Без названия

БЕЛЫЙ КОНЬ ПЛАТОНА
I.
Весной 1987 года меня выперли
«по собственному желанию» из Горловского педагогического института иностранных языков: из-за нехватки аудиторий семинар по английской грамматике проходил в парткоме, а председатель парткома — ухоженная предпенсионная англичанка его и вела, а по окончание семинара, собирая книжки-тетрадки в «дипломат», я уронил на ковровое покрытие листок с похабным и матерным смешным стишком о преподавателе педагогики Киппермане.
Уронил и не заметил.
Через полчаса председатель парткома протянула мне этот листок, но вырвать из рук не позволила и повела к декану на ковёр.
Назавтра со мной возжелал побеседовать представитель КГБ: правда ли я посещаю литературное объединение ЛОГОС, какого я мнения о «председателе» ЛОГОСА преподавателе языкознания Кораблёве, и что я знаю об увлечении студента Генки Сафоника — чань буддизмом?
Посещаю. Хорошего. Не знаю ничего.
Затем меня потащили на ковёр к ректору и сообщили, что вызовут телеграммой родителей из Полтавы.
— А Вы пока пишите заявление об отчислении по собственному желанию.
— Да зачем же телеграмму? Я и так напишу!
— Нет уж.
***
В итоге весной-87 я вернулся в Полтаву с пеплом в сердце и на
губах.
II.
Боже, какие мы, мои бывшие одноклассники и большинство моих друзей, были дураки! А нам было по 18 лет.
Пример: идём в мае-87 с приятелем Толиком Бубликом по улице Героев Сталинграда в Полтаве, бухаем на ходу водку, вкус пепла почти исчез.
Глядь: открытый канализационный люк!
— Давай закроем! — барагозно шепчу Бублику.
— А может, ну его нах?
— А вдруг там кто-то сидит?!
Это аргумент.
Катим люк, шлёпаем со звоном люк на колодец.
Всё это, конечно, очень хорошо: бухать, бродить ночами напролёт: только бы не видеть глаза родителей, навещать кузину Сашеньку, от романа с которой удерживает Бог знает что...
Но что-то ведь делать надо? Скоро — в Армию.
И мой друган Вовка Лебедев, студент Полтавского Инженерно-строительного Института (аббревиатура коего была только "Полт.ИСИ", иначе неприлично) привёл меня в этот институт на кафедру иностранных языков: там открылась вакансия лаборанта.
Открыла на стук в дверь кафедры женщина лет 25... Интересный разрез глаз... Змеятся кудри до плеч.... Чуть ли не с меня ростом... Губы сложены чудно — будто только что съела какую-то горечь и от этого готова рассмеяться...
— Здравствуйте! Меня Виталий зовут...
— Юлия... — чуть в нос произнесла она довольно низким, но приятным голосом.
Взглянула на Лебедева... Какие длинные у неё ресницы!...
— Игоревна, — проговорила она с такой милой картавостью, что я как-то по холден-колфилдовски забалдел. — Вы — лаборантом к нам?
III.
Стучать двумя пальцами по машинке "ЯТРАНЬ", замазывать "штрихом" опечатки, вовремя менять копировальную бумагу, сшивать меж собой напечатанные протоколы заседания кафедры.
Оповещать кого-то там о том-то. Поддерживать максимально возможно бОльшую численность подписчиков газеты "Правда" среди преподавательского состава, начальский канцелярит буквально вбивал гвоздь-девиз в мою беспутную башку: "партийные должны выписывать партийную прессу".
Поливать тёщин язык, фикус и кактус.
Иной раз ездить от кафедры на сельхозработы на прополку убегающей за горизонт грядки, Полтавская область — аграрная большей частью своей.
Вот и весь обязательный круг кругодневных обязанностей... Ах! Я забыл о самой трудновыполнимой задаче!
А задача эта: удержаться от смеха во время заседания кафедры: Юлия Игоревна (всегда-то мы садились рядом) шептала, щекоча мне кудряшками щёку, очередную остроту про заведующего кафедрой, похожего на располневшего и впавшего в пофигизм и пацифизм фюрера.
***
Она ровно на 10 лет старше меня. Преподаёт французский. Разведена с
офицером, прошедшим Афган. По её словам он озлобился, стал пить и
воровать на службе всякое там.
А ещё: у неё забавный прикус, длинноваты верхние резцы и это в такое входит сочетание с картавостью и стеснительностью при смехе, а смешу я её часто, её длинные пальцы ложились на пути её смеха, мол, "не прикрою рот ладошкой — буду схожа с лошадкой"...
Это лёгкое головокружение вызывало у меня!
Вообще: в рабочее время мы стали не разлей вода.
Она как будто взяла меня под крыло, даже водила во время обеденного перерыва в свою квартирку-каморку — покормить домашней горячей едой.
Но чаще мы бегали на улицу Октябрьскую, где каштаны, мостовая и первое кооперативное кафе — или — на вулицю Жовтневу де каштани бруківка і перше кооперативне кафе, там варилось в джезвах на песочке и можно выйти с чашечкой покурить.
Однажды она отменно огорошила меня: я делился с ней пресловутой "тягой к Востоку", обрывками того, что мне Сафоник сообщал о дзене, чуднЫми фактами биографии Вивекананды и цитатами из его учения, восхитился поэзией Басё и Иссы, прочёл своё свежеиспечённое хокку и...
И — осёкся: Юлия мрачнела на глазах.
Молчим оба.
И тут она и картавит такое:
— Знаете... Грустно. Грустно, что молодой человек в нашей стране в поисках духовности пускается в такие дальние путешествия...
***
Осенью мы уже понимали друг друга с полуслова, перестали бегать в
кафе пить кофе или к ней есть борщ, а просто бродили и пинали
листья, часто курили, она носила шляпу с обалденными волнообразными
широкими полями, читала мне Элюара на французском, я записывал на
диктофон, однажды я зарыл диктофон вместе с грустной музыкой,
которую он исторгал, в листья, мы присели на корточки, курили,
музыка грустила из-под листвы, и впрямь было грустно, меня признали
годным к воинской службе, несмотря на изрядную близорукость, меня
ждал осенний призыв, а её — одиночество.
Октябрь. Я уволился с работы.
Ноябрь. Призвали в армию.
***
И хотя я навестил её два раза в жизни:
1) один раз зимой, когда прикатил из армии в отпуск и встретил 1988-й Новый год в Полтаве,
2) второй раз летом, когда в 1990 узнал, что поступил с рабфака на I курс МГУ,
— эти краткие свидания были вымороченные: и Юлия и я лунатично посматривали друг на друга и дружелюбно переговаривались.
Так, наверное, космонавт может дружелюбно переговариваться по видеосвязи с кем-нибудь из ЦУПа.
Плохой из меня рассказчик.
Что-то самое ценное теряют все эти караваны слов, пока идут из башки к бумаге или монитору.
Зато давным-давно, в 1991 что ли году, я накропал про всё про это стишок, и вот он:
Я уже не вспомню, если спросите,
знак под шляпкой губ приотворённых,
знал — деревья не откупятся от осени
медью жёлтых листьев обронённых.
И сквозь парки зверем неведомым
в такт в четыре ноги шуршали...
Но осенние тропы заветные
были скрыты печальною шалью.
К Вашей сигарете — в горсти пламя,
только в этот головы наклон,
только в эти губы под полями
по осеннему бестрепетно влюблён.
В Ваших волосах ещё нет проседи.
Но далёк я. Вряд ли будут встречи.
А деревьям, откупившимся от осени,
чистым серебром покроет плечи.
|
</> |