Ничего не могло быть хуже
первого сентября. Ты встаёшь рано и долго трёшь глаза. Хмуро
смотришь на залитую солнцем улицу за окном, которая ещё вчера была
летом, а теперь уже какое-то невыносимое дерьмо, раздражающее в
первую очередь тем, что нет никакой разницы визуальной между вчера
и сегодня, но тем не менее разница есть, и она
ужасна.
Ты надеваешь новую жёсткую и
неудобную белую рубашку, и внезапно тяжёлую, всю какую-то угловатую
форму. Тебя излишне задорно хлопают по плечу, сообщая, что
ничего-ничего, солдат, вытянешься ещё за пару месяцев, и будет
впору.
Ты обуваешься в неделю назад
купленные «праздничные» полуботинки, блестящие и скрипучие как чёрт
знает что, в которых боже сбавь гонять потом в футбол, чтобы не
ободрать, в добрые люди выйти не в чем будет, не напасёшься на тебя
обуви то. Ты ходишь в них, как водолаз ходит по дну Марианской
впадины в своих свинцовых башмаках. Тебе неудобно. Тебе всё это
глубоко противно. Тебя зачем-то треплют по голове и суют в руки
архаичный букет астр или ещё каких-то невыносимо тоскливых дачных
цветов, говорят какие-то пошлости, типа «ну что, герой, готов
грызть гранит науки!?» или «а кто это у нас тут такой нарядный
ученик!?» и безжалостно выставляют из тёплой, уютной квартиры, ещё
вчера бывшей обителью вольного человека и вдруг в одночасье ставшей
тесной, сирой кельей несчастного послушника в неприветливое,
первосентябрьское утро.
Оно, это утро, может быть
яркосолнечным, или же напротив, ледяным и дождливым. Не важно. Оно
всегда будет неприветливым, вне зависимости от погодных
условий.
Школа. Школа пахнет краской.
Школа пахнет старой, высохшей тряпкой. Школа пахнет спортзалом и
лыжной мазью. Мокрой штукатуркой и перекисшими щами. Впереди
линейка, и кудрявая классная руководительница в бесформенной кофте,
которая скажет, что очень по всем нам соскучилась и что все мы
очень выросли. Даже не выросли, а вымахали. Загорели и возмужали.
Особенно мальчики. Но и девочки тоже. Хотя и не так сильно. Что
Олег Иванов утонул, купаясь в пруду в деревне, и не будет больше с
нами учиться, и что Маша Астафьева уехала в Саратов с родителями и
тоже больше не будет учиться с нами. И что вот Аркадий Левицкий, он
новенький, его родители переехали в наш город и он теперь будет
учиться с нами. За Олега и Машу. И маленький, в больших, некрасивых
очках Аркадий хмуро смотрит в пол и грызёт ногти. И все смотрят на
Аркадия и думают, как вообще можно назвать ребёнка
аркадием.
А потом все, и даже некрасивый
Аркадий, который, к слову, окажется парнем нормальным, и мы с ним
из металлической авторучки, набив её спичечными головками, наделаем
в ноябре бомбочек, и нас будут стыдить и позорить в кабинете
директора и пугать выбитыми глазами и оторванными руками, все без
исключения подпадают под общий дёрганно-праздничный настрой и
начинают неприятно егозить, бешено бегать, неистово хлопать
друг-дружку по плечам и нести какой-то невыносимый шумный бред,
суть которого сводится к сбивчивому пересказу малозначимых событий
из жизни неинтересных тебе людей.
А я крыжовником отравился! А мы
с пацанами суслика выливали из норы! А помнишь Федьку? Федька тоже
утонул, но его потом откачали! А у Катьки, гляди, какие буфера за
лето отросли! А Ленка — доска! А у меня вот ножик в пятью лезвиями!
Дай ка глянуть! Да не ссы, одам. Эй, Аркадий, а ты откуда к нам?! А
где это — Биробиджан? Это что ещё за село? А я десять раз
подтягиваюсь! Врёшь! Покажи! Да турника нет! Ну пошли на площадку,
там есть! Да потом сходим. А есть сигаретка! Да тише ты, не пали!
Шуба, училка идёт!
А потом ручейки детей растекутся
по неожиданно тесным, или наоборот, непривычно просторным классам
(тут уж у кого как сработает восприятие), половина неизбежно
перемажется краской, ёрзая за партами и сдирая плохо засохшие капли
с краёв, остальная половина затеет неинтересную возню, рядясь и
споря, с кем и где сидеть, вдруг выяснится, что совершенно
непонятно, как держать в руках авторучку, что от написания трёх
слов уже начинают болеть пальцы, что сорок пять минут
приблизительно равны вечности, и что всё это не сон, а
по-настоящему, на долгие девять месяцев и что дожить до следующего
лета совершенно нереально. Потом, уже ближе к февралю, окажется,
что всё не так уж плохо, а в середине марта появится первая
надежда, а потом будет стремительный апрель и благодатный май, но
сейчас самый первый день, всё только начинается и нет ничего
тоскливее этого начала.
Спасибо тебе боженька, что всё
это говнецо давно в прошлом