Башня. Новый Ковчег-5. Глава 4. Борис (часть 1)

two_towers — 26.07.2024

Капитан Алёхин уже находился на командном пульте, как и каждое утро во время сеанса связи со Ставицким. Обычно он встречал их у входа, перетаптывался с ноги на ногу от нетерпения и, едва завидев его или Павла, тут же отчитывался звонким мальчишеским голосом. Но сегодня капитан сидел на стуле перед молчащими пока телефонами и неподвижно глядел перед собой, уставившись в одну точку. Борис отметил, что лицо у парня было даже не бледным, а серым, и что он то и дело потирал рукой плечо, морщась от боли.

— Капитан, шёл бы ты в лазарет, полежал бы денёк, тебе же вчера предлагали. А то свалишься, а оно нам надо, — сказал Борис вместо приветствия, присаживаясь на стул.

— Нормально всё, Борис Андреевич, — капитан оторвал взгляд от телефонов. На лицо набежало привычное упрямое выражение. — Я справлюсь.

— Ну-ну, справиться он. Ещё один… герой на мою голову. Откуда вас тут столько, героев, а? Не знаешь, капитан? — пробурчал Борис.

Алёхин то ли не расслышал Бориса, то ли не знал, как ответить, потому промолчал, поднялся и, вытянувшись, застыл перед Литвиновым.

— Ну что там у тебя, как сегодня? — поинтересовался Борис.

— Сегодня тихо, Борис Андреевич. Но расслабляться не стоит. Мне доложили, что у восточного входа ночью какие-то подозрительные перемещения были.

— Понятно.

— Борис Андреевич, я тогда пойду? — Алёхин опять непроизвольно схватился за плечо, что не укрылось от внимания Бориса. Литвинов покачал головой.

— И всё-таки, заглянул бы ты, Максим, к врачам. Пусть тебе обезболивающе хоть какое-то вколют.

— Плохо там с обезболивающим. Мало осталось. Я потерплю, там есть, которым нужнее, — Алёхин сжал губы и стал ещё больше похож на упрямого мальчишку.

— Ну да, — рассеянно пробормотал Борис. — Потерпит он. Ладно, иди уже… герой.

Капитан вышел. Литвинов задумчиво посмотрел на закрывшуюся за ним дверь, достал из кармана список необходимого, который дня три назад передала ему Анна, вздохнул.

Да, обезболивающего было мало. Впрочем, как и всего остального. Анна постоянно напоминала ему об этом, как будто бы он по-прежнему сидел в кресле главы административного сектора и мог одним росчерком пера добыть всё, что нужно. Увы, сейчас он был никем, да и все они находились не в том положении, чтобы что-то требовать или как-то давить. Хотя Борис и старался — два последних дня бился, как проклятый, за эти чёртовы медикаменты и оборудование. А толку? Ставицкий упёрся и не желал уступать. И Борис понимал, почему. Потому что — мог. Кто бы что ни говорил, а Серёжа Ставицкий был в более выигрышной позиции. Да что там, Борис и сам бы на его месте упёрся. С места бы не сдвинулся. Эх, если бы Ника не находилась в руках этого урода, если бы девочка была сейчас в безопасном месте, если б у них была связь, тогда можно было бы и рискнуть. Долинин уж точно бы рискнул, не стал бы выжидать, а пока… а пока они ничего не могут — ни-че-го, — и напрасно Анна и Павел ждут от него чудес, словно он волшебник, которому достаточно взмахнуть волшебной палочкой, и Ставицкий тут же согласится эвакуировать раненых или, на худой конец, пропустит сюда медиков с нужными лекарствами.

Борис встал и по привычке начал метаться по комнатушке, то и дело натыкаясь на стулья. Настроение было ни к чёрту. Да что там, оно было просто отвратительным. Мало того, что с утра схлопотал ни за что ни про что, так ещё и Анну чёрт принес. Теперь наверняка сообщит обо всём Пашке, а тот и так на него злится из-за сестры, последний раз, как заполошный орал. Литвинов остановился у стены и чуть ли не лбом в неё упёрся. Ничего не скажешь, богатое на события получилось утро, а, впрочем,… впрочем, сам виноват. По кой чёрт, спрашивается, потащился к ней с утра? Ведь понимал же — не самое лучшее время. Надо было подождать, так нет же…

На самом деле, мысль форсировать события с Марусей пришла ему ещё вчера, когда он случайно накрыл у коменданта небольшой запас контрабандного алкоголя. Комендант долго оправдывался, вроде как всё это изъято у рабочих, исключительно в целях борьбы за дисциплину и трезвость, но Борис не сильно поверил. Комендант сам по себе был мужиком ушлым, да и алкоголь — коньяк, несколько бутылок сухого вина — не из дешёвых, такое рабочим не по карману, те бы просто самогон протащили. Всё это, разумеется, Борис конфисковал, и тогда-то у него и родилась идея завалиться вечерком к Марусе, поболтать, распить бутылочку сухого. Она бы наверняка сдалась — а куда ей деваться. Но после ужина его поймал директор столовой и долго и нудно рассказывал о проблемах с провизией, а когда Борису удалось наконец от него отвязаться, было уже поздно, и он решил отложить приятное свидание на следующий вечер, но не выдержал.

Борис потрогал щёку. Она уже не горела — такие пощёчины оставляют следы не на лице, а в душе, и при воспоминании о своём утреннем фиаско Борис опять вспыхнул от обиды и унижения. Вот же чёртова баба! И чего, спрашивается, кочервяжится? Он же ей нравится, не слепой — всё видит. Ну понятно, марку держит. Такие правила игры: женщина убегает, мужчина догоняет, только вот охота затянулась. Он уже неделю перед ней скачет, а она только шуточки шутит и зыркает на него своими глазищами, как огнём жжёт. А глаза у Маруси, эх, какие глаза…

И ведь самое обидное, что он не врал ей, когда пришёл утром. Ну, или почти не врал. Он на самом деле стал плохо спать, и мысли о ней и её серых глазах непозволительно часто тревожили покой. Совсем сбрендил на старости лет. Или это от вынужденного воздержания? Борис усмехнулся своим мыслям. А может, ну её, эту Марусю? Вон и Пашка злится. Да и не бог весть какая королева, были у Бориса бабы и покрасивее, и пофигуристее. Да и тут, если приглядеться, можно решить вопрос с воздержанием безо всяких марусь — женщин на станции хватает. «Так что, хватит, Борис Андреевич, фигней страдать, — сказал он самому себе. — Не получилось и бог с ней. А сейчас пора и о деле вспомнить».

Он развернулся и прислонился затылком к стене, ощущая влажный холод бетона. Это его немного отрезвило, вернуло из чуть ли не юношеских грёз на грешную землю, вернее под землю, где все они оказались замурованы волей Серёжи Ставицкого, Пашиного не вполне психически здорового родственника. Борис попытался хотя бы примерно набросать себе в уме канву предстоящего разговора, но эта канва расползалась, как расползается полусгнившая от времени тряпка от малейшего прикосновения. Он переводил глаза с выстроенных в ряд телефонов на стандартные пластиковые стулья, на куцую этажерку, где пылились всеми забытые папки, и опять на телефоны, чувствуя, как в груди медленно поднимается раздражение — от бессилия что-либо изменить, по крайней мере, пока, от злости на самого себя и в особенности от надоевшей до чёртиков спартанской обстановки. Этот минимум удобств, царивший везде на АЭС: и на военном ярусе, и на административном этаже, где Борису выделили персональный кабинет, в котором он почти не бывал, и в общежитии сменщиков, особенно удручал Бориса. Ему как будто чего-то не хватало. Хотя что значит «чего-то»? Удобств и не хватало. Мягкой кровати, хорошей еды, комфортной одежды. Он, конечно, пытался как-то обустроить здесь быт, даже этот дурацкий вип-зал в столовой организовал специально, чтобы хоть какое-то подобие нормальной жизни было, и где, спрашивается, спасибо? Никому это оказалось не нужно. Ни Савельеву, который ни о чём, кроме своего реактора не мог думать, торопливо проглатывая всё, что лежало на тарелке, и, кажется, даже не отдавая себе отчёт, что он там вообще ест. Ни Анне, ни Марусе…

Мысли Бориса снова вернулись к Пашкиной сестре. Как он не убеждал себя, как ни старался отогнать вновь возникшее перед глазами Марусино насмешливое лицо, круглое, с милым чуть вздёрнутым носиком, как ни повторял себе: «Боря, ну ведь баба как баба, ничего особенного», а всё равно ничего не мог с собой поделать. Как не мог и признаться самому себе, что всё-таки чем-то она его зацепила, эта несговорчивая Пашкина сестричка…

— Ты здесь уже? — в комнату зашёл Павел.

Звук его голоса заставил Бориса чуть напрячься. Он быстро подошёл к столу, стал спиной к другу, взял в руки брошенный им список лекарств. «Знает или нет? Доложила уже Анна?» — пронеслось в голове. Судя по всему, ещё не успела, иначе Савельев с порога начал бы орать. Но всё равно доложит. И тогда Пашка на нём отыграется. От этих мыслей Борис помрачнел.

— Здесь уже, тебя жду, — Борис развернулся к Павлу. — Вот, требования Анькины наизусть заучиваю…

— Борь, Марату стало хуже. И ещё один рабочий, тот совсем плох. Надо продавить Ставицкого, — Павел уселся за стол, посмотрел на часы, потом на телефон. Ставицкий был точен, всегда звонил чуть ли ни секунда в секунду.

— Надо — продавим, — пробурчал Борис, хотя уверенности у него не было.

— Но это ещё не всё, Боря, — продолжил Савельев. — У нас ещё одна проблема.

— Вот ничуть не удивлён, — Борис вздохнул и машинально потёр щёку. — День сегодня такой, проблемный. Как начался…

— Какой день? — Павел отвлёкся от своих раздумий и внимательно посмотрел на Бориса. — А чего это ты такой невесёлый? Случилось что?

— Ничего не случилось, не обращай внимания. Голова, Паш, болит с утра. Так что у тебя за проблема?

— Ротацию нам надо сделать, — и, видя, что Борис не совсем понимает его, Павел пояснил. — Надо менять Васильева на Бондаренко.

***

Васильев. Павел и сам толком не понимал, что его тревожило. Пресловутая интуиция? Но она была у него развита слабо, да и что такое эта интуиция, Павел не вполне понимал. Он предпочитал полагаться на факты и дела, а ещё — как бы странно это не звучало — доверять людям. Но тут он не верил. Хотел и никак не мог себя заставить, хотя никаких поводов для недоверия в общем-то не было.

Та вспышка в кабинете, в первый день появления на станции, когда Павел не сдержался, рявкнул так, что тонко затряслись стёкла в шкафу с рабочей документацией, казалось, пошла Васильеву на пользу. Виталий взял себя в руки, вернулся к своим обязанностям, и Павлу в принципе было не в чем его упрекнуть, но, тем не менее, что-то не давало покоя, грызло, настораживало, и этот червячок сомнения не позволял ему в полной мере опереться на своего зама. К тому же Павел хорошо помнил слова Марата, пусть и туманные, про то, что от Васильева не сильно много толку на станции, и про те пресловутые пять суток опоздания. И теперь, несмотря на то, что Виталий уже полностью выправился и работал уж во всяком случае ничуть не хуже многих других, Павел продолжал к нему приглядываться и чувствовал, что пока он не выяснит, в чём дело, он не сможет полностью ему доверять.

По-хорошему следовало поговорить с Руфимовым, но, во-первых, Марату действительно становилось хуже, а, во-вторых, — Павел понимал, — если бы Марат знал наверняка, он бы обо всём рассказал сразу. Но Руфимов ограничился расплывчатым предупреждением, а значит, и у него против Васильева ничего нет. Ничего, кроме подозрений. Подозрений в его вине за те пять суток — целых пять суток опоздания.

Если говорить начистоту, то в их ситуации это уже не тянуло на простую оплошность, это был критический момент, на который нельзя было так просто закрыть глаза. И если Васильев прямо виноват, то Марат мог — тогда он ещё это мог — отправить его наверх, потому что даже Бондаренко на костылях был лучшим вариантом, намного лучшим. Но Марат этого не сделал. Почему?

Этот вопрос не давал Павлу покоя, и, немного въехав в рабочий процесс, он поднял документацию, досконально изучил все графики и журналы работ, и то, что он обнаружил, его совсем не порадовало. И дело было не только в том, что они все прошлись в шаге от более крупной катастрофы, чем просто пять суток задержки — тогда могло рвануть, с человеческими жертвами и серьёзным повреждением оборудования, — дело было ещё кое в чём.

Павел сидел и тупо пялился в журнал испытаний системы герметичных охлаждений. Ряды цифр бежали перед ним бесконечной вереницей, но он, уже вникнув в них и отчётливо увидев то, что нельзя было не увидеть, что бросалось в глаза, как тревожные, светящиеся красным индикаторы на щите управления, замер перед другим — перед знакомой фамилией, родной фамилией, проставленной в столбце «ответственное лицо».

— Ты должен был её сразу — сразу, слышишь — гнать отсюда в три шеи! — Павел почти швырнул в Руфимова распечатанные листы, которые, разлетевшись, веером усыпали и кровать, на которой лежал Марат, и пол рядом с кроватью.

— Катюша, помоги мне сесть, — попросил Руфимов, не обращая внимания на полыхающего от гнева Савельева. — Подоткни мне подушку под спину, будь добра.

Катя с готовностью бросилась исполнять просьбу Марата, бросив опасливый и в то же время укоризненный взгляд на Павла. Она была одна, Пятнашкин ещё отсыпался после ночной смены, а Анна бегала где-то наверху, в военном лазарете, — если бы они были здесь, то Павла к Руфимову просто не пустили бы и уж точно не дали бы так орать. Но Катюша ничего против сказать не смела, только смотрела на него своими детскими голубыми глазами с немым упрёком и явным неодобрением.

— Проорался? — поинтересовался Руфимов после того, как Катя помогла ему сесть.

Даже такое, казалось бы, незначительное перемещение далось ему с трудом. Он тяжело дышал и морщился от боли. Павел почувствовал стыд, опустился на кровать, в ногах у Марата, уронил руки между колен и, уставившись перед собой невидящим взглядом, почти простонал.

— Она же чуть было всё не запорола. Всё! Какого чёрта она вывела давление на такие параметры? Она что, совсем дура, не понимала, что рванёт? Или выслужиться хотела? Быстрее испытания закончить, сроки подтянуть?

Марат по-прежнему молча смотрел на него, и Павел почувствовал, как под спокойным взглядом друга его злость постепенно отступает.

— Я так понимаю, Селиванов всё дело спас? Так?

— Так, — подтвердил Марат. — Хорошо, что он в ту ночную смену работал. Ну и меня вовремя выдернули.

— Ну а дальше? — Павел повернулся к Марату. — Дальше? Почему ты её со станции не отослал? Пожалел? Потому что она моя сестра? Не отпирайся, я знаю, что ты в курсе. Тут все в курсе наших витиеватых родственных отношений.

— Нет, Паш, не потому что она — твоя сестра. Да и причём здесь это — мы в тот момент вообще все тебя покойником считали. Просто… — Марат замялся, потом вздохнул. — Марусина вина здесь есть, но я думаю, что не только её.

— А чья же ещё?

— А вот чья, Паша, она не говорит. Вы, Савельевы, упёртые. Порода у вас такая дурацкая…

Но дурацкая или не дурацкая была их Савельевская порода, дело это не меняло. Катастрофа чуть было не случилась именно в смену Маруси, и именно её фамилия стояла в журнале испытаний, именно её решением было повысить давление выше нормы, и только настойчивость и принципиальность Селиванова — не кого-то другого, чёрт возьми, а именно Селиванова — их всех спасла.

Это было ещё одной каплей в тот коктейль эмоций, в который Павел окунулся с головой с того самого момента, когда вдруг открылось, кем ему приходится эта маленькая дерзкая женщина. Он и при обычных-то обстоятельствах вряд ли бы знал, как себя с ней вести, а уж теперь и подавно. Иногда ему казалось, что она напрочь перечёркивает всю его светлую память об отце — перечёркивает просто самим фактом своего существования, добавляя горечи в всплывшую вдруг тёмную сторону жизни отца, а иногда, что было уж совсем странным, наоборот: наличие в жизни Григория Савельева ещё двух людей — красивой женщины, той, что, не стесняясь никого, рыдала на похоронах, и маленькой девочки, тогда ещё совсем маленькой, и едва ли хоть что-то понимающей в запутанных и связавших их всех отношениях, иногда именно это и оправдывало отца в его глазах. Павел понимал, что он не любит и никогда не полюбит эту женщину, которую судьба навязала ему в сёстры, и в то же время испытывал непонятное волнение, когда она находилась рядом, а она — чёрт возьми — почти всё время была при нём. Ему хотелось, чтобы эта ошибка, чуть не стоившая жизни станции, была её и только её ошибкой, и при этом он убил бы на месте любого, кто, кроме него, посмел бы её в этом упрекнуть. Ему хотелось сесть и поговорить с ней — обо всём и прежде всего об отце, рассказать, как сильно он его любил, и услышать в ответ такое же признание, и одновременно с этим его бесила одна только мысль, что она может сказать: «мой папа», а она может, ведь он был и её отцом тоже.

Он носил это в себе, пытался переварить, справиться с одиночку, замыкался, когда Анна раз за разом делала попытки пробиться в его мысли, а он не пускал — он и сам их стыдился, всего того замеса, который вдруг образовался и давил на него; злился, когда Борька открыто флиртовал с Марусей, злился даже не на него, а на себя, а Литвинов, видя его злость, ещё больше подливал масла в огонь, непонятно чего добиваясь.

Работы на станции шли свои чередом, даже не шли — бежали. Рабочих рук не хватало, именно рабочих (хотя Павел уже сотню раз сказал про себя спасибо Величко, который направил сюда две бригады из ремонтного), и инженерному составу приходилось, забыв про условности, вставать плечом к плечу рядом с рабочими. Приближался этап «горячей обкатки», и все они на станции носились, как настёганные, разбирая, проверяя, снова собирая и готовя оборудование к тому, что ещё никто из них никогда не делал в живую, но что сделать было надо, несмотря ни на что.

Маруся после своей обычной инженерной смены скидывала белый халат, облачалась в синюю спецовку и бежала в бригаду Шорохова — Павел уже знал, что отец непутёвого дружка его дочери здесь, и именно Шороховская бригада подчас проявляла чудеса выдержки, хотя — Павел это видел — люди буквально с ног валились от усталости. Маруся тоже валилась, но едва кому-то стоило по-отечески пожалеть её, она тут же ощетинивалась, сердито сдвигала брови, и в ней отчётливо проступало отцовское упрямство.

— Маруся, вы так приятно пахнете машинной смазкой, — пел придурок Борька во время ужинов, и Павлу всё сильнее хотелось его пристукнуть.

И как после всего, что он видел, она могла быть причастной к той дурацкой ошибке, он не понимал. Не могла она быть причастной, с её-то рвением, азартом, неиссякаемым желанием вникнуть во всё, влезть во все дыры — просто не могла. Не могла. Да и не была причастна.

Всё выяснилось внезапно и просто. Селиванов рассказал.

Пришёл, со стуком положил на край стола рабочую каску, сел перед ним, опершись о стол и выставив вперёд острые костлявые локти.

— Это Васильев тогда приказал ей повысить давление, его решение. Надеялся на авось проскочит, потом бы перед Руфимовым гордо отчитался — вон, мол, я каков, двенадцать часов вам отбил. А у Марии Григорьевны силёнок не хватило послать его подальше.

Селиванов всегда был для Павла тайной за семью печатями. Желчный человек, не скрывающий ни от кого своей нелюбви ни к нему, Павлу, ни к ней, Марусе. Да и любил ли он хоть кого-то, Павел в этом сильно сомневался. Селиванов вечно со всеми ссорился, склочно и максимально прилюдно, с удовольствием доводя отношения с очередным оппонентом до состояния, как минимум, холодной войны. Ему щедро платили той же монетой, и только Гоша Васильев, который, казалось, был влюблён во всех на станции, ходил за Селивановым, как преданный щенок.

— То есть Мария Григорьевна знала, что это рискованно и опасно? — зачем-то уточнил Павел.

— Знала, конечно, — пожал плечами Селиванов. — Она же не дура.

— Тогда почему никому не сказала?

— А это вы у неё сами выясняйте, на родственных началах, — Селиванов недобро усмехнулся и добавил. — Я бы на её месте не стал молчать.

«Ты-то бы, конечно, не стал, — с неожиданной злостью подумал Павел, глядя в блёклые, потухшие глаза Селиванова. — Но вот отчего-то мне пришёл об этом доложить только сейчас».

Селиванов угадал его мысль, опять усмехнулся. Худое лицо его стало совсем жёлтым, словно из души вылился очередной комок желчи.

— Гоша Васильев мне об этом час назад сказал, — Селиванов поднялся, взял со стол каску, нахлобучил на голову. — Только не думай, что я из-за сестрицы твоей переживаю, мне на неё, Пал Григорич, наплевать. А вот Васильева гони отсюда, пока он нам ещё какой сюрприз не припас.

— А Гоша откуда это знает? — Павел отмахнулся от последних слов Селиванова.

— Так, чай, сынок он ему, — Селиванов зло улыбнулся и не удержался, пустил шпильку. — Развёл тут Руфимов семейственность, понимаешь…

***

Павел закончил свой рассказ и нервно забарабанил пальцами по столу. Пока он говорил, Борис не перебивал его, внимательно слушал, но и сейчас не торопился, выжидал. Дурак всё же Савельев, как есть дурак — столько времени в себе всё носил, а сказал бы раньше, может, быстрее и Васильева этого на чистую воду вывели. Но теперь-то уж чего.

— Ладно, Паша, сде…

Звонок прервал его на полуслове. Павел подскочил, схватил трубку, а Борис тут же, буквально с разницей в полсекунды нажал на кнопку громкой связи.

*************************************

навигация по главам

Башня. Новый Ковчег-1

Башня. Новый Ковчег-2

Башня. Новый Ковчег-3

Башня. Новый Ковчег-4

Оставить комментарий

Популярные посты:

vitellius

Щиты монтажные сборные: конструкция, компоненты и практическое применение

el_tolstyh

Это было в Якутии.

tamarajer

Вечерняя езда — попутные картинки

altyn73

Растет популярность российских автомобилей в странах Азии.

el_tolstyh

Предел мечтаний молодежи 70-х

alexandr_rogers

Nur zum Geld. Немецкое (и не только) золото в США и киллеры-стахановцы

mmekourdukova

Первый фламандский праздник Жака-Филиппа Леба

rivka381

Невеста не дожила до свадьбы.

oldden

19 лет назад

• Ранее
• Архив