Без названия
ukila_nepis — 27.02.2024
...я
как-то спросил, что это такое так хорошо блестит в составе каменных
ступеней...
(Сиринъ
— женѣ)
В письме Вл. Сирина к жене от 24 февраля 1936 года из Парижа (наш герой аккурат достиг того возраста, когда оборвался жизненный путь Пушкина, но сам он чувствовал себя в ударе, «на волне», в зените творческих сил и славы — и это хорошо чувствуется по его февральским письмам из Брюсселя и Парижа) — так вот, в этом письме — целая россыпь блёсток и одно самопророчество.
Все блёстки, разумеется, из области перекличек (невольных, или вполне нарочных) с предшественниками из русской словесности.
Начнём же этот «парад аллэ» (parade, allez!) с двух сиринских (и наших) любимцев...
Наборщик Аристархов говорил Кокошкиным о «Камере обскуре» (которую он набирал — и держал их в курсе её развития): «Сначала была такая весёленькая история, — кто бы мог ожидать...» (и при этом качал головой).
Тут, очевидно кивок в сторону Николая Васильевича; Сирин (уж не выдумал ли он? не пошёл, так сказать, «по стопам»? есть сильное подозрение) fait allusion à (держит в кармане) байку про наборщиков «Вечеров на хуторе близ Диканьки», прыскавших в кулаки — байку, почти несомненно выдуманную Гоголем (всему виной — к мистификации проклятая страсть) и с удовольствием повторенную Пушкиным (с лёгкой руки Пушкина она и пошла гулять по учебникам литры) в послании для издателя «Русского инвалида».
Тут всё прекрасно (например, фамилия наборщика — Аристархов! Мало того, что Аристарх — имя александрийского грамматика, получившего известность своими комментариями к Гомеру... а мы знаем, что пройдёт столько-то лет — и Сирин тоже примерит на себе лавры Аристарха, взявшись за комментарий к «Евгению Онегину»... — тут ещё отчётливо слышится: «Арист! и ты среди служителей Парнаса?..»). А дамы Кокошкины (мать и дочь) — отменно хороши!
Кто оне такия, спросите, быть может вы. И отчего мол, автор заметки пребывает в восторге от их появления?
Да дело в том, что Кокошкина-младшая — та самая Ирина Гуаданини (ей в 1936-м году едва исполнился 31 год), в которую сейчас без ума влюбится наш герой!
Этот болван Бойд, кролик-набоковед, скопец-литературовед, писавший под офиологическим взглядом Веры Набоковой (урожденной Слоним), об Ирине Гуадамини, разумеется, отзывается как и положено (пренебрежительно). Но какое нам дело до мнения этого новозеландского олуха, если сам Сирин...
Да, сам Сирин в следующей же строке:
У Кокошкиных я встретил читательниц замечательных, вот для кого стоит писать.
(Сравни с Пушкиным, из его письма к Ишимовой накануне дуэли от 27 января 1837 года: «Сегодня я нечаянно открыл Вашу «Историю в рассказах» и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!»)
Я предоставляю читателям самим, без моих костылей, включить воображение и представить себе, что мать и дочь Кокошкины (кстати, старшую Кокошкину звали Верой Евгеньевной — именем она пошла в жену Сирина, а отчеством — в Онегина)... что они себе воображали, слушая рассказы наборщика Аристархова... Ну а мы продолжаем пушкинскую тему.
Следующий период — о Ходасевиче:
...который лежал больной на оттоманке, странно похорошевший, — смахивающий, пожалуй (оттого ли, что я видел его в новом ракурсе), на индейского вождя, — тёмные, плоские волосы и худоба [отголосок отроческих чтений Майн-Рида — У. Н.]; но и другое сходство щекатнуло воображение: закутанный в клетчатый плед, растрёпанный и красноречивый, «с печатью гения на матовом челе», он вдруг напомнил что-то старомодное — и старомодное обернулось Пушкиным, — я ему приставил бакенбарды — и право же, он стал на него похож (как иной энтомолог смахивает на майского жука или кассир — на цифру).
// Задание к читателю: догадаться, а на кого смахивал писатель Сирин? Скажем, в 30-е годы в Берлине и в 60-е — в Монтрё? //
Сходство с Пушкиным другой великий поэт (и антипод-ненавистник Сирина, его заклятый враг) — Георгий Иванов — признавал за Осипом Мандельштамом. Собственно, это сходство признавалось многими — в том числе и неграмотною русскою бабою, бывшею в услужении у Георгия Иванова... Жена поэта, Ирина Одоевцева, доносит анекдот якобы со слов О.Э.М., но (думается нам) сообщил ей эту историю супруг:
— У Жоржа [то есть у Георгия Иванова — У. Н.] была прислуга. Она меня терпеть не могла. Меня почему-то все прислуги не выносят, как собаки почтальонов. Жорж как-то повесил у себя над диваном портрет Пушкина. А прислуга возмутилась: «Эх, мало вам, что ваш Осип тут с утра торчит. Ещё, чтобы любоваться, его богомерзкую морду на стенку повесили». И так и не поверила, что это не моя богомерзкая морда. Всё же, хоть и дурой-бабой, а лестно быть принятым за Пушкина.
Интересно, да? Один лагерь (Сиринъ) в Ходасевиче видит наследника Пушкина, другой же (Ивановъ) — видит его в Мандельштаме...
А вот ещё молодой Сирин — о своём старшем товарище:
Был он очень в ударе и поил меня своим играющим ядом.
Узнали интонацию? Вспомнили?
Так мог молодой Пушкин отозваться о старшем своём товарище — Александре Раевском (1795—1868).
Идём дальше.
С Прустом Джойс встретился только один раз, случайно; Пруст и он оказались в таксомоторе, окно которого первый закрывал, а второй отворял, — едва не поссорились). Вообще, было довольно нудно.
Тут приходит на ум история встреч Сирина с Буниным — так, как она описана мистером Набоковым в мемуарном романе-эпопее «Память, говори!». Мало того, что было довольно нудно («К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом»), так ещё и... Ну нет, не поссорились... Но — почти! («Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились».)
Ну а дальше, «развивая Джойса», Сирин незаметно въезжает в пророчество о самом себе:
Об этих новых его вещах: абстрактные каламбуры, маскарад слов, тени слов, болезни слов. Пародирую его: creaming at the pot of his Joyce. В конце концов: ум заходит за разум, и пока заходит, небо упоительно, но потом — ночь.
«...и пока заходит, небо упоительно, но потом — ночь». Так и произошло (смотри все поздние его англоязычные вещи и книгу З. Шаховской «В поисках Набокова» [лучшее, из когда-либо написанного об этом волхве]).
Впрочем, и в этой сиринской ночи продолжали сверкать фантастические, дух захватывающие блёстки... Собственно, в настоящей заметке (уже неудержимо подкатывающей к своему концу) — как и во всех прочих — я только тем и занимаюсь, что объясняю и показываю, «куда нужно стать и как смотреть, чтобы сполна любоваться блеском» (всё из того же письма).
Вот например (и на этом примере я окончу): те «целых двое» часов, что привлекли внимание нашего героя на станции «Трокадеро» — это же прямое вмешательство искусства волхва в жизнь (совершенно по Уальду — life imitating art): первыми часами заканчивается его «Машенька» («Тяжелые, толстые стрелки на огромном циферблате, белевшем наискось от вывески часовщика, показывали 36 минут седьмого»), вторыми — начинается «Король, дама, валет» («Огромная, черная стрела часов, застывшая перед своим ежеминутным жестом, сейчас вот дрогнет...»)
Дрогнет — и заметка наша, как и было обещано, — кончится.
Куда сходить в Уфе: 10 мест, которые стоит посетить 
Корабли на монетах. Танкер Киркук. Ирак. 
Элитная "Анна Киевская" разбежалась до первого боя... 
Карлу Брюллову 225! 
Эпично...:-) 
Освобождение Нескучного 
Не трогай шурина 
Минск 2025 
Книжный апрель 2024 
