрономов и требуют сами не зная что. Уверен, что крикуны даже не нюхали этой рыбы на воле, а тут они носом роют и кричат: «Надоело!». Что может быть лучше и вкуснее вымоченной отварной или жареной кеты с картофелем в жаркие летние месяцы? А после нее крепкий чай на завтрак? Каждому давался на тарелке большой кусок кеты 200-300 граммов с картошкой.

Казалось бы, ешь и благодари свою судьбу! Ан, нет. Недовольны. Частенько мы даже получали свежую кету! А один раз нам досталась кета с икрой. Наш старший повар целый день корпел над тем, чтобы отделить икру от пленки-паутинки, которой опутаны икринки, чтобы получить настоящую полноценную икру. Все повара и, уж конечно, я, затаив дыхание, наблюдали за этим священнодействием. Да! Это было настоящее искусство! Когда наконец долгожданная икра была искусно очищена и лежала в огромных луженых кастрюлях, как новорожденная, мы все, наблюдатели, пришли в неописуемый восторг и чуть было не стали подбрасывать Жорку вверх. Он был тронут пылким проявлением наших чувств и несколько смущен. Действительно, было чем восторгаться.

Пред нами была полноценнейшая редчайшая икра в количестве 150 килограммов. Ведь это было целое богатство! Посоветовавшись с нашим милым главбухом Алексеем Ивановичем и Комсодом, мы решили ее передать в буфет для продажи итееровцам по 500 граммов каждому, расценив ее лишь по 5 рублей (насколько я помню), т.е. в несколько раз дешевле обычной. За полтора дня икра была с радостью куплена ИТР. Вырученные деньги мы заприходовали и израсходовали впоследствии на дополнительное усиленное питание. Икра оказалась великолепной. Ведь она была свежей, а такой никто не ел ни в Европе, ни в России.

Получали мы также редчайшую и вкуснейшую рыбу омуль, которая обитала только в Байкале. Она была небольших размеров, не достигала одного килограмма, чрезвычайно нежная и вкусная. Из-за нежности ее мяса она не могла быть далеко транспортирована: разваливалась ткань. Эту рыбу мы слегка жарили в сухарях, и она была великолепна.А итееровцы все-таки ворчали.

В июле я стал замечать, что четверть кеты, выдаваемой на завтрак, возвращалась обратно. Стали думать, что делать с рыбой. Решили оставшуюся рыбу отдавать работягам- лагерникам строителям, находящимся в фаланге строителей. Эта фаланга была в десяти минутах ходьбы от столовой. Ежедневно строители з/к проходили мимо нашей столовой и жадно, с завистью вдыхали прекрасные запахи, идущие от нашей столовой, кондитерской и колбасной. Как-то я пошел в фалангу и имел разговор по этому поводу с начальником фаланги, з/к Ломакиным. Он был очень рад моему предложению и сказал, что строители будут благодарны столовой за поддержку и со своей стороны обещают по первому нашему требованию выполнять срочно и безвозмездно всякие работы по строительству и слесарному делу. Мы расстались друзьями.

С этого дня мы хорошие нетронутые остатки от обеда, завтрака и ужина посылали безвозмездно нашим соседям. Это мероприятие было согласовано с моим начальством. Причем мне предложили изыскать все меры к тому, чтобы поменьше было остатков. Я обещал. Но что я мог сделать, когда на базе в летнее время была только слабо просоленные кета и горбуша и изредка мясо, консервы? З/к строители были очень довольны нашими дарами. Аппетит у них был хороший, и они все съедали без остатка.

Теперь они уже не проходили около столовой со злостью. Я видел, как они строем шли бодрые и веселые и радостно махали мне руками, а иногда даже покрикивали: «Привет, наш кормилец». Я смеялся им в ответ и тоже махал рукой. Если нужно было в столовой произвести какую-либо работу, починку, я звонил по телефону Ломакину, и он быстро посылал мастера. Тот с удовольствием выполнял свое задание и получал за это прекрасную шамовку на весь день. Так мы взяли под свое шефство фалангу строителей. Обе стороны были очень довольны друг другом. Кто мог подумать, что все это хорошее превратится в зло, от которого сильно пострадает несколько невинных человек? Но таков уж наш несовершенный мир.

Тетя Лена, узнав, что я скоро освобождаюсь, тоже советовала мне ехать в Рязань, откуда она родом, и тоже хвалила этот город. Обещала даже дать адрес ее родственников, которые с удовольствием меня приютят. Как бы вскользь она сказала мне, что, когда она освободится, тоже поедет в Рязань и постарается во всем быть полезной мне, т.к. она одинока и очень привязана по-родственному ко мне и Мишелю. Ведь я для нее много сделал, обеспечив ей хорошую жизнь в лагере. Без меня быть ей на общих работах. Она прослезилась и расчувствовалась. Я был тронут ее теплотой и ответил ей, что со своей стороны она много хорошего сделала для меня и столовой тем, что помогла мне бороться против пьянства и воровства среди штата.

В заключение своей беседы с ней я очень просил ее взять шефство над ловеласом Мишелем, не позволяя ему блядовать и разгильдяйничать. Действовать против него решительно от моего имени, заботиться о нем, всячески обслуживая необходимым. «Ведь он теперь для меня пока самый близкий человек, – горестно заметил я. – Все, даже мать, отказались от меня. Будьте же, тетя Лена, ему матерью. Он так доверчив к людям». – «Клянусь вам, М.Т., – твердо сказала тетя Лена, – я буду смотреть за ним как за сыном и не дам его в обиду». – «Спасибо, большое спасибо». Я крепко пожал ее руку.

Новый начальник снабжения был, по-видимому, очень озабочен подысканием мне приемника. В течение двух месяцев продолжались эти поиски. И наконец на третий месяц он был найден.

В середине августа была сильнейшая жара. В одно из воскресений на завтрак итееровцам была выдана жареная кета с картофелем. Как и следовало было ожидать, итееровцы закапризничали, и некоторые из них отказались от кеты. В результате на кухне осталось два больших противня кеты. Я тут же позвонил по телефону начальнику фаланги строителей Ломакину, чтобы он прислал людей за рыбой. Отдав такое распоряжение, я ушел из столовой в СКОЛП с намерением больше не работать в столовой, т.к. три дня тому назад, в четверг, я официально сдал столовую Н.И., подписав акт передачи.

С чувством удовлетворения и радости шел я из столовой, где проработал ровно один год. На душе было легко и светло. Еще бы! Через несколько дней я буду вольной птицей и никого и ничего не буду бояться! Было еще рано, и я решил посмотреть воскресное кино, а затем заняться приведением в порядок своего туалета. За два с половиной года моей работы в столовых я приобрел немало приличных вещей из одежды и обуви, т.к. получал премиальные ежемесячно в скромных размерах. Но т.к. я не пил и не играл в карты, то мне представлялось возможным покупать все необходимое для себя. Одет я был всегда прилично, но скромно и чисто.

К моей радости, фильм, который демонстрировался в клубе СКОЛПа при столовой, был по содержанию своему веселый и жизнерадостный. Мне кажется, это были «Веселые ребята». Этот фильм, поднимавший дух и настроение каждого человека, даже лагерника, у нас демонстрировался очень часто, и мы по несколько раз с удовольствием его смотрели. Из кинозала я вышел вспотевший от невыразимой духоты и с удовольствием вдыхал чистый, сухой, но горячий воздух ДВК. Мне было несказанно весело, и я чуть не летел по воздуху, ощущая необыкновенную легкость во всем моем существе. А в эфире раздавался всем нам известный мотив песни «Широка страна моя родная» с припевом, звучащим иронически для нас, з/к: «Я нигде такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Раньше этот припев меня выводил из себя своим нахальством, самодовольством. Я ругался как сапожник, мысленно проклиная эту хваленую страну, в которой могли посадить в тюрьму таких невинных людей, как я.

Но теперь меня не раздражал этот наглый припев популярной песни. Он соответствовал моему настроению. Бодрым, веселым шагом направился я к своему бараку, где мне надлежало было заняться приятной работой для себя лично. На моем пути мне встречались знакомые лагерники, приветствовавшие меня и желающие со мной поболтать. Но я извинялся пред ними, что не могу посудачить с ними, т.к. должен буду подготовиться к скорому отъезду на волю. Мне отвечали шутками и пожеланиями лучшего пути.

Подходя к своему бараку, я увидел энкаведешника, одетого по форме, вышедшего из барака, и человека, по манерам напоминавшего собой оперативника. Следом на крылечко вышел наш дневальный. Сощурив глаза от ярких лучей солнца, он всматривался в мою сторону, словно ища кого-то. Затем, заметив меня, приближающегося к бараку, крикнул энкаведешнику: «Да вот он и сам идет сюда!» Оба мужчины направились ко мне. Я вздрогнул от неожиданности, все во мне похолодело, я не понимал, что делается вокруг меня. Подойдя ко мне вплотную, энкаведешник ледяным, бесстрастным голосом спросил у меня: «Вы Голынец?» – «Да, я». – «Следуйте за нами. Мы произведем у вас обыск». – «Но в чем дело? Я ничего не понимаю», – сдавленным от волнения голосом промолвил я. «Узнаете после, когда нужно будет, а теперь идем в барак». Мы вошли в барак. Я показал им свою кровать и вещи.

Проворными и привычными руками оба разворотили все мои вещи, аккуратно сложенные мной две недели назад в чемодане. Конечно, ничего компрометирующего меня во время обыска не было найдено. После обыска я подписал акт и вопросительно посмотрел на человека в фуражке с синим околышем. «А теперь следуйте за нами. Вы арестованы. Руки, как положено, заложите назад. При попытке к бегству будете расстреляны». Мы вышли из барака и направились к сопкам. Конвоировали меня с правой и левой сторон.

На нашем пути нам встречались лагерники, с удивлением смотревшие на странное шествие. В одном месте нам пришлось пройти через плотную толпу взволнованных людей. Они о чем-то оживленно разговаривали. Я услышал такие отрывки разговоров: «А много там в ИТР отравилось людей?» – «Дурак. Не в ИТР, а в фаланге строителей. Им столовая ИТР прислала утром». – «Чтоб заведующий столовой сам подсыпал отраву в рыбу – кто этому поверит?» – «Зав уже вызван на освобождение». – «Виноват-не виноват, а уж ему не поздоровится. Получит катушку как пить дать», и все в таком роде...

С ужасом я слушал обрывки этих разговоров. И вдруг в мгновение ока я понял все... Мне стало страшно от промелькнувшей в моей горячей голове мысли: «Лагерники отравились рыбой, которую я послал утром». Я чувствовал, как учащенно билось мое сердце, и от его мощных ударов заболела левая сторона грудной клетки. Ноги как ватные вяло ступали по горячей земле. «Куда они ведут меня?» – подумал я с безразличием. Мы подошли к верхнему изолятору. «Слава богу, что меня не повели к нижнему изолятору. Оттуда уж никто не возвращался, а верхний изолятор – это не страшно». Верхний изолятор представлял собой обширную землянку, выкопанную в сопке. Там была лишь одна камера с маленьким окошком с прочной решеткой. В него обычно сажали подследственных з/к, совершивших преступление уже в лагере.

...Мои товарищи спали и даже храпели. «Счастливцы, – думал я, – для них вот такая тюрьма как дом родной, а для меня это муки ада». Кое-как я разобрался в случившемся. Отравление могло получиться, как мне думалось, по двум причинам: кто-либо из моих врагов (а их я не видал) подсыпал в рыбу какой-то пакости или лагерники обожрались рыбой и напились холодной воды, как они обычно делали. Но какое это было отравление? Вот вопрос. Со смертельным исходом или просто понос и рвота? На эти вопросы я не мог получить ответа.

В изоляторе под следствием Потянулись мучительные, нудные дни безделья. В камере днем были ужасные, изнурительные духота и жара, а воды давали очень ограниченное количество из-за боязни, что мы будем пить ее помногу, чтобы опухнуть и попасть в лазарет. Питали нас два раза в день. Утром получали свой паек: 300 граммов хлеба, немножко сахарку, махорки, днем – баланду и ложку жидкой каши. Первый день я ничего не ел от переживаний и свежих еще впечатлений от итееровского питания. На второй день стал есть все, что давали, даже соленую рыбу. От жары и духоты не знал, куда деваться. По примеру старых обитателей стал ходить в одних трусах. Делать было нечего, заняться нечем. Пришлось или думать, вспоминать о прошлом...

Мне было предъявлено обвинение с перечнем ряда различных статей (включая 58-ю). Я обвинялся в умышленном отравлении людей с контрреволюционной целью. Мой лоб и все тело покрылись обильным потом от охватившего меня волнения. Я, казалось, терял самообладание, и голос следователя слышался где-то далеко-далеко. Мне становилось дурно. Закружилась голова. Я качнулся в сторону и чуть не упад. Следователь поднялся и дал мне стакан холодной воды. Я жадно выпил воду, но зубы звонко отбивали при этом дробь о тонкий стакан. Я пришел в себя и напряг всю свою волю, чтобы быть «в форме». Твердым, глухим, не своим голосом доказывал я следователю нелепость моего обвинения, считая, что отравление было случайным из-за жары или кто-либо из моих врагов навредил, подсыпав в пищу отраву. Следователь требовал назвать фамилии лиц, которых я мог подозревать в этом злодеянии. Но я молчал... таких врагов я не мог назвать.

От вчерашней сцены допроса на душе у меня было особенно тяжело. В сущности, я не знал всю правду о случившейся катастрофе: сколько умерло человек, сколько было отправлено в лазарет? Следователь обходил молчанием эти вопросы. Он умышленно скрывал от меня истину, намереваясь терроризировать меня и вырвать признание в своей вине, это ясно как день. Но как, каким способом узнать всю правду, я не мог сообразить. Для того, по-видимому, меня и посадили в изолятор.

Размышляя о моем «деле», я решил напрячь все свои силы, физические и душевные, чтобы не поддаться всяким ловушкам, расставленным следователем, и гнуть свою линию до конца: «Не отравлял сам, а почему так получилось – не знаю». В противном случае ретивый следователь даст мне срок или «вышку». Я сознавал, как трудно будет мне бороться со следователем, но другого выхода не видел. И вдруг счастливая случайность – и на горизонте моей жизни внезапно прояснилось.

На второй день после моего допроса к нам в камеру посадили... бывшего охранника СКОЛПа из нижнего изолятора за чрезмерную его болтливость. Это был добродушный парень. Я мигом подсел к нему и стал опрашивать его, что слышно в СКОЛПе об отравлении фаланги. Охранник охотно рассказал об этом событии и о слухе, циркулировавшем по этому поводу. Оказывается, что при отравлении не было ни одного смертельного случая, но человек пятнадцать было срочно положено в лазарет. Из них на второй день было выписано человек восемь, а семь человек пролежало в лазарете не более четырех дней. Об этих восьми человеках говорили, что они попали в лазарет «под шумок» во время этого переполоха, чтобы отлежаться в хороших больничных условиях.

В общем же все твердили о том, что никакого фактически отравления здесь не было, а просто лагерники-строители обожрались рыбой, т.к. съели ее довольно много, притом в сильную жару, а затем напились сырой холодной воды. По этим причинам у обжор появился понос и даже рвота. Но, т.к. теперь время тяжелое и везде начальство склонно видеть контрреволюцию и вредительство, бамлаговское начальство решило поднять шумиху вокруг этого дела и, если возможно, даже устроить процесс. По моему делу, рассказывал охранник, привлекается немало людей с различными обвинениями. Но масса лагерников мне сочувствует, считая, что я вовсе не виноват в этом деле.

Я с большим вниманием выслушал информацию охранника. Она для меня представляла большую ценность. Теперь мне стала ясной картина этого пресловутого отравления, которым так усердно пугал меня мой следователь, У меня были на руках хорошие данные по моему делу, говорящие в мою пользу. Надо только умело ими воспользоваться.

"...опрос свидетеля показал, что у тебя не было врагов и никто не был зол на тебя. Это хорошо, но не совсем. Значит, ты сам отравил людей? Так?» – «Нет, не так! – запальчиво ответил я. – Я никого не отравил и не думал травить, т.к. хотел уехать скорее домой. Строители не отравились, а обожрались, т.к. съели много рыбы и напились холодной воды. От этого у них появились симптомы отравления. А вы мне хотите «пришить» дело».

– «Как ты смеешь оскорблять судебное лицо, мерзавец!» – заорал на меня следователь, и руки его сжались в кулаки. «Я не оскорбляю вас, а говорю, что вижу. Покажите мне письменный анализ их рвот. Тогда будет видно, кто прав: я или вы. Почему вы не показываете мне эти вещественные доказательства? Покажите их!» Все во мне кипело от несправедливости и пристрастности следователя. Сильный стук кулака по столу. Графин с водой покачнулся и чуть не упал со стола. На меня воззрились злые, налитые кровью глаза следователя: «Когда нужно будет, я покажу тебе этот анализ, а теперь его нет. Ждем из Хабаровска, но и без него все ясно», – зло прошипел он. Я молчал, долго и упорно не отвечая на его вопросы. Наконец я сказал, отчеканивая каждое слово: «Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока не покажете мне анализы из Хабаровска». Снова стуки по столу и плошадная ругань. Следователь выхватил револьвер из кобуры и взвел на меня дуло. «Пристрелю как собаку!» – заорал он. Я сидел окаменевший. Ни один мускул не дрогнул на моем лице. Я ничего не боялся, т.к. считал себя правым.

Медленно, не спеша, револьвер был положен в кобуру, и та же рука нажала кнопку звонка. Вошел охранник. «Отправьте этого контрика в изолятор на пять суток строгого».Меня повели обратно в мою резиденцию. Опять был красивый вечер, но прохладный. Наступала осень. Лагерь весь был в огнях. Из кинозала шли возбужденные лагерники. Жизнь текла своим чередом.

...до меня доходили слухи о том, что анализы из Хабаровска показали отсутствие в рвоте и кале каких-либо ядовитых веществ. Следовательно, никакого отравления здесь не было, просто люди обожрались. Получилась острая реакция - люди прихворнули. Об этом, конечно, следователь не мог мне сказать, т.к. это подорвало бы его авторитет, и он предпочитал молчать в тряпочку. А дело, заведенное на меня, пришлось бы прекратить."

***
В дальнейшем, был переведен на общие работы, болел, но выжил и был освобожден.

Биографические сведения: 1900 - 1969

Источник
https://arch2.iofe.center/person/10335
Воспоминания в этой тетради охватывают период с конца 1935 года по март 1938 года и внезапно обрываются.
Автор – москвич, библиотечный работник, обвиненный в гомосексуализме.

Сотрудники Рязанской областной библиотеки:
https://info.rounb.ru/elbibl/el_res/Virtual_vistavki/Vistavki_ss/uchastniki-voiny/files/basic-html/page23.html

Голынец Михаил Тимофеевич (1900 - ?) заведующий отделом обработки книг. Мобилизован 21 сентября 1941 года.

Старшина Голынец M.Т., участвуя в боях за Советскую Родину, был легко ранен и контужен 11 декабря 1941 года под Тулой (деревня Гранки). С 12 мая 1944 г. работал в 290 санитарном эвакуационном госпитале 3 Белорусского фронта в должности секретаря врачебной комиссии. В городе Тапиау [ныне город Гвардейск Калининградской области], куда был послан во главе оперативной группы, благодаря его самоотверженной работе и проявленной инициативе, в течение двух суток было подготовлено здание, что позволило в кратчайший срок развернуть в нем хирургическое отделение и начать прием поступивших с фронта раненных. Организовав бригаду санитаров - носильщиков, Голынец вместе с ними, работая, почти без отдыха, в течение четырех дней, перенес свыше тысячи раненных. Награжден медалью «За отвагу»-Демобилизовался в 1945 году, работал в библиотеке заведующим отделом обработки книг. (г. Рязань)

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив