Д.Коцюбинский. Почему Россия – не Европа. Начало

aillarionov — 29.03.2018 Выступление Д.Коцюбинского, размещенное здесь несколько дней назад, закономерно вызвало немалый общественный интерес и многочисленные просьбы разместить его стенограмму. Даниил любезно предоставил текст своего выступления, который я с удовольствием и выкладываю ниже.

Европейское правосознание
Прежде, чем начать разговор на тему о том, почему Россия – не Европа, необходимо пояснить, что в рамках данного разговора понимается под «Европой» и что под «Россией». Начнём с Европы.
Главной цивилизационной характеристикой Европы, от которой отталкивается предлагаемое рассуждение, является её правосознание. Европа – это вполне определённый тип отношений власти и общества, с одной стороны, и различных социальных групп и отдельных индивидуумов между собой, с другой. Иными словами, это определённый тип гражданско-политической культуры. В этом и заключается главное отличие Европы (и шире – «Запада») от всех остальных цивилизационных проектов как прошлого, так и настоящего. В том числе от ближайшего восточного соседа Европы: России.

В чём заключается специфика европейского гражданско-правового и политико-правового проекта? Она заключается в том, что в основе европейской политической культуры, сформировавшейся в период Средневековья, лежит принесённая древними германцами идея «своего права», в дальнейшем ставшая основой развития Европы по либерально-демократическому пути.

Сразу необходимо сделать небольшое уточнение. Согласно популярному предубеждению, своими либерально-демократическими корнями современная Европа опирается не столько на древнегерманскую правовую традицию, сколько на два других фундаментальных начала.

Во-первых, указывают на античную цивилизацию с её греческой полисной демократией и римским правом. При этом завоевания Рима германцами-варварами расценивают как своего рода «временную помеху», которая «задержала» развитие Европы по направлению к современности. В свою очередь, эпоху Ренессанса буквально оценивают как возрождение старых античных традиций, которые позволили Европе «вынырнуть» из мрака «тёмных веков» и «вернуться» на магистральный путь развития.

Во-вторых, в качестве другой важнейшей основы либеральной гражданско-политической культуры Европы называют христианство, имея в виду, прежде всего, его догмат о «свободе воли».
Однако, оба эти утверждения – неверны. Проще всего убедиться в этом, приведя пример уже упомянутого Древнего Рима. Это был, без сомнения, апогей античной цивилизации. Рим распространил своё влияние по всему Средиземноморью, появился феномен Pax Romana с единым государственным и гражданским правом. Военное искусство и административное устройство, архитектура, изящные искусства, литература и философия – всё находилось на высочайшем уровне развития. Это был своего рода гигантский «мультиантичный проект». А в начале IV века Рим ещё и принял христианство.

Казалось бы, что ещё требовалось для успешного развития Рима в направлении либеральной демократии? Ведь в тот момент никакие варвары устоям Римской империи ещё не угрожали, античная цивилизация достигла своего пика, с ней органично соединилось христианство – одним словом, все «исходные условия» современного европейского проекта, вроде бы, сложились.

Но, как известно, вместо блистательного развития в направлении современности случился довольно быстрый и фатальный упадок: последовали разложение нравов, деградация всех сфер общественной жизни и утрата, так сказать, цивилизационного инстинкта самосохранения. В итоге наступил коллапс. Варвары обрушили то, что уже едва держалось на глиняных ногах. Они подтолкнули падающего. Поначалу ведь варвары относились к Риму очень уважительно, устраивались к нему на службу в качестве федератов, охраняли границы империи и т.д. Одним словом, смотрели на римскую цивилизацию как бы снизу вверх. А потом оказалось, что эта цивилизация сама себя перестала уважать и, по сути, рассыпалась – повергла себя во прах. И ни знаменитое римское право, ни христианский догмат о «свободе воли», подобно чудесным гусям, Рим не спасли.

Таким образом, мы можем заключить, что современная Европа выросла не из античного и христианского начал. По крайней мере, эти факторы не были определяющими. Как уже было отмечено выше, Европа выросла из древнегерманской традиции «своего права» (о чём по сей день напоминает девиз на британском гербе: «Мой Бог и моё право», отсылающий, помимо Неба, также к базовой древнегерманской «земной» ценности»).

В основе «своего права» лежит априорное убеждение в том, что у каждого человека, независимо от того, кем он родился – королём (вождём), аристократом или простолюдином – есть некие неотъемлемые права. Иными словами, есть «своё право». То есть, не то право, которое человеку кто-то «дал», не дарованное (октроированное) властью. А такое право, которое присуще человеку от рождения, согласно тому статусу, которым он обладает. Статусы, разумеется, в ту древнюю пору могли быть различными (особенно по мере развития и усложнения древнегерманских обществ), но важно подчеркнуть то, что в рамках каждого статуса было что-то неотъемлемое. А именно: жизнь, достоинство («честь») и собственность.

Никто не имел права покушаться на жизнь свободного древнего германца, независимо от того, на какой ступени социальной лестницы он находился. Никто не имел также права покушаться на его честь и его имущество. На этих трёх китах были основаны все т.н. варварские правды – многочисленные кодексы древнегерманских законов, одной из версий которых явилась и Русская правда, привнесённая норманнами на славянско-финно-угорские земли.

В принципе, свободолюбие и определённое уважение, как мы бы сегодня сказали, «к правам человека» присуще большинству варварских обществ. Вспомним хотя бы классические образы коренных американцев, запечатлённые в романах Фенимора Купера и Майн Рида. «Гордый индеец», который горд потому, что знает себе цену и готов погибнуть, защищая свои свободу, традиции и права. Однако, он знает себе цену лишь в пределах того локального сообщества, в котором живёт. За пределами этого сообщества он себя не мыслит и не может, следовательно, себя цивилизационно сохранить.

В чём заключалось отличие древних германцев от всех прочих варваров? В том, что они не просто, грубо говоря, вышли из леса с этой своей свободолюбивой варварской философией. Они сумели адаптировать её к формату цивилизации. Они смогли превратить варварскую идею «своего права» – в государственное правосознание. Германские варварские королевства и возникшие затем на их основе государства строились по невиданной до тех пор в человеческой истории договорно-правовой модели. В рамках этой модели нижние и высшие «этажи» властной пирамиды вступали между собой в свободные договорно-правовые отношения. То есть свободолюбивая «жилка» древних германцев и их потомков была до такой степени сильной, что в итоге позволила народам построить со своими правителями «горизонтальные» политико-правовые отношения.

«Русскому сознанию» это «не понять». Как это так? Как вертикальные отношения могут быть равноправными? «Русскому человеку» это кажется нелогичным и невозможным. Ведь всё, вроде бы, ясно: «Я начальник – ты дурак. Ты начальник – я дурак. А как по-другому? Понятно, что я потом в кулачок буду смеяться тайком, мол начальник-то мой – дурак! Но это я буду делать так, чтобы начальник не слышал…»

Однако, тот тип правосознания, который вырос из древнегерманского и лёг в основу феномена «феодальной лестницы» (зародыша будущей либеральной демократии), исходил из прямо противоположного: все со всеми заключают договоры. (Само слово «феод» означает право собственности на землю, основанное на договоре вассала и сеньора). А что такое договор? Это, прежде всего, равенство обязательств обеих сторон. Да, вассал обязан был служить сеньору, ходить с ним на войну и помогать ему советами. Но точно так же сеньор должен был выполнять свою часть договора – защищать своего вассала и оказывать ему иные формы покровительства. Если же возникал конфликт, созывался суд пэров (то есть равных) и решал, какая из сторон была неправа. И если король был неправ, то он терял права сюзеренитета по отношению к своему вассалу. И феодал мог после этого, сохранив свой феод, заключить договор с другим сеньором.

Более того. Европейские феодалы порой заключали вассальные договоры сразу с несколькими сеньорами (королями, императорами), и в случае войны между ними возникала самая настоящая правовая коллизия. То есть в рамках феодальной системы были свои узкие места. И, конечно же, далеко не всегда конфликты между сторонами разрешались чисто правовыми способами. Силовой фактор всегда играл важную роль, тем более, что у сильного всегда был соблазн интерпретировать право в свою пользу.

Однако важно подчеркнуть то, что, несмотря на все эксцессы, в средневековом европейском обществе продолжала доминировать идея «своего права» как базовой социальной ценности, а также равноправных и разноуровневых договоров как важнейшего инструмента, регулирующего государственную и общественную жизнь. Идеалом нравственного поведения средневекового европейца было уважение чужого «своего права», а также строгое соблюдение добровольно взятых на себя обязательств. Средневековый французский юрист XIV века Филипп де Бомануар был убежден, что главный христианский догмат – о любви к ближнему – должен побуждать людей к тому, чтобы разъяснять другим людям их права, а также к тому, чтобы, со своей стороны, ни в коем случае эти права не нарушать.

Одним словом, древние германцы сумели сохранить и передать будущей средневековой Европе «в нетронутом виде» свой исходный вольнолюбивый «варварский» тип правосознания, несмотря на то, что они завоевали огромный, погрязший в роскоши и коррупции Рим. Казалось бы, германцы должны были тут же «испортиться» – превратиться в корыстлюбивых, морально деградировавших обывателей. Но этого не случилось. В этом и заключается суть «европейского чуда».

Здесь необходимо напомнить, что именно на основе феодальной договорно-правовой этики в дальнейшем развились и европейское городское самоуправление, и первые сословно-представительные учреждения, и, в конечном счёте, либерализм и конституционализм. Именно древняя феодальная («рыцарская») этика легла в основу европейской морали, которая в её русской версии известна сегодня под названием «интеллигентность». Европейская этика – это априорное уважение другого человека просто потому, что он человек, а не потому, что он «начальник» или «посланец начальника».

Итак, Европа – это цивилизация правовая. Она основана на презумпции того, что у каждого человека есть право, которое никто более сильный, в том числе власть, не может отнять.

Русское правосознание
Русская цивилизация («Россия») основывается на прямо противоположном. А именно, на торжестве силы над слабостью, где право является инструментом, которым манипулирует сильный. То есть право есть, оно прописано, но действует лишь тогда, когда это выгодно сильному. В первую очередь – самодержавной власти. Когда же сильному невыгодно, право перестаёт действовать, поэтому можно считать, что его нет. И это тоже – своего рода фундамент цивилизации. Нельзя сказать, что это просто «перегибы на местах», «издержки» и т.п., ибо данная тенденция прослеживается на протяжении всей русской истории. Более того, именно те периоды, которые вошли в русскую народную память как самые яркие и «мощные», самые запоминающиеся, это как раз периоды максимального правового беспредела.

Кто являются самыми известными политиками царского, имперского и советского периодов русской истории? Иван Грозный, Пётр I и Сталин. Именно эти «три богатыря» или, лучше сказать, «три головы Змея-Горыныча», и репрезентируют русскую историю. И именно потому они её и репрезентирую, что они – самые свирепые.

Кто-то захочет, быть может, возразить, сказав, что Пётр I популярен потому, что он – великий реформатор. Однако, Александр II тоже провёл немало реформ. Но в историю вошёл, прежде всего, как фигура трагическая, которой кто-то сочувствует, кто-то не сочувствует, но в целом – как неудачник. Как человек, у которого что-то не получилось. А Пётр I, наоборот, – как правитель, у которого, «всё получилось». Хотя на самом деле у него не получилось того, что он хотел. Пётр ведь мечтал построить государство, работающее как часы: чтобы даже все могилы были одного ранжира, чтобы все горожане жили в домах трёх типов, чтобы все чуть ли не строем ходили по улицам, но при этом изображали из себя вольных бюргеров. Например, он требовал, чтобы прохожие не останавливались, как вкопанные, при встрече с ним, когда он изволил прогуливаться по городу. Запрещал зимой подданным снимать перед императором головной убор, дабы они не простужались и не ослабляли тем самым свою потенциальную боеготовность. В общем, у Петра были сложные модели тирании. Он мучил подданных тем, что заставлял их изображать из себя «свободных европейцев», хотя подданным проще было бы этого не делать. Одни ассамблеи чего стоили! С одной стороны, всем было приказано пить без меры, но с другой стороны – «не напиваться». Если напьёшься – будешь носить 7-килограммовую гирю – «За пьянство». А если не выпьешь таз с водкой, не уважишь царя. Вот и выбирай – какое наказание тебе ближе…

Но почему в России сложилась именно такая модель отношений власти и общества, возник именно такой – самодержавно-холопский – русский проект? Разумеется, он возник не на пустом месте…

Забегая вперёд, отмечу сразу, что этот проект доказал свою эффективность. Ведь нельзя сказать, что Россия – это «страна-лузер». Но при этом в России живут люди, которые во многом чувствуют себя неудачниками и в тайне завидуют всем тем, кто живёт не в России. Напоказ принято гордиться тем, что «мы – русские, какой восторг» и т.п. Но в глубине таится недовольство, что «всё у нас – не как у людей». Характерно, что никто из российских коммерсантов не рекламирует свои товары или услуги при помощи слогана: «Настоящее русское качество!» Ибо это будет восприниматься скорее как антиреклама. Но в этом ведь и проявляется истинное отношение народа к себе самому, к качеству своей жизни, к качеству своего труда, к своей возможности произвести на свет что-то конкурентоспособное. В глубине души русского человека лежит фундаментальное неверие в самого себя, а точнее, неверие в то, что ему дадут возможность быть полноценным хозяином своей маленькой территории, на которой он мог бы самовыразиться и самореализоваться. И в то же время напоказ демонстрируется державная гордыня, которая призвана скрыть и «компенсировать» то, что внутри неё сидит маленький завистник-лузер.
Одним словом, русское государство, которое само «лузером» никак не является, состоит из несчастных людей-лузеров, включая правителей этого государства, которых счастливыми тоже назвать никак нельзя, даже если мы вспомним уже упомянутых тиранов.

Как умирал тот же Пётр I? В полном одиночестве, рассорившись с женой, не имея возможности никому даже корону передать. Как умирал Иван Грозный? Мы толком этого даже не знаем. То ли его задушили Бельский с Годуновым, то ли его доконало страшное предсказание волхвов, то ли гнойные последствия сифилиса и прочих болезней. Смерть Сталина тоже была одинокой и страшной. Не говоря уже о том, что каждый из них убил своего сына. Даже для нравственного идиота или альбиноса убийство сына – не большое, так сказать, экзистенциальное приобретение. (Сталин формально не убил Якова Джугашвили, он просто обрёк его на смерть в немецком плену, когда отказался обменять на фельдмаршала Паулюса).

Так что же это за «секретная» цивилизация, которая, вроде бы, в государственном отношении – очень успешная, самая большая в мире по территории и ещё недавно бывшая самой мощной или, по крайней мере, второй по степени мощи военной державой, – и в то же время состоящая из глубоко несчастных людей? Как структурировалась «русская матрица», о которой сегодня активно рассуждают историки и культурологи?

Она структурировалась в несколько этапов, ключевым из которых стало монгольское вторжение. Сразу подчеркну, что последствия этого вторжения по-разному сказались в разных частях бывшей домонгольской Руси. По этой причине монгольский фактор нельзя абсолютизировать. На какие-то территории Древней Руси монгольское влияние наложилось «очень хорошо», можно даже сказать – органично, на какие-то – менее, какие-то – не задело вовсе (и уже потом эти части были захвачены Москвой, присоединены к постордынскому пространству и цивилизационно перемолоты).

В целом, однако, следует подчеркнуть, что в основе того определяющего влияния, которое смогли оказать монголы на значительную часть Руси, лежала исходная славянская уязвимость. Она довольно хорошо видна, если сравнить, условно говоря, национальный характер (хотя, конечно, никаких наций в ту пору ещё не было) древних славян – с теми же древними германцами.
Если мы возьмём самые ранние (из сохранившихся) описания древних славян – византийские – то увидим, что в поведении славян выделялись несколько особенностей.

Византийцы отмечали, что, в принципе, славяне любят свободу. Но сразу возникает вопрос: почему же тогда сперва в греческом, а затем в латыни и остальных европейских языках именно слово «славянин» стало синонимом (позднее – омонимом) слова «раб» - σκλάβος (склавос), sclavus, slave, esclavo etc.? В чём причина такого парадокса?

А причина – в том, что, как отмечали те же византийцы, любя свободу, славяне не очень умело и не очень отчаянно, «не до конца» за неё сражались.

Прежде всего, славяне демонстрировали неумение эффективно самоорганизоваться, договориться между собой. Славянские племена, славянские вожди в отношениях друг с другом были очень конфликтны. Для них была характерна, если так можно сказать, договоронеспособность. Этим они заметно отличались от тех же германцев, с которыми Рим, как мы знаем, успешно заключал взаимовыгодные соглашения. Со славянами же, как отмечали византийцы, правильнее было устанавливать конструктивные отношения посредством силы, а не заключения договоров и подношения подарков. Славяне не доверяли друг другу и были не очень верны внешним обязательствам.

Затем славяне не очень любили то, что на современном языке именуется «генеральным сражением». То есть они избегали открытого боя. Они не стремились «геройствовать». У них вообще не сложилось культа «героя-воина». Как свидетельствуют византийцы, славяне предпочитали нападать из засады, устраивать ловушки (например, разбрасывали ценные вещи или провиант и нападали из укрытия на врага, который начинал эти «трофеи» собирать). При вторжении противника на их территорию славяне старались спрятаться и затаиться, иногда подолгу находясь под водой и дыша через камышиные стебли-трубочки. Когда же всё-таки славянам случалось встретить врага в открытом поле, они предпочитали следующую тактику. Сперва громко кричали и били палками по щитам. Если враг не обращал на это внимание и начинал наступление или хотя бы просто издавал в ответ воинственный крик, – славяне, как правило, убегали. И только если враг пугался славянского боевого клича и ударялся в бегство, славяне переходили в наступление и, таким образом, одерживали победу над покинувшим поле боя противником. При этом, если славянам всё же приходилось оборонять свои дома, свою, так сказать, родину, если враг доходил до славянских болот, лесов, капищ и т.п., – славяне сражались отчаянно и упорно. Но атакующего «рыцарского» куража у них не было.

Отсутствие у славян (по крайней мере, у восточных) культа «героя-воина» косвенно подтверждается данными археологии. Как, например, археологи отличают ареал расселения одного племени – от другого? В основном, по оригинальным элементам погребений. Так вот восточнославянские племена различают по женским украшениям – височным кольцам. Ни одного аутентичного (изготовленного самими славянами) металлического предмета, связанного с войной (оружия, амуниции и т.д.), в восточнославянских погребениях нет. Всё то, что появится позднее, уже в древнерусский период, и что мы хорошо знаем по картинам Васнецова, – мечи, железные наконечники копий, шлемы, каплевидные щиты, кольчуги и т.д., всё это будет варяжского происхождения. Славяне выходили на бой с деревянными дротиками, большими тяжёлыми и неудобными в ближнем бою деревянными щитами, а также с луками, стрелы которых были смазаны ядом. То есть, как можно понять, славяне изначально стремились к «дистанционному бою», а не к рукопашной схватке. Тактика заключалась в том, чтобы покидать дротики, пострелять из лука и либо победить таким образом, либо убежать. В рамках данной военной традиции, как нетрудно понять, не было места для меча со своим именем, который передаётся от отца к сыну, шлема с особым дизайном или узором и т.п.

Что касается археологии германских племён, то она типологически различается не по женским украшениям, а по элементам мужской военной амуниции – фибулам, то есть застёжкам плаща воина. Именно мужчины-воины являлись в германских племенах «законодателями мод», в том числе и для женщин. Подражая мужчинам, германские женщины также использовали похожие застёжки на своих платьях, носили в качестве украшений ножи и т.д. То есть у древних германцев как бы не было особой женской эстетики. Точнее, она оставалась в тени военной эстетики мужчин. У славян же, напротив, женская красота заметно доминировала над мужской.

К чему вели такие особенности славянской военной культуры, догадаться несложно. Если ты недостаточно хорошо воюешь, ты либо гибнешь, либо приспосабливаешься к тем, кто воюет лучше. Славяне, как правило, выбирали второе. Отсюда – огромное их количество на невольничьих рынках раннего средневековья (что и привело к появлению рабской коннотации общеславянского этнонима). Отсюда же – и многочисленные примеры продолжительного существования славян под гнётом тех или иных завоевателей. Причем именно пребывание под властью более успешных в военном плане варваров позволяло славянами не только принимать участие в совместных грабительских походах – прежде всего, против той же Византии, но и постепенно заселять её территорию (так появилась южная ветвь славянства).

Славян последовательно завоёвывали и контролировали готы, гунны, болгары, авары, хазары, византийцы. Для восточных славян последними, кто их успешно взял под военно-политический контроль, оказались варяги, которые и создали домонгольскую Русь. Она сложилась из двух основных элементов. Во-первых, из славянско-финно-угорского субстрата (финно-угры были в ту пору ещё менее воинственны и гораздо менее мобильны, чем славяне, жили в лесах и по большей части занимались охотой и собирательством) – «доправового», недоговороспособного и относительно слабого в военном отношении. Во-вторых, из норманнской государствообразующей силы – правовой (то есть способной предложить некие универсальные, а не узко-племенные, «правила игры», основанные на «варварской правде», фиксирующей за каждым человеком его статус и его неотъемлемые права), договороспособной и, что было особенно важно, высокоэффективной в воинском плане.

Соединение этих двух базовых элементов изначально было не слишком прочным. Прежде всего, по той причине, что варягов было не очень много, и они в культурном отношении довольно быстро ославянились (хотя браки между Рюриковичами и представителями местного населения и не практиковались). Этика древнерусской аристократии в итоге оказалась отличной от этики европейского средневекового рыцарства. Феодальной лестницы, основной на «договорах всех со всеми», на Руси не возникло. Русская домонгольская история – это история усобиц. Это бесконечные конфликты «всех со всеми», в основе которых лежало то, что у каждого субъекта было собственное представление о том, на что он имеет право. Договориться такие субъекты могли, но с трудом.

Горожане, как правило, исходили из того, что у них было право собирать вече и приглашать того князя, который им по душе. Князья, в свою очередь, стремились руководствоваться либо древним «лествичным» правом (когда «стол» переходил по старшинству от брата к брату), либо «салическим» правом (когда наследование шло по линии от отца к старшему сыну), либо действовали вообще поперёк династических традиций. То есть опирались или на вечевой выбор (как, например, Владимир Мономах, ставший киевским князем «в обход» своего кузена – Олега Святославича), или просто на военную силу (как поступали многие князья-изгои, «выпавшие» из династических раскладов).

Такая внутренне противоречивая правовая среда была, как нетрудно понять, «заряжена на конфликт». И, тем не менее, она всё же оставалась в своей основе правовой, ибо покоилась на представлении о том, что какое-то право есть у всех, просто каждый раз оказывалось спорным, какое из них «выше». Наиболее стабильные системы возникли там, где династический (наиболее конфликтный) элемент была полностью устранён и где политические системы стали базироваться на исключительно вечевой легитимности. Прежде всего, это республики Новгорода и Пскова, успешно просуществовавшие несколько столетий.

Вторжение монголов в середине XIII века разрушило древнерусскую, хотя и конфликтную, но всё же правовую модель. Монголы навязали той части Руси, которую взяли под непосредственный политический контроль, совершенно новый тип легитимности – неправовой, а именно, «легитимности ярлыка». Легитимность ярлыка – это легитимность силы. Такая легитимность утверждается посредством завоевания и последующего наказания, разорения и уничтожения всех, кто пытается сопротивляться завоевателю.

Утверждение этого нового типа легитимности произошло не сразу и не во всех частях Древней Руси, как уже отмечалось выше, имело одинаковые последствия.

До Новгорода и Пскова (а также белорусских земель), как известно, монголы вообще не дошли, и эти города в итоге остались в стороне от пространства «ордынской легитимности».

Украинское правосознание
«Будущие украинцы» - галичане, волынцы и другие обитатели южных восточнославянских земель, хотя и подверглись страшному Батыевому разорению 1240 года, практически сразу начали сопротивляться монголам. Даниил Галицкий, конечно, съездил в 1245-46 гг. за ярлыком в Сарай и, как можно понять, поклонился там монгольским языческим святыням. При этом южнорусский летописец, в целом относившийся к Даниилу сугубо позитивно, оценил эту поездку отрицательно, с горечью отметив, что «злее зла честь татарская» и что уехал Даниил к Батыю «царём», а вернулся уже лишенным «царского» титула. То есть для «будущих украинцев» было значимо, что их унизили – политически и религиозно.

Следует отметить, что за ярлыком в Сарай южнорусские князья практически не ездили. Помимо упомянутого визита Даниила Галицкого, можно вспомнить ещё поездку Михаила Всеволодовича Черниговского 1246 года, которая закончилась его казнью после отказа поклониться монгольским идолам.

Вернувшись из Орды, Даниил Галицкий не оставлял попыток избавиться от ордынского господства: принял корону из рук легатов Папы в 1254 году, вёл переговоры об организации крестового похода против монголов (правда, поход так и не состоялся, поскольку Даниил отказался от принятия католицизма). Периодически монгольские правители заставляли Даниила возвращаться в формат лояльности Орде, однако он до конца своего правления продолжал стремиться к независимости.

Преемники Даниила сохранили ту же тенденцию. После того, как линия потомком Даниила Галицкого угасла, земли Галицко-Волынской Руси оказались под властью Литвы и Польши и таким образом, хотя и утратили независимость, навсегда освободились от угрозы ордынского господства. Ключевым здесь стало то, что в середине XIV века литовский князь Ольгерд нанёс ордынцам сокрушительное поражение и изгнал их с территории Южной Руси, включив большую её часть в состав Великого княжества Литовского. Галицкая земля и часть Волыни в том же столетии была захвачена Польским королевством. Политическая культура Польши и Литвы была в целом европейской, поэтому вхождение будущих Украины и Белоруссии в состав этих государств привело к иным культурно-политическим последствиям, нежели те, которые наступили для земель Северо-Восточной (Владимиро-Суздальской) Руси, остававшейся под непосредственной властью монголов на протяжении почти 250 лет.

Поведение князей из Владимиро-Суздальской Руси оказалось принципиально иным, нежели поведение южнорусских Рюриковичей. Только за первое десятилетие с того момента, как начался процесс «выдачи ярлыков», князья северо-восточных земель не менее 19 раз побывали в Сарае и Каракоруме.

Справедливости ради следует отметить, что Владимиро-Суздальская земля выработала формат стопроцентной лояльности Орде не сразу. Так, по некоторым сведениям, великий князь Ярослав Всеволодович (отец Александра Невского), так же, как и Даниил Галицкий, вступил в переговоры с Папой на тему возможной помощи в борьбе с монголами, за что и был отравлен в 1246 году в Каракоруме лично правительницей (хатун) Дорегене – матерью Гуюка, только что избранного великим ханом. Сын Ярослава – Андрей, также съездивший в Каракорум и получивший там ярлык на Великое Владимирское княжение, в дальнейшем стал помышлять о совместном с Даниилом Галицким выступлении против татар. С этой целью он женился на дочери Даниила – Устинье. Андрея поддержал его младший брат – тверской удельный князь Ярослав Ярославич.

(Начало. Продолжение следует)

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив