Б. В. Смирнов. В степях Туркестана. 2/3

Вблизи Пишпека, около подножия Александровского хребта, расположилось дунганское селение. Дунганы — это выходцы из Китая. Причиной их выселения послужило столкновение двух религий: буддийской и мусульманской. Борьба приняла особенно напряженный характер, когда дунгане-мусульмане собрались под знаменами свободы даровитого Акуб-бека. Против восставших китайское правительство выставило войско, обученное по европейскому образцу, под командой известного Ли-Хун-Чана. Хотя дунгане мужественно вели освободительную войну, отстаивая свои религиозные убеждения, но удержаться сравнительно небольшой группе, плохо вооруженной, против регулярных китайских войск было очень трудно, и в шестидесятых годах прошлого столетия дунгане оставили свое отечество и эмигрировали в Россию, где нашли радушный прием. В настоящее время дунгане занимаются земледелием и пользуются хорошей репутацией как трудолюбивый, честный и обходительный народ; последнее качество особенно редко встречается между туземными жителями Туркестана.

Посредине селения красуется мечеть, построенная в китайском стиле. Сверх обыкновения, здесь минарета
Жилище дунгана

Мы познакомились с учителем, который всех нас пригласил к себе на обед. Через несколько дней, в назначенный час, наша компания отправилась в дунганскую слободку. Гостей встретил добродушный хозяин в полосатом халате и в ослепительно белой чалме. Около него стоили еще трое почтенных дунган, в числе которых находился старец с медалью за успешное садоводство, полученной им на Верненской выставке садоводства. Из-за дверей с любопытством выглядывали жена и дочь хозяина; девушка в причудливой китайской прическе, с торчащими по сторонам шпильками, казалась красивой, и живые узкие глаза не были лишены своеобразной прелести; она с лукавым видом избалованного ребенка посматривала на нас, но, увидя старших, пугливо юркнула за дверь, так как закон Магомета не позволяет женщинам показываться посторонним мужчинам. Комната, в которой принимал нас дунганский мулла, довольно большая и светлая, хотя решетчатые окна заклеены вместо стекол просаленной бумагой. Почти половина ее занята лежанкой (каном), нагреваемой со двора печью. Вдоль стен стояли разноцветные сундуки, над ними висели рисунки хризантем, драконов и других предметов фантазии китайских художников, рядом висели написанные золотыми буквами изречения из Корана. Пол был устлан чистыми циновками. Хозяин любезно пригласил нас к столу, который был специально поставлен для нас, так как обыкновенно дунгане обедают на канах; сам он, следуя обычаю гостеприимства, сел в стороне и не принимал участия в обеде. Кушанья состояли главным образом из растительных продуктов, хотя были и мясные блюда.

— Вот это васун! — сказал переводчик, подвигая блюдечко, наполненное чем-то вроде соуса с кусочками грибов; сюда же нужно приправить уксус и перец, которые входят во все кушания.

Затем стали подавать супы (гуамен) с лапшой, яйцами и мясом. Вообще, всевозможные виды лапши при дунганском столе так же характерны, как у китайцев рис или чумиза.

Есть приходилось по-китайски — двумя палочками; мы весело смеялись над своей неловкостью, не умея зацепить палочками скользкую лапшу. Потом следовали другие блюда, оказавшиеся тоже лапшой, но только жиже: ее едят из чашечек, опрокидывая прямо в рот.

— Господа! вы не наедайтесь сразу, еще много будет кушаний впереди, нас хотят угостить на славу! — заявил предусмотрительный пристав, хорошо знакомый с местными обычаями.

И правда, слуга нес новые блюда. Скоро весь стол был заставлен кушаниями если не вкусными, то очень красивыми; в одной чашке ломтики жареной курицы, в другой маленькие биточки, залитые яйцами и разрисованные различными красками и проч. Словом, всего не перечтешь и не съешь. Мулла молча распоряжался кивками головы, отдавая приказания; сколько мы его ни просили разделить с нами трапезу, он наотрез отказывался, выражая, по их мнению, свою особую воспитанность и тонкую вежливость, предоставив свою квартиру, свой стол всецело в распоряжение гостей. Дунгане, после принятия магометанства, не употребляют хмельных напитков — это очень трезвый народ.

— Все уже! — добродушно заявил переводчик, когда гости пресыщенными глазами еле дотрогивались до подаваемых кушаний.

Перекочевали к другому низенькому столику, заставленному сладостями самых ярких цветов. Какие-то красные конфекты, в виде шариков монпасье, обсыпанных сахаром, маковые лепешки, варенные на меду засахаренные орехи и т. д. Гости были в веселом настроении, шуткам и остротам не было конца, хотя в горле сильно драло от красного перца.

— Сейчас приедет Киндже-Кара!.. — заявил нам местный пристав, входя в комнату.

— Киндже-Кара?.. Кто такой? — сыпались изумленные вопросы.

— Киндже-Кара?! Вы не знаете, кто такой Киндже-Кара? — это известный киргизский певец.

Мы все настроились встретить степного баяна и гурьбой высыпали на крыльцо.

На маленькой киргизской лошадке подъехал киргиз в обыкновенной овчинной шубе, остроконечной шапке; держа в руках мешок, он неторопливо слез с лошади: последняя покорно остановилась около крыльца и без всякой привязи, как верная собака, осталась ждать своего хозяина, пока он не вернется. В комнате Киндже-Кара снял свою шапку и остался в грязной тибетейке; это был киргиз средних лет, характерное скуластое киргизское лицо суживалось к подбородку, вздернутый маленький нос, слезящиеся красные глаза…

Киндже-Кара, известный киргизский певец

Он сел на корточки среди пола и вынул из мешка инструмент. Это было нечто среднее между нашей скрипкой и большой деревянной ложкой с двумя струнами из жил; продернув смычок между струнами, он провел им раз, другой… Звуки получились частью ноющие, частью напоминающие жужжанье мухи, попавшей в лапы паука. Защурив свои слезящиеся глаза, он на минуту задумался, потом съежился; кожа лица собралась около глаз в целую сеть морщинок. Певец извлекает из глубины груди звуки. Трудно передать то впечатление, которое получалось от его музыки и пения!.. Это не голосовые звуки в том смысле, как принято понимать у нас. Это были какие-то дикие стоны, завывания; в них было что-то сродное с ревом верблюда, ржаньем лошади, блеяньем овцы; все это под аккомпанемент степного ветра, то нежного, как шепот травы или шелковистый шелест ковыля, то дикого, бурного… Даже самая форма звуков гортанных, шипящих как нельзя больше подходила к музыке. Этот певец хорош только в степи, в комнате его пение казалось диким и странным. По-видимому, создавая звуки, он творил и самое содержание, варьируя на ту или другую тему киргизского народного творчества. Очевидно, это был настоящий баян-певец. Во время пения он не смотрел на зрителей; казалось, он совсем забывал о присутствии посторонних, и глаза его были подняты вверх, как будто он видел пред собою другой мир. Пел он долго. Переводчик перевел нам его песню-былину про знаменитого героя Ак-Булу, который играет в народном творчестве киргизов такую же роль, как у нас Илья Муромец. Язык былины образный, изобилующий сравнениями, характеризующими круг понятий и требований киргиза, а потому я считаю нужным привести содержание переведенного нам, с его слов, Атей-Беком.

Сначала Киндже-Кара пропел небольшое предисловие:

От нагревания олово не будет медью;

Кто умеет говорить, тот всегда говорит с умом.

Далее началась самая песня про Ак-Булу.

В Педжае, по каменистой дороге, среди одних могил поднялся Ак-Була на высокую гору. На белом коне, в белой шубе своей скакал Ак-Була; под ним было кожаное седло с золотыми бляхами и потник; на голове его надета шапка, шитая серебром. Много было у него табунов лошадей, много корма для них, много слуг и храбрых джигитов!

Взял Ак-Була еловое копье, на белую ручку белый флаг навязал и на черных калмыков с джигитами поскакал… Как стая черных воронов рассыпались калмыки по белой степи: белым соколом погнался за ними Ак-Була; попрятались калмыки под черными кочками. Много Ак-Була пригнал табунов лошадей саврасых и белых… Белокопытную, седую кобылицу заставил он привести. Ак-Була же на вершину высокой горы поднялся. Наверху Элима две дороги. Много храбрых было, но один Ак-Була остался и на вершину Элима поднялся. Наверху Алтая шесть дорог; кругом вскачь объехал Ак-Була и один на вершину Алтая поднялся.

Далее Киндже-Кара познакомил нас с отрывком из поэмы о Семетее, похождения которого являются обширным циклом всевозможных былин и сказаний; по словам Киндже-Кара, эту поэму можно рассказывать сорок дней и сорок ночей. В поэтическом отрывке певец описывает, как молодой Семетей искал свою невесту Ай-Чурек, дочь хана Акин-Гана.

На высокую гору Агаяка на верном коне Тайбуруле поднимался Семетей. С ним были два товарища: двенадцатилетний Кул-Черо и двенадцатилетний Кан-Черо.

На лицо Семетея надвинулись черные тучи: в городе Акин-Гане сын Шигая — Ченкоджу и сын Дидерего — Эртолтая — вероломно убили хана, захватили в свои руки власть, а прекрасную дочь хана, Ай-Чурек, держали в плену. Хороша была Ай-Чурек; она светила своей красотой, как светит луна; она как звезда сияла в шатре. Молва о красоте Ай-Чурек разлилась широко, как снеговая вода с вершин Алтая, и залила сердце Семетея. Закипело, зашипело сердце Семетея любовью, как сало растопленное. Взором орла окинул Семетей широкую степь; вдали, около города Акин-Гана, чернела шайка всадников.

— Сюда, Кул-Черо и Кан-Черо! — позвал он товарищей своих. — Возьмите ваших коней и скачите в Акин-Ган и передайте жителям, чтобы они связали арканом сына Шигая — Ченкоджу и сына Дидерего — Эртолтая и освободили прекрасную дочь хана Ай-Чурек, а если они не покорятся воле моей, я их всех перережу, как стадо баранов.

Поскакали двенадцатилетние товарищи Семетея — Кул-Черо и Кан-Черо — в Акин-Ган. Змеей они ползли по щелям, орлами летели по горам; земля под ними дрожала, как под ядром, выстреленным из пушки; лошади летели, как пули выстреленные. Долго ли, коротко ли они ехали, кто знает? — Бог знает. Сотворил Бог все Сам, Сам и знает.

Подъехали они к реке Ченоркоч. Бурлит, кипит горная река Ченоркоч; с корнями деревья вырывает, а черные камни, величиною в дом, по дну как песок катает.

Страшна река Ченоркоч, и никто не решался переезжать через нее. В щели около нее от страха не водились лисицы, а глубина ее так велика, что если опустить аркан, то до дна не доставало. Кул-Черо и Кан-Черо не смотрели на это; они не искали удобного брода, а прямо бросились в воду и скрылись из глаз.

Кто знает, где они показались из воды? Бог знает; Он сам все сотворил, Сам и знает.

Не растерялись Кул-Черо и Кан-Черо; они змеей на боку выплыли на другой берег; лошади под ними дрожали от холода, намокли под ними седла.

Явились двенадцатилетние Кул-Черо и Кан-Черо к жителям Акин-Гана с требованием Семетея. Испугались жители Акин-Гана и перевязали арканами сына Шигая — Ченкоджу и сына Дидерего — Эртолтая.

Ай-Чурек в ту ночь снились вещие сны. Она позвала пять снах и сорок девиц.

— Видела я сны, кто мне их хорошо объяснит, тому в награду я дам шубу, стоящую сто кобылиц. Только что заснула я и вижу сон: летит высоко по небу белый сокол, величиной с лошадиную голову, и хватает он огромных волков, больших лисиц и всяких птиц! Что значит этот сон? Снова заснула я и вижу: два пегих тигра обходят все улицы и дворы Акин-Гана, и ни одна собака не лает на них! Что значит, девицы, этот сон? Красивую юрту я поставила около горы, что значит этот сон? Посредине юрты вырос высокий тополь, который верхушкой задевал небо, — что значит, девицы, этот сон? Около юрты были два пруда сальные и в них квакали лягушки, что значит этот сон?

И Ай-Чурек, как верблюд, вытаращила свои глаза на девиц и снах: тогда девицы посмотрели на снох, а снохи потупили глаза в землю, как будто глазами в земле дыру хотели провертеть. Из среды девиц вышла одна бедная девица.

— Ай-Чурек, дочь хана Акин-Гана, ты видела прекрасные сны! Я их тебе могу объяснить. Белый сокол, величиной с лошадиную голову, который хватал огромных волков, больших лисиц и других птиц, это значит — Семетей приедет и перехватает твоих врагов. Два пегих тигра обходили все улицы и дворы: это товарищи Семетея двенадцатилетние Кан-Черо и Кул-Черо. Красивая юрта, посредине которой вырос высокий тополь и верхушкой касался неба, — это значит, тебя, дочь хана Акин-Гана, прекрасная Ай-Чурек, Семетей возьмет в жены, и высоко до неба поднимется слава рода твоего. Два сальных пруда с квакающими лягушками означают, что в Акин-Гане будет Семетей ханом и в это время люди будут жить богато и спокойно. Вот тебе, дочь Акин-Гана, Ай-Чурек, я объяснила сны, теперь дай обещанную шубу, стоящую сто кобылиц, я надену ее.

— На, девица, возьми обещанную шубу! Ты хорошо объяснила сны.

В это время приехали двенадцатилетние товарищи Семетея Кул-Черо и Кан-Черо.

— Дочь хана Акин-Гана, прекрасная Ай-Чурек, дай ответ Семетею, который ждет тебя!

— Двенадцатилетние товарищи Семетея, Кан-Черо и Кул-Черо! Слава о храбрости Семетея как солнце греет степь! Передайте ему мой белый платок, шитый серебром.

Ай-Чурек сняла с головы повязку, и черные, тонкие косы, как змеи, рассыпались по ее спине. Поскакали двенадцатилетние товарищи Семетея Кул-Черо и Кан-Черо, как пули выстреленные; под ними земля дрожала, как под ядром, из пушки выстреленном. Скоро ли, долго ли они скакали: кто знает? — Бог знает; Бог все Сам создал, Сам и знает.

Ай-Чурек приказала снохам и девицам сложить белую юрту на белую лошадь, которая называлась Бугурчаном; потом синюю юрту на лошадь, называемую Кок-Бурчаном, и в сопровождении снох и девиц отправилась на китайскую дорогу ожидать Семетея.

Дочь хана Акин-Гана, Ай-Чурек, поставила белую юрту на дороге, по которой должен был ехать Семетей, около реки Ченоркоч. В юрте она поставила кровать, сделанную из золота, протянула дорогие занавески. Скоро приехал Семетей и женился на дочери хана Акин-Гана Ай-Чурек; потом в городе Акин-Ган был ханом, там и скончался ханом.

Мы незаметно для певца записали былину об Ак-Буле на пластинки фонографа. Нужно было видеть испуг и удивление Киндже-Кара, когда он из рупора услышал свой голос. Бледный и испуганный, он упал на землю и начал корчиться в каких-то конвульсиях…

— Шайтан! Шайтан!..
Александровский хребет

Путь предстоял через Верный, Семипалатинск, Омск и т. д. Во двор въехали почтовые тройки, звеня своими колокольчиками. Атей-Бек суетился и укладывал дорожные вещи.

Опять предстояла бесконечная тряска по безграничным степям, с синеющей далью гор; опять пред глазами заплатанная спина ямщика. За городом на пригорке нас встретило все пишпекское общество с оркестром военной музыки. Мы вылезли из тарантасов и, разостлав бурки, расположились в кружок. Хлопнули пробки шампанского, произнесены тосты и прощальный марш… И пишпекенцы остались позади, далекие от цивилизованного мира и чуждые окрестному населению…

Кони мчатся быстро. Смеркается. Вдали на небе красное зарево зловещим отблеском ложится на степь; показалась узкая, огненная полоска, которая стала разгораться все ярче и ярче; ветерок доносил запах гари.

— Пожар!.. — равнодушно заявил ямщик-киргиз.

Но не так спокойно относилась к этому явлению окружающая природа: из камышей слышался тревожный крик уток; пронеслось в противоположную сторону стадо журавлей; на наших глазах огненная полоска разгорелась в чудовищное море огня; огненными змеями разбежался огонь по сухому камышу, пылающими мотыльками поднимался с густым дымом на небо. В стороне высокие стебельки камыша как бы замерли от страха, но огненные языки минули их снизу — вздрогнули камыши и с треском повалились в огонь. Испуганный заяц бежит в сторону, но огонь догоняет и обхватывает его со всех сторон. Дым ест глаза; привычные почтовые лошади тревожно фыркают, храпят и быстро мчатся по дороге.

Эти степные пожары, или, как их называют, «палы», устраиваются нарочно, ранней весной, для того, чтобы сжечь прошлогодние сухие травы и бурьян, который мешает молодой травке расти; открытая для солнечных лучей, удобренная пеплом степь дает хорошую, свежую растительность. Скоро показалась река Чу, та знаменитая Чу, которая была причиной смерти Пржевальского: не напейся ее гнилой воды, кто знает, что бы еще сделал в области научных открытий знаменитый исследователь Средней Азии. Недалеко от Каракола, на берегу озера Иссык-Куля, приютилась его могила. Завернуть бы в сторону и поклониться священной могиле! но почтовый тарантас не свернет от почтового тракта. Я заглянул вниз с моста — темная зловещая вода враждебно смотрела на меня.

Почтовая станция зимою

Далее, за рекой Чу, начинается подъем на перевал Курдай. Какая разница — там внизу мы оставили уже весну: цветут подснежники, щебечут птицы, а здесь — расстилается снежная равнина кругом да бушует леденящий ветер. Лошади едва-едва втаскивали тарантас на высокую гору.

Атей-Бек безмятежно спал, закутавшись в бурку. Порой, ударившись о спинку, он просыпался, обводил спросонья глупым взглядом кибитку и снова начинал делать непроизвольные движения. Спустившись с Курдая, мы попали в полосу дождя; тарантас промок сверху и от сотрясения сбрасывал крупные, холодные капли на наши головы. Атей-Бек все спал… Ох уж этот Атей-Бек!.. Это типичный сын Азии — лень и апатия отличительные черты его характера, его мозги находятся в дремотном состоянии, и нужен сильный внешний толчок, чтобы заставить его мыслить; ничегонеделание — самая заветная мечта его жизни, а сон — ее красота.

К вечеру мы добрались до какой-то станции. В комнате собрались на ночлег проезжающие — появились обычные карты, анекдоты, шутки…

От скуки я оделся и вышел. В темноте что-то шевелилось недалеко от порога: это ямщики вытаскивали корову из трясины.

— Тут самое проклятое место; сюда бы каторжников ссылать, а не заставлять людей служить! — говорил мне староста.

— Только вчера вытащили лошадь, а сегодня корова попалась!

Трясина подходила к самой станции и тянулась больше чем на версту.

Бедная корова молчала: ее зацепили арканом за голову, хвост и приподнимали, но она опять погружалась в ужасную трясину. Наконец, после долгих истязаний киргизам удалось освободить несчастное животное. Вслед за этим голоса стихли, и в помещении ямщиков потушили огонек. Скоро я заснул. Вдруг сквозь сон я чувствую: меня лизнуло что-то сырое, липкое… Я открыл глаза — слышу чье-то дыханье; что-то тяжелое, кошмарное!.. Леденящий ужас сковал мой рот; не отдавая отчета, я протянул руку — какая-то шерсть!..

Я отчаянно закричал. Моментально все повскакивали с постелей, поднялся шум, зажгли лампу… Пред изумленными зрителями была корова, та самая корова, которую вечером тащили из трясины; она вошла в полуоткрытую дверь и начала обнюхивать мою кровать.

Скоро все оправились от испуга — с веселым хохотом выпроводили ночную гостью за двери, но сон уже был нарушен: начались разговоры и заснули только к утру.

На рассвете двинулись дальше. Восходящее солнце серебрило снежные вершины Илийского Алатау — высокий хребет, который тянется до самого города Верного.

— Атей-Бек, ты опять спишь? Атей-Бек!.. — толкаю я киргиза, стараясь разбудить; его сон удручающим образом действует на душу.

Атей-Бек что-то бурчит и снова, раскачиваясь, засыпает.

— Нет, ты не спи! Атей-Бек, ты был на этих горах?

Киргиз взглянул на меня заспанными глазами и недовольным голосом промычал: «Был!» — и он снова хотел погрузиться в нирвану.

— Довольно спать, расскажи что-нибудь про горы!..

Атей-Бек протер кулаком глаза, нос и после начал:

— Там на горах много растет сосна и елка; видел на станции бревна? ну, все это сверху. Везли мы с товарищем бревна, а на горах снег большой; товарищ не мог удержать лошади, покатился и разбился. Привез я его в Верный, доктор говорит: мертвый! Да, там много людей убилось, ай, сколько!

Тут Атей-Бек хотел было прекратить разговор и опять погрузиться в сон, но, встретив мой сердитый взгляд, приподнялся и стал продолжать:

— А видишь, вот кладбище?! — указал он рукой на киргизские могилы, которые поднимались на небольшом возвышении; посредине стоял небольшой глиняный мавзолей вроде нашей часовни, построенный на могиле магометанского святого; кругом узорчатая ограда, искусно вылепленная из глины.

— Но что ты смотришь на меня так сердито? Я больше не сплю!.. Ну… Кара-киргиз и казак-киргиз всегда дерутся между собой. Один казак-киргиз, его звали Сарыбай, ходил в горы, а его поймала четыре кара-киргиз и покалечил. Прибежал Сарыбай домой и кричит: «Ой, меня зарезал!..», упал и умер. Тогда было восстание казаков-киргизов — смотри, сколько могил! Видишь? — обратился ко мне Атей-Бек, показывая на могилы. — Казак-киргиз сделали Сарыбая святым и часовню белую ему поставили!

Могила мусульманского святого

Ветер жалобно завывал в пустых сводах мавзолея и со свистом бросался в окна и в сорвавшиеся с петель двери… Кругом пустыня. Было жутко… Такие киргизские кладбища, с маленькими мечетями посредине, встречаются довольно часто и еще более безотрадными делают окружающие степи. Скоро показалась деревня, в которой родился Атей-Бек. Я удивлялся его равнодушию и спокойствию, с каким он глядел на родные места; ни одно чувство родственной привязанности не промелькнуло в его маленьких, узеньких глазах; ни одно воспоминание не осветило его лица. Он завернулся в одеяло и лежал с закрытыми глазами.

Атей-Бек

— Неужели тебе неприятно смотреть на эти дома, на эти горы?

— Да, приятно! — равнодушно ответил он; что-то вроде улыбки проскользнуло на его лице; он протер сонные глаза и высунулся из кибитки.

— Это — дом моего отца! вон он во дворе! Видишь старика? Это мой отец!

Тройка промчалась мимо, и Атей-Бек снова улегся на подушки. Вблизи была станция. В ожидании лошадей Атей-Бек бесцельно возился около тарантаса.

— Разве ты не пойдешь к отцу? Ведь здесь близко!..

Он отрицательно покачал головой.

— Зачем?! Да и грязно! Пожалуй, намочу сапоги — будет холодно ехать!..

(Окончание следует)

О Верном, Пишпеке и других населенных пунктах Семиреченской области:
https://rus-turk.livejournal.com/555456.html