Башня. Новый Ковчег-6. Глава 13. Мельников

two_towers — 02.12.2024

Больше всего на свете Олегу сейчас хотелось очутиться дома. Скинуть с себя одежду, которая, казалось, насквозь пропиталась тюремными запахами, встать под горячий душ, намылиться моющим средством и долго-долго тереть кожу жёсткой мочалкой. А потом нырнуть в кровать, на простыни, пахнущие чистотой и свежестью, и провалиться в спасительный сон. Это желание было настолько острым, болезненным, что он даже притормозил и стал малодушно размышлять, а не послать ли всё к чёрту, заговоры, подполье, явки-пароли…

Порыв, впрочем, быстро прошёл. Как бы ни хотелось ему оказаться сейчас под душем, как бы ни требовал отдыха его измученный организм (этой ночью Мельников ни на минуту не сомкнул глаз и даже не столько из-за неопределённости своего положения, сколько из-за страшных звуков, которые раздавались за стеной, и от которых он никак не мог отгородиться), сначала надо было сделать дело, предупредить. Потому что в их положении промедление смерти подобно.

Пока Олег поднимался с военного яруса на третий Поднебесный уровень (их было всего шесть и каждый включал в себя по три этажа), шёл длинными коридорами от лестницы к центру, где находилась приёмная административного управления, ему практически никто не встретился. Этажи словно вымерли. Можно было, конечно, списать всё на рабочее время — часы на руке показывали без пяти минут одиннадцать, — но дело было не только в этом. При Савельеве было больше свободы что ли, а сейчас люди словно попрятались по своим норам, чего-то осторожно выжидая и стараясь лишний раз не высовываться. Олег и за собой всё чаще замечал такое желание: после работы ноги сами несли его домой, а, оказавшись дома, хотелось запереться на все замки, забаррикадироваться, спрятаться в уютный кокон домашнего мирка. Там, за пределами квартиры даже воздух казался тягучим и вязким, как голос Ставицкого, и он опутывал, затягивал, сковывал разум. Здесь, на верхних этажах, это ощущалось почему-то особенно остро.

Олег зло стиснул зубы, ещё раз усилием воли вытянул из памяти то, что с ним приключилось, задумался, перебирая в уме и странные обстоятельства своего ареста, и не менее странную информацию, которой его огорошил Караев во время допроса.

Взяли его накануне вечером — Олег уже направлялся домой, как к нему в коридоре подошли двое военных и безапелляционным тоном предложили следовать за ними. Первое, о чём он тогда подумал: вскрылась история с побегом Ники. По большому счёту больше ему предъявить было нечего. Олег приготовился всё отрицать, попытался сразу же надавить на военных (насколько вообще можно было надавить на эту братию), потребовав позвонить Верховному. Инстинктивно Мельников чувствовал, что Верховный ему симпатизирует, и причина тому — девичья фамилия матери Олега. Но в этой своей попытке он, конечно, не преуспел.

Его втолкнули в камеру, равнодушно, но всё же вежливо, как никак целого министра повязали. Лязгнули железные засовы за спиной, с грохотом опустилась шторка на зарешеченном дверном окошке, в лицо пахнуло запахом мочи и мышиного помёта. Мельников догадывался, кто стоит за всем этим. Караев. Личная ищейка Ставицкого. Хотя в то, что приказ об его аресте выдал сам Ставицкий, Олег не верил — здесь ему чудилось самоуправство начальника службы безопасности, и он не ошибся.

Вечером в камеру так никто и не пришёл, а ночь ему оставили на раздумье: устроили спектакль за стеной. Олегу хотелось верить, что это спектакль, и он даже почти убедил себя в том, что звуки допроса, стоны, крики, глухие удары, поскуливания — ненастоящие, но увы. Когда утром его наконец повели к Караеву, то через приоткрытую дверь соседней камеры Олег увидел распластанное на полу тело — лежащий человек был либо мёртв, либо без сознания. А у входа, опершись о косяк, стоял высокий, крепкий мужчина в белой рубашке, с закатанными по локоть рукавами. Олег ещё обратил внимание на его лицо: открытое, приветливое даже… до этого Олег как-то иначе представлял себе палачей, а в том, что именно такую роль исполнял здесь этот человек, сомнений не возникало.

А потом был сам допрос. Вызывающий недоумение, абсолютно не вписывающийся ни в какую логику.

Сначала всплыл невесть откуда взявшийся Кирилл Шорохов, мальчишка, которого он видел в тот день, когда убили генерала Ледовского. Это именно он заметил стакан, в котором предположительно и был яд. Про Шорохова Олег знал только, что он — бывший дружок Ники Савельевой, об этом ему нехотя рассказал Павел. А теперь вдруг выяснилось, что парня вывели на АЭС, тайно, под чужой фамилией, причём проделал это Ковальков. Что ж, теперь хотя бы становилось понятно, почему Егор Саныч так резко переменил своё решение и согласился отправиться на станцию. Но вот зачем ему понадобилось прятать этого мальчишку, и в чём тот был замешан, отчего Караев так носом землю роет, Олег не имел ни малейшего представления.

Но дальше Караев удивил его ещё больше.

Странное, если не сказать больше, предположение, что Анжелика Бельская — его любовница, заставило Олега растеряться. Вся тактика защиты, которую он худо-бедно выработал за ночь под аккомпанемент стонов за стенкой, развалилась с треском, и Олег, слушая речи Караева, только недоумённо хлопал глазами. Он почти ничего не понимал. Анжелика, какая-то потерянная серёжка, являющаяся по мнению полковника неоспоримой уликой, и всё это как-то причудливо вплеталось в побег Ники Савельевой, выглядело связно и логично и при этом было абсолютной неправдой, потому что кому как не Мельникову знать всё об этом побеге.

Но на этом странности не закончились. Караев резко прервал допрос, ему кто-то позвонил. Олега отвели в камеру, а спустя час, а то и меньше неожиданно отпустили.

Мельников свернул за угол, быстрым шагом пересёк маленький и уютный пятачок с мягкими диванами для отдыха и зелёными, радующими глаз газонами и приблизился к стеклянной раздвижной двери, перегораживающий вход в рабочую зону. Приложил пропуск к считывающему устройству, услышал привычный тихий писк. Двери бесшумно разъехались, Олег прошёл внутрь и через пять минут уже стоял перед входом в приёмную административного сектора.

Конечно, меньше всего ему сейчас хотелось сюда входить, сталкиваться с Марковой, разговаривать с ней, но там была Алина Темникова, через которую следовало предупредить Долинина. Олег нутром чувствовал, что Караев подошёл слишком близко, и вся та обрывочная и местами ложная информация (Ладыгина, которая уже в руках Караева и которая пока ещё молчит, но это пока, Егор Саныч, утащивший на АЭС мальчишку под чужой фамилией, потерянная серёжка Анжелики, глупость, конечно, но всё же) вот-вот готова уже замкнуться на единственном месте — больнице на сто восьмом. А значит, надо выводить оттуда детей, Нику и Стёпу.

Он и сам не заметил, как прошептал имя сына вслух, и несмотря на охватившую его тревогу на душе стало тепло.

Стёпка прибежал домой вчера в обед. Ворвался в квартиру, отперев дверь своим ключом, с разбега чмокнул растерявшуюся мать в щёку и выпалил:

— Папа! Мне нужна твоя помощь!

Олегу казалось, что сын уже сто лет не называл его папой, и это позабытое и вдруг вернувшееся «папа» смутило их обоих. Олег не знал, что сказать, как реагировать, но Соня, сглаживая возникшее и ненужное напряжение, уже захлопотала вокруг Стёпки, потащила его в столовую, уговаривая пообедать вместе с ними.

— Да я поем, поем с вами, мама. Я ж специально на обед пришёл, — пытался успокоить мать Стёпка, но она как будто не слышала его. Усадила рядом с собой, прижималась, ерошила рукой его мягкие тёмные волосы и всё вглядывалась в лицо сына, словно не могла наглядеться.

Олег достал из серванта третий столовый прибор, поставил на стол, молча принялся раскладывать еду по тарелкам. Соня заказала, как всегда, на троих. Такая была привычка у его Сони, хотя им нечасто удавалось собираться втроём за обедом, в основном из-за его работы, конечно. Его жена и теперь, после Стёпкиного ухода из дома, не изменила себе. У Олега каждый раз сжималось сердце, когда он слышал, как она спокойным голосом делает заказ по телефону. Со стороны могло показаться, что всё нормально, что всё как всегда, но Олег-то знал, что это не так, и в ровном Сонином голосе ему слышались неуловимые всполохи тревоги, которые, сливаясь с его собственными переживаниями, превращались в грозный набат.

— Папа, — Стёпка торопливо закидывал в себя еду. — Ты можешь узнать про одну девушку? Её зовут Айгуль Сафина, она медсестрой работает. Понимаешь, её забрали, увели непонятно куда. Что-то про эпидемию, инфекцию говорили, я толком не понял. Ты же можешь узнать? Можешь?

Стёпка вскинул голову, и их глаза встретились. Олег чувствовал, что сыну немного не по себе, да он и сам испытывал неловкость и всё старался отогнать от себя неудобный вопрос: всё действительно теперь в их семье как раньше, или он просто нужен в данный момент сыну, и потому…

Он нашёл в себе силы утвердительно кивнуть, и по Стёпкиному лицу пробежала волна облегчения. Сын продолжал говорить дальше, объясняя, дополняя, но Олег и так уже знал, о чём идёт речь. Девочка (уж не та ли эта смуглая красавица, с которой он застал Стёпу, когда приходил проведать его пару дней назад?), скорее всего, попала в людоедскую программу «Оздоровление нации». Топорность и наглость, с какой действовали люди, забравшие девочку, явственно указывали на Некрасова и на Маркову, которая эту программу непосредственно курировала. Их почерк. Фирменный.

…Соне нужно было срочно убегать на работу в тот день, и Олег сам проводил Стёпку до ближайшего КПП. Он шёл рядом с сыном и думал, что, даже если Стёпа пришёл к нему ради этой девушки, то всё равно… главное — пришёл, назвал папой, а всё остальное, да как-нибудь они вырулят, теперь уже вырулят…, но перед самым КПП Стёпка остановился, посмотрел прямо ему в глаза (хотя Олег видел, как нелегко ему это далось) и сказал твёрдо, отчётливо выговаривая каждое слово:

— Папа, ты прости меня. Я был такой дурак, что не верил тебе. Ты… ты самый лучший отец в мире. Я люблю тебя, папа…

От этих воспоминаний защипало в носу, Олег с силой потёр переносицу, не давая эмоциям вырваться наружу. Сейчас не время. О сыне, о своей семье он подумает позже, а теперь надо сосредоточиться на посещении приёмной Марковой, и как раз Стёпина просьба об этой девушке, Айгуль Сафиной, и будет удобным предлогом для этого визита, если вдруг Маркова окажется на месте. Он набрал в грудь побольше воздуха и решительно толкнул дверь.

***

Как выяснилось, предлог Олег заготовил не зря.

Маркова была на месте. Она стояла перед столом Алины Темниковой и что-то выговаривала бесцветным, лишённым окраски голосом, словно зачитывала главу скучной методички.

— Здравствуйте, Ирина Андреевна, — вежливо поздоровался Олег.

— Олег Станиславович? — Маркова повернулась и уставилась на Мельникова. — Добрый день.

— Ирина Андреевна, у меня к вам небольшое дело, — Олег перехватил быстрый взгляд Алины. — Вы не откажетесь уделить мне несколько минут?

Маркова кивнула.

— Конечно, Олег Станиславович. У меня, правда, срочная работа, но несколько минут уделю. Проходите.

Она указала в сторону приоткрытой двери своего кабинета и снова вернулась к прерванному разговору.

— Вы всё поняли, милочка? Эти отчёты надо передать лично в руки Нечаеву, а потом загляните в юридический сектор, там должны были подготовить для меня документы. И постарайтесь до обеда успеть вернуться.

Мельников прошёл в кабинет, едва скрыв досаду. Всё складывалось не в его пользу: Темниковой до обеда скорее всего не будет, а, значит, придётся самому спускаться к Долинину в притон или выводить куда-то Нику. Оба варианты были плохи. С Долининым существовала договорённость держать связь только через Алину, а менять место нахождения Ники… это, конечно, можно и нужно было бы сделать, но существовал риск приставленной к нему слежки — уж слишком легко и внезапно его отпустили.

— Я слушаю вас, Олег Станиславович, — Маркова, вошедшая вслед за ним, плотно прикрыла дверь. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Присесть Олег не успел. Из кресла, задвинутого в угол, к одному из книжных шкафов, раздалось детское хныканье. Мельников машинально обернулся. В этом большом, обстоятельно и со вкусом обставленном кабинете, где всё ещё безраздельно властвовала тень Литвинова (да, единственным хозяином здесь по-прежнему оставался Борис Андреевич, Богданов и сменившая его Маркова — не более, чем временщики), мебель была красивой и массивной, под стать самому Борису Андреевичу, и потому Олег не сразу заметил мальчика, чьё маленькое и худенькое тельце почти утонуло в глубоком кожаном кресле.

Мальчик был сыном Марковой, Олег уже видел его несколько раз, но мельком и всё время в приёмной, поэтому сейчас, обнаружив ребёнка в кабинете, он слегка удивился.

— Шурочка, погоди, я скоро, — Маркова обернулась к ребёнку. — Подожди, маленький.

— Жи-иво-от, бо-оли-ит… Бо-оли-ит!

Тонкое хныканье перешло на крик, и за этими истеричными воплями явственно проступали детские капризы. Олег вспомнил, как Стёпка лет в пять решил вдруг начать испытывать родительское терпение, прощупывая границы. Мельников, повидавший к тому времени всяких детей и славившийся у себя в больнице тем, что может справиться с любой детской истерикой, перед собственным сыном тогда спасовал, поддался. Ему хотелось непременно выполнять все Стёпкины желания, и он готов был это сделать (надо луну с неба, достал бы и луну), но положение спасла Соня. Мягкая и даже кажущаяся посторонним людям безвольной и слабохарактерной, она решительно и довольно жёстко пресекла все попытки сына сесть им на шею и даже, помнится, прочитала лекцию на педагогическую тему ему, Олегу.

Сейчас в этом мальчике Мельников увидел пятилетнего Стёпку (хотя сыну Марковой было намного больше — лет восемь, как минимум). Стёпка так же картинно кривлялся в его кабинете, сползал с кресла и громко ныл на одной ноте, выдавливая из себя слёзы.

— Шурочка, милый, ну перестань, пожалуйста.

Маркова, которую Мельников привык видеть холодной и надменной, на его глазах превратилась в трясущуюся над своим чадом мать. Она присела перед сыном на колени, а тот, мгновенно уловив произошедшую в матери перемену, завыл ещё громче, забился в истерике, стукаясь головой о мягкую обивку кресла.

— Шурочка, Шурочка…

— Ирина Андреевна, позвольте! — Олег шагнул в сторону истерящего ребёнка. — Если вы не против, я мог бы осмотреть вашего сына.

Его спокойный голос подействовал на неё. Она вскочила с колен, дрожащими руками отряхнула юбку.

— Понимаете, Олег Станиславович, Шура с утра жалуется на живот. Он даже от завтрака отказался, но он у меня вообще плохо кушает.

От слова «кушает» Олега слегка передёрнуло.

Когда он ещё студентом проходил практику в педиатрическом отделении, одна из нянечек, дородная и высокая, с громовым гренадерским голосом и нежным именем Виолетта (они с Аней Бергман едва сдерживали смех, когда с ней сталкивались), любила выговаривать басом какой-нибудь мамочке.

— Кушают, мамаша, дети трёхлетние. А ваш лоб здоровый — ест. Запомните это раз и навсегда.

Здоровый лоб, которому от силы только-только исполнилось лет шесть, замирал под громовые раскаты нянечки Виолетты, и его мамочка замирала вместе с ним.

— Хорошо, я вас понял. Давайте я посмотрю ребёнка, — Олег придвинул стоящий рядом стул и опустился на него.

Шура при его приближении завопил ещё громче, Маркова опять метнулась к сыну. Олегу стало понятно, что в присутствии матери справиться с детской истерикой ему вряд ли удастся.

— Ирина Андреевна, — попросил он, вложив в голос максимум доброжелательности. — Вы не могли бы оставить нас наедине? Иногда так бывает, что ребёнку легче успокоится, когда мамы рядом нет.

— Хорошо, — она посмотрела на него как-то неуверенно, но спорить и настаивать на своём не стала. — Только, если…

— Если что, я вас сразу позову.

Мальчик успокоился, едва за его матерью захлопнулась дверь. Как будто кто-то нажал на кнопку «стоп», и ребёнок тут же затих, притянул к себе коленки, обхватил их руками. На Олега он не глядел, но тем не менее было стойкое ощущение, что мальчик исподлобья наблюдает за ним.

— Ну, Шура, — начал Мельников. — Тебя ведь Шурой звать?

Едва заметный кивок головы, снова быстрый взгляд юрких глаз.

— Очень приятно. А меня Олег Станиславович, и я — врач.

— Укол мне будете делать? — неожиданно спросил Шура.

— Почему укол? — удивился Мельников. — Уколы делают только в самых крайних случаях, а у тебя, я уверен, всё хорошо и без уколов. Посмотри-ка на меня, пожалуйста.

Шура поднял лицо, но смотреть на Мельникова избегал, скосил глаза в сторону. Сейчас на его остром маленьком личике застыл неподдельный испуг. Олег заметил салфетки, лежащие на столе, взял одну, протянул его мальчику.

— Возьми, высморкайся, пожалуйста.

Шура послушно взял салфетку и с шумом, старательно высморкался, потом вытер лицо и вернул её Мельникову. Эти простые манипуляции окончательно его успокоили. Олег только сейчас заметил, что мальчик старше, чем ему всегда казалось, просто маленький очень и худой.

— А теперь рассказывай, где у тебя болит.

— У меня шишка, — неожиданно сказал Шура и показал рукой на затылок. — Вот здесь. Очень больно.

Олег осторожно коснулся головы Шуры, нащупал небольшую подкожную гематому. Он старался всё делать аккуратно, но мальчик тем не менее сморщился, когда Олега слегка нажал пальцами место ушиба.

— Да, действительно шишка. И где же это тебя так угораздило? Упал?

— Он меня толкнул, — губы Шуры скривились, и его лицо болезненно сжалось.

— Кто толкнул? Мальчик какой-то в школе?

— Не мальчик. А он! Он толкнул!

И опять в Шурином голосе послышались истерические нотки. Олег испугался, что, если сейчас Шура опять заплачет, то успокоить его уже не получится.

— Шура, — как можно мягче сказал Олег и попытался перевести разговор на другое. — Шишку твою мы вылечим безо всяких уколов. Сейчас я попрошу твою маму намочить салфетку холодной водой, сделаем тебе компресс и…

Но мальчик его не слушал. На узком треугольном личике появилось упрямое выражение, тонкие, бесцветные, как у Марковой губы странно зашевелились, как будто Шура что-то говорил про себя. Нет, вдруг подумал Олег, этот ребёнок не был похож на его Стёпку — маленький Стёпка даже в самой безобразной истерике, которую когда-либо закатывал в своей жизни, оставался нормальным, а этот мальчик нормальным не был. Что-то больное и тёмное отражалось в тусклых, непонятного цвета глазах, которые сейчас, не мигая, смотрели на Олега, и Олегу стало не по себе.

— …он к маме пришёл, стал говорить…

Детский голос звучал монотонно и безжизненно, как у заводной куклы. А ведь буквально минуту назад Шура говорил и выглядел, как обычный ребёнок, испуганно спрашивал, не будет ли Олег делать ему укол, жаловался на шишку, доверчиво поворачивая голову. Некрасивый, немного отталкивающий от себя мальчик, но не более — Олег повидал в своей жизни всяких детей и давно уже научился справляться с брезгливостью. Но тут было другое, не брезгливость. Он пытался найти в уме определение, искал и не находил.

— …мама ему бумажку показала, сказала, что это пропуск фальшивый, а он ругаться стал, что мама чего-то подписала, а мама не знала…

Олег понял, что мальчика как бы переклинило, и теперь он, пока всё не расскажет, не успокоится. Ну что ж… Олег слегка откинулся на спинку стула и терпеливо замер, ожидая, когда Шура закончит свой монолог — а это был действительно монолог, потому что ответных реплик Шуре не требовалось. На периферии сознания мелькнула мысль, что надо бы потом осторожно посоветовать Марковой показать сына психиатру, хотя — и это Олег тоже понимал, — она вряд ли его послушает.

А Шура меж тем продолжал говорить, и неожиданно сквозь путаницу полубреда и детских обид до Мельникова стал постепенно доходить смысл.

— …а записку сделал сын тёти Анжелики, я её не люблю, хотя она пахнет хорошо, но она злая, она до меня дотронуться не может, как Алина, а вы вот можете, но это потому что вы доктор. А он сказал, что теперь тётю Анжелику он прижмёт, потому что она серёжку потеряла, а серёжка красивая, и это моя серёжка, а он отобрал, а мама сказала: «Тимурчик, она опутала Серёжу», это про тетю Анжелику. Тетя Анжелика опутала, а её бабка убила какого-то Ивара. Тимурчик толстую папку маме принёс, толстую-претолстую, вон она лежит, — руки мальчика замелькали, как крылья ветряной мельницы, Олег чуть подался вперёд, но мальчик уже затих, руки упали безвольными плетьми, Олег только успел краем глаза посмотреть в сторону, куда показывал Шура. Там на краю стола действительно лежала какая-то толстая папка, похожая на архивное досье.

— … а он потом меня за руку, вот здесь, и я головой, а серёжку я в его кителе нашёл, значит, она моя…

Шура продолжал бормотать, но уже всё глуше и глуше, и из нагромождения слов перед Олегом выступила вся картина. Каким-то образом в руки Марковой попал фальшивый пропуск, который сын Анжелики сделал для Ники. Наконец прояснилось, кто такой этот «он» (Тимурчик, китель…, в какой-то момент всё сложилось в голове окончательно), и так же стало ясно, что теперь «он» знает, что Ника где-то между девяносто пятым и сто пятнадцатым этажами, а это значит…

Олег поднялся.

Значить это могло только одно — Караев или уже нашёл Нику или именно сейчас спускается вниз, чтобы её схватить.

*************************************

навигация по главам

Башня. Новый Ковчег-1

Башня. Новый Ковчег-2

Башня. Новый Ковчег-3

Башня. Новый Ковчег-4

Башня. Новый Ковчег-5

Оставить комментарий

Популярные посты:

geta

Импортозамещение в действии: какие российские компьютеры уже используются и что ждет отечественный IT-рынок

id77

Красивое

masterok

Самая скоротечная торговая война в истории

kukmor

Бодро идут к...

kireev

Динамика отношения к Трампу в Украине

uborshizzza

Охота на толстяков. Весеннее проплаченное обострение

e_kaspersky

Латам-2025: финальная фотоподборка от Альтиплано до Ла-Паса.

kukmor

Цветут. Ксюша сажала...

pantv

В Петербурге был туман... о котиках, воронах и изысканных деликатесах

• Ранее
• Архив