Психиатрический концлагерь в СССР (страшные фото)

nasedkin — 20.07.2025

Сразу оговорюсь - в современной России ситуация в этом плане едва ли лучше (карательное наследие в виде пресловутых ПНИ цветёт и специфически пахнет). И в той эпохе, и в нынешней, за фасадом громких пустых слов и искусственного позитива прячется кромешный ад. В который волею судьбы попали обычные люди. Ну может быть не совсем обычные, но уж точно не заслужившие такой незавидной участи.


В начале 1980-х годов советский фотограф Валерий Щеколдин смог попасть на территорию детского дома и снять жизнь его обитателей. Фотографировать в домах ребёнка и психоневрологических интернатах Щеколдин продолжал до середины нулевых; даже в постсоветские годы его работы оставались редкими документальными свидетельствами того, как устроена жизнь в этих учреждениях.

1. В обеденной комнате Детского ПНИ Рязанской области, 2005.


— Почему вы стали снимать детей в детских домах?

— Это было начало 1980-х. Прочитать и тем более увидеть фотографии из домов ребенка в советские годы было невозможно. Проникнуть гражданскому человеку в эти учреждения тоже было нельзя. Мне было интересно, как там живут дети. И вот, будучи в то время внештатным корреспондентом газеты «Ульяновский комсомолец», я решил воспользоваться своим удостоверением, чтобы пройти в дом ребенка. К тому же я думал, что вне зависимости от того, что увижу, получу хорошие снимки, ведь дети, как и котята, всегда на фотографиях получаются хорошо. Раньше я работал в журнале «Семья и школа» и уже знал, что дети — это всегда благодатная почва.

2. Дом ребёнка в Ульяновской области, 1981.


— И что вы там увидели?

— Я сначала просто наблюдал, как воспитатели занимаются с детьми и потихоньку снимал. В этот момент ко мне подошла санитарка и спросила: «А вы не были в девятой палате?» Я говорю, что нет, а что там? Она так загадочно посмотрела на меня и сказала: «А вы зайдите туда». И я зашел. Оказалось, это была палата для детей с психоневрологическими отклонениями.

3. Игровая комната в доме ребёнка в Ульяновской области, 1981.


— Вы где-нибудь до этого детей с подобными заболеваниями встречали?

— Нет. Тем более, говорю же, что такое Советский Союз? Это культ молодости, красоты, силы, патриотизма. Газеты старались внедрить образ этакого строителя коммунизма: здорового, сильного и красивого. А других в Советском Союзе, как говорится, нет. В то время даже людей, которые калеками вернулись с войны, старались убрать на задворки, прочь из города.

То же самое касалось детских психоневрологических интернатов. Они располагались не внутри городов, а в старых усадьбах еще дореволюционных помещиков, все за заборами. И никто, кроме родственников, о существовании таких людей и не подозревал. Не было речи, чтобы инвалиды учились со здоровыми или чтобы они ходили по улицам. Понимаете? Совсем.

4. Дом ребёнка в Ульяновской области, 1981.


— Что вы увидели в девятой палате?

— Ничего особенного там не происходило. Дети — совсем малыши и где-то до пяти лет — лежали в своих в кроватках. Очень много детей, кроватки стояли вплотную. В них кто-то лежал, кто-то ползал, кто-то вверх ногами висел на этих кроватках. У детей были совершенно бессмысленные лица — то есть было видно, что у них нет разума, он поврежден.

5. Дом ребёнка в Ульяновской области, 1981.


— Какое впечатление на вас это произвело?

— Выражение на лицах этих детей очень напугало. Бессмысленность — это же вообще, наверное, самое страшное, что в жизни человека есть. Столкнуться с ней вот так внезапно было очень страшно.

А еще запах, который я там почувствовал. Несколько лет еще после того дня при одном воспоминании о нем — я отчетливо его чувствовал. Это был запах нечистот и одновременно средств дезинфекции, вроде карболки. Он отвратительный, такого запаха я прежде не знал даже. И наравне со всем этим меня поразила санитарка, которая была с этими детьми. Я просто подивился запасу ее добродушия и духовной крепости. Она к ним относилась с такой заботой: обмывала их, перепеленывала. А у детей слюни текут, сопли, обмачиваются они. И понятно, что такими они будут всю жизнь. Очень удручающе было это видеть даже короткое время. Я, когда вышел, чувствовал себя совершенно больным и разбитым.

Я пробыл в этой палате полтора часа, потому что понимал, что второй раз сюда уже не попаду. Разумеется, если бы не эта медсестра, я бы туда и в тот раз не попал, и никто бы, конечно, таких фотографий напечатать в советское время не мог.

6. Дом ребёнка в Ульяновской области, 1981.


— Как вы фотографировали детей? Была какая-то специфика?

— Технически так же, как и здоровых людей. Но я ставил перед собой главную задачу: показать их такими, чтобы они вызывали сочувствие, а не рвотный рефлекс. Для этого я наблюдал за их поведением, ловил выражения лиц. На самом деле, любого здорового человека можно подловить и сфотографировать с таким выражением лица, как будто он сумасшедший или бывший зэк. И его же можно сфотографировать в иной момент с выражением мудреца и мыслителя, похлеще Сократа — взять того же Жириновского.

7. Игровая комната в доме ребёнка в Ульяновской области, 1983.


— То есть вы думаете, что фотограф должен показывать только часть правды?

— Фотограф должен брать на себя ответственность. Он видит всю правду, но он должен пропустить ее через себя и показать этих людей такими, чтобы, посмотрев снимки, человек не сказал: «Ой, ну видел я этих идиотов, им и жить незачем».

Все очень просто: если сам сочувствуешь кому-то, твое сочувствие выразится на снимке. А если ты, например, наоборот, брезгуешь — то твоя брезгливость вызовет такое же отвращение и у зрителей. Это же задача искусства — в человеке найти какую-то духовную жизнь, может быть, в некрасивом лице, но увидеть просветление.

Говорят, что в портрете всегда есть два портрета: его создателя и объекта. Всегда если знаком лично с фотографом, понимаешь, почему героями снимков он выбрал именно этих людей: скорее всего, в них есть духовное какое-то сходство с ним, фотографу показалось, что он их «понял».

8. Детский ПНИ в Ульяновской области, 1994.


— Как то, что вы узнали о существовании таких детей, повлияло на вашу дальнейшую карьеру?

— Я понял, что нужно об этом больше рассказывать людям, что [мне] стыдно делать вид, что ничего не произошло. В конце 1990-х годов от одного знакомого корреспондента я узнал, что в одной деревне — я бы не хотел называть ее — было отделение психоневрологической лечебницы. Главврач в ней обворовывал свою больницу и делился с местной администрацией. Вместе с ним тем же занимались даже повара и нянечки.

9. Обед в детском ПНИ в Ульяновской области, 1993.


— Как вас туда пустили?

— Главврач, конечно, меня отказался пускать. Но я дождался вечера. И одна нянечка, знакомая моего товарища, после отбоя нас пустила и провела посмотреть.

10. Детский ПНИ в Ульяновской области, 1991.


— Там действительно все было устроено так, как вам рассказывали коллеги?

— Там было все устроено как в концентрационном лагере. В одной из палат лежала одетая сумасшедшая женщина на заправленной постели, поверх одеяла. У нее все было в образцовом порядке, потому что каждую неделю ее навещала семья. А вот за остальными никто не следил, поэтому они спали буквально на железных панцирных сетках. Там ни матрасов, ни простыней не было. «Почему матрасов-то нет?» — спрашиваю. «Да они ссутся», — простодушно отвечали мне сотрудники больницы.

На самом деле, у меня была информация, что все эти простыни и матрасы, приходившие к ним партиями, они распродавали, не распаковывая. Люди там были истощенными и голыми. Голые мужчины и женщины сидели на отапливаемых трубах — грелись. На всю съемку у меня было 15 минут, нужно было успеть до обхода врача. Приходилось фотографировать в полной темноте со вспышкой.

11. Женский ПНИ в Ульяновской области, 1990.


— Вам удалось опубликовать эти снимки где-то?

— Да, в немецком журнале Stern была опубликована статья их корреспондента в сопровождении моих фотографий.

12. Портрет женщины из ПНИ в Ульяновской области, 1990.


— В России потом узнали о том, что эти снимки были опубликованы?

— Еще как! Вскоре после этого материала из-за границы к больнице пришли две огромные грузовые машины с гуманитарной помощью — матрасы, трубы, еще что-то из необходимого, примерно на 20 тысяч долларов. И это привело в панику все областное руководство. Главу администрации телеграммой вызвали из Москвы, все были на ушах. В итоге чиновники заявили, что не нуждаются в подачках, мол, все есть. Машины с гуманитарной помощью еще несколько недель стояли там. Потом это все с благодарностью приняли в каком-то подобном учреждении в Смоленске.

А российские чиновники в то учреждение прислали действительно мелкую подачку — сколько-то десятков матрасов. Но дело-то там было не в одних матрасах вовсе — у пациентов там одежду и еду воровали. Можно было бы списать все на ужасные нормы Советского Союза, но это были уже двухтысячные.

13. Столовая в ПНИ в Ульяновской области, 1990.


— Шумиха по этому поводу поспособствовала каким-то внутренним изменениям внутри этого отделения психиатрической больницы?

— Кажется, сняли с должности главврача. Но в целом, глобально, ответственности никто не понес. Я же говорю: у больницы были хорошие отношения с местной администрацией.

14. Покос травы в психиатрической больнице на острове Свияжск. Татарская автономная республика, 1990.


— А вас после этого вызывали «на ковер»?

— Прямо разбора полетов не припомню. Но работать после того случая стало сложнее. Через несколько лет я приехал снимать в другой психоневрологический диспансер. Сначала молодая директриса мне разрешила съемку, а потом позвонила доложиться своему начальству в область, назвала им мою фамилию — и прибежала ко мне уже с выпученными глазами. Они ее так перепугали, что она на полном серьезе приняла меня за кого-то шпиона или диверсанта. Мне разрешили поснимать что-то едва ли не под наблюдением, потом прислали за мной — и меня увезли в город, чтобы я не задерживался не дай бог.

Еще несколько раз с тех пор мне удавалось в отдаленных деревнях снимать людей в подобных учреждениях. Но только совсем в маленьких, где обо мне они точно не слышали. Однажды, в 2005 году, я поехал снимать религиозный праздник в психоневрологический интернат для взрослых. Но приехал туда не вовремя — как раз в это время там была комиссия из областного города. Якобы проверка. На самом деле они приехали туда получать взятку, как и с других учреждений со всего района, как выяснилось. А главврач там заставлял женщин отписывать ему квартиры за то, чтобы он им в интернате нормально жить дал. Когда они меня заметили, узнали фамилию, забеспокоились, конечно, начали запрещать съемку. Чуть даже мы не подрались там.

15. Пациент психиатрической больницы на острове Свияжск. Татарская автономная республика, 1990.


— С тех пор особенно не удавалось заниматься этой темой?

— К сожалению, нет. Главный психиатр области через некоторое время дал какое-то распоряжение, чтобы меня в подобные учреждения больше не пускали. И на этом все.

16. Детский ПНИ в Рязанской области, 2005.


Автор интервью: Ирина Кравцова, (из одного "нехорошего" издания).

PS: На 2025 год в России насчитывается 687 психоневрологических интернатов. В них живёт около 163 тысяч взрослых с хроническими психическими расстройствами, многим из них необходим постоянный уход. В 70% случаев суд лишает жильцов ПНИ дееспособности. Это значит, что они не могут распоряжаться своим имуществом, заключать сделки, жениться, выходить замуж. И воспитывать детей.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив