Фильм "Монах и бес". Кто смотрел и что скажете?

pretre_philippe — 25.10.2021 В отличие от фильма "Остров" Лунгина я не слышал, чтобы было какое-то широкое публичное обсуждение в данном случае. Может, пропустил? Тем более, что я совсем недавно узнал об этом фильме Н. Досталя.
Мне понравилось нетривиальное решение проблемы: вместо того, чтобы просто бороться с бесом, главный герой, чувствуя, что не может сопротивляться его искушениям, идет на хитрость и заключает с ним "сделку". Поскольку бесы никогда не открывают всю правду, смешивая ее с ложью, почему бы и их самих не попробовать провести?
Герой сам - странствующий монах, юродивый, который нигде не приживался из-за своего пытливого ума и рассудительности, приправленной многословием. В монастыре, куда он поступил, все его подозревают в чем-то дурном. Но посреди всех остальных он воспринимается единственным живым и по-настоящему нормальным монахом. Он признаётся игумену, что обладает чертой, которую не любят в церковной среде далеко не все, а значит, вроде как в ней надо каяться:
- Мудрость. Состояние ума такое, специфическое. Испытывал, владыка?
- Нет. Бог миловал.
- А у меня постоянно. Сижу, бывало, у окна, смотрю на близлежащую жизнь и чувствую: мудрею. И поделать с собой ничего не могу. Мудрею, и всё тут!

Сюжет отчасти позаимствован из жития свят. Иоанна, Новгородского архиепископа, который путешествовал на бесе в Иерусалим. Но есть существенная разница: если Иоанн изначально связал беса и им командовал, обещая его отпустить только при условии, что тот доставит его в Иерусалим (тоже своего рода сделка), то герой фильма вовсе не обладает такой способностью, хотя тоже чудотворец. Он решает сдаться бесу, отдать ему свою душу в обмен на путешествие в Святой город ко гробу Господню. Веря, что само это путешествие и поклонение святыне ему поможет. А бес постепенно "очеловечивается", приручается, привязывается к монаху, который называет его "Легиоша", и между ними даже возникает какое-то подобие дружбы. А после смерти героя бес окончательно преображается, раскаивается и поступает послушником в тот самый монастырь, где изначально подвизался главный герой-монах.
Перекличка с житием свят. Иоанна также видна в сцене с плотом, плывущим против течения. Иоанну после паломничества в Иерусалим бес стал мстить за то, что святой разгласил эту тайну. Разным людям бес являлся в виде женщин возле кельи Иоанна, которого стали подозревать в блуде. Новгородцы решили его выслать из города по реке на плоте, который стал двигаться против течения, что побудило всех раскаяться. В случае героя фильма это чудо братию, решившуюся во главе с игуменом изгнать монаха из монастыря, особенно не вразумило - ему просто позволили жить в отдаленном скиту, где как раз его бес стал искушать с особой силой, после чего и состоялась эта "сделка" с паломничеством.

С богословско-практической точки зрения мне кажется ценным следующие идеи, выраженные в фильме. Вместо того, чтобы бороться с бесом/бесами, которые чаще всего принимают форму разных недостатков и зависимостей, не стоит ли просто "приручить" их и держать под контролем? Не переживать, что не меняемся к лучшему, не горевать по этому поводу, что годами приходится говорить на исповедях одно и то же, а просто со смирением принять себя? И понять, что только какими-то противоположными позитивными состояниями эти недостатки могут пусть и не вытесняться совсем, но существенно угашаться и умаляться. И в этом как раз помогает не эгоистическое сосредоточение на самих себя и своих "тараканах", а большее участие в жизни других и перенос центра тяжести с самих себя на других.
Напомню, что как-то давно я переводил статью еп. Каллиста Уэра "Умерщвлять или перенаправлять страсти?", где на примере разных высказываний святых отцов-аскетов делается следующий вывод:

"В греческой патристической традиции, таким образом, есть по крайней мере два способа рассмотрения страстей. По-видимому, можно было бы считать, что различие в позициях всего лишь лингвистическое. Одна группа греческих отцов, в данном случае бОльшая, считает, в соответствии с терминами стоицизма, что horme, скрытый импульс, в себе самом хорош или во всяком случае нейтрален; он называется страстью только тогда, когда он противоестествен. Другая группа, предпочитая аристотелевское употребление термина, использует слово pathos не только для выражения уклонения, но и для обозначения horme самого по себе.
Здесь в самом деле семантическая проблема, но различие в лингвистическом использовании не подразумевает ли в себе также более широкие выводы? Слово обладает глубокой символической властью, и манера, с которой оно употребляется, может влиять решающим способом на наше видение реальности. Отсюда идет также наше понимание слова pathos. Это может иметь важные последствия в пастырском труде и в советах, которые мы даем другим и которым также следуем сами. Говорим ли мы позитивно или негативно? Скажем ли мы “умерщвлять” или “перенаправлять”, “исторгать” или “воспитывать”, “уничтожать” или “преображать”? Если современные христиане считают более полезным говорить о страстях в смысле преображения более, чем умерщвления, они по крайней мере могут заручиться мнением немалого меньшинства греческих отцов".

И та идея, что бесы могут обратиться и даже покаяться при смирении кого-то из тех, кто ими искушается или относится к ним с милостью и состраданием, очень даже кажется симпатичной. Почему-то общим местом в православном богословии является представление, что бесы в принципе, однажды отпав, уже не могут покаяться и обратиться, как и ангелы не могут согрешить и отпасть. А откуда вообще это известно? Такое впечатление, что кто-то из древних отцов, однажды выразив эту мысль и как следует её не обосновав, затем запустил цепочку аналогичных утверждений у других отцов, эту мысль подхвативших и позаимствовавших. Но в иудаизме, например, такого представления не было, и в Писании также ничего прямо подтверждающего эту концепцию найти нельзя.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив