Арканов (Штейнбок) Аркадий Михайлович. Врач. Писатель-сатирик

jlm_taurus — 02.12.2021 ...30 апреля (точно помню) 1943 года по специальному разрешающему вызову отца мы возвратились в Москву, где вскоре поселились в двух комнатках коммунальной квартиры по адресу Волоколамское шоссе, д. 7–13. Две комнатки – 16 и 6 метров.

В этой же квартире жили еще две семьи. Семья военного прокурора дяди Гриши Чугунова и семья капитана милиции Ивана Васильевича Парфентьева, начальника уголовного розыска Краснопресненского района Москвы (впоследствии он стал начальником уголовного розыска всей Москвы). С ними жила его мама Прасковья Ивановна, старушка. С ней связаны три характерных фрагмента, на всю жизнь засевших в моей памяти...
(Из книги " Вперёд в прошлое ")

Однажды я услышал, как она сказала моей маме: «Оля! Ты такая чудная женщина! Мы тебя даже за еврейку не считаем».

Второй момент. На всю коммунальную квартиру была одна кухня. Три семьи – три кухонных стола. На каждом столе – посуда, кастрюли, банки. Банки в то время не выбрасывали. И вот как-то заглянул я на кухню и вижу – старушка проходит мимо нашего стола, смотрит на стоящие на нем банки и шипит: «У-у, жидовские банки!». Я об этом рассказываю маме, а она – Ивану Васильевичу. Как же он орал потом на бедную Прасковью Ивановну!..

И третий момент. Спустя много лет я уже имел возможность купить для мамы с папой маленькую кооперативную квартирку в Гольяново. И я помню, как в день их переезда все на той же кухне уже совсем старенькая Прасковья Ивановна рыдала на груди моей мамы...Убежден, что у подавляющего большинства людей не было кровного антисемитизма. Наносное это было. Так было принято...

И вот в то лето 1951 года судьба коварно предоставила мне выбор очередного важного хода.

Серебряная медаль давала право поступления в высшие учебные заведения без вступительных экзаменов. Медалисты проходили только собеседование. В те годы медицинские институты не пользовались особой популярностью у мужчин, каковыми мы тогда уже себя считали. Медицина была уделом в основном девушек. А вот стать студентом МГУ, МГИМО, Московского инженерно-физического института и некоторых других было предметом мечтаний. Но принимали в эти престижные вузы далеко не всех. И не только по уровню образования и способностей, но и по анкетным данным. Еще продолжалась начатая во второй половине 1940-х борьба с так называемым космополитизмом. И не секрет, что под понятие «космополит» подпадали лица в основном еврейской национальности. Но срабатывал не только пресловутый «пятый пункт» заполняемых анкет. Влияли и другие анкетные данные: были ли в семье репрессированные и родственники, проживавшие во время войны на оккупированной территории, и т.п.

Я, конечно, слышал об этом, но, честно говоря, как настоящий комсомолец, не верил. И тут мой «однопартник» Сережа Федоров мне говорит: «У тебя же медаль! На хрена тебе мединститут? Пойдем в геолого-разведывательный». И уговорил. Но бродить всю жизнь по горам с рюкзаком за плечами и с кайлом в руках мне не хотелось, и я решил подать документы на недавно открывшийся геофизический факультет. Это был модный тогда факультет, студенты которого со второго курса засекречивались. У меня приняли документы, но сказали, что перед собеседованием надо пройти еще и особую мандатную комиссию.

В назначенный день я явился на мандатную комиссию. В комнате за столом сидело человек двенадцать. Все – довольно сурового вида. Как потом мне сказали, половина из них была сотрудниками КГБ (факультет-то засекречивался). Они просмотрели мои документы, и один из них обратился ко мне со словами, которые я никогда не забуду: «Вот вы пишете в анкете, что у вас не было родственников на оккупированной территории. Но ведь ваша бабушка похоронена в Киеве?» – «Да, – говорю, но она умерла в 1946 году, когда уже не было войны. И в Киев мои родственники вернулись из эвакуации, и похоронена моя бабушка на бывшей оккупированной территории». И тот же человек мне строго говорит: «Бывшая или не бывшая, но оккупированная!.. Ну да ладно. Дело в том, что мы принимаем в первую очередь демобилизованных участников Великой Отечественной войны, во вторую очередь – выпускников техникумов, в третью очередь – золотых медалистов, и только в четвертую очередь – серебряных. Так что шансы ваши сомнительны. Не хотите переписать заявление на факультет техники разведки? У вас есть три дня на размышление. Через три дня приходите на вторую мандатную комиссию».

Через три дня едва я открыл дверь в комнату, где заседала комиссия, председатель меня сразу оглоушил: «Вы переписали заявление?» Я говорю: «Я еще не решил». И получаю приговор: «Видимо, товарищ не хочет учиться в нашем институте. Заберите ваши документы». Я, конечно, расстроился, но вида не подал и говорю: «А можно я заберу документы вместе с папкой, в которой они сколоты?» – «Пожалуйста, – говорит он. – Желаем успеха».

Мне показалось, что я их перехитрил. Дело в том, что документы были продырявлены дыроколом, и если бы я принес их в другой институт в продырявленном виде, то там могли бы подумать, что из какого-то вуза меня уже отфутболили. А если документы в папке, то вроде бы я их сам скрепил. Такая вот наивная хитрость.

Но так или иначе было уже 31 июля – последний день приема документов, и я еле успел на Большую Пироговскую улицу в приемную комиссию Первого Московского ордена Ленина медицинского института им. И.М. Сеченова.

В медицинских вузах на анкеты обращали не столь пристальное внимание. Война выбила огромное количество молодых людей, и мужской пол при приеме имел предпочтение. Плюс ко всему у меня был первый разряд по шахматам, первый разряд по стрельбе. А спорт тогда был в большом почете...

Короче говоря, 10 августа 1951 года я нашел свою фамилию в списках принятых в Первый мед. И именно это счастливое стечение обстоятельств предопределило мою дальнейшую судьбу. Партия жизни, как я уже ранее сказал, плавно стала переходить из дебюта в миттельшпиль...

В конце 1952 – начале 1953 года разгорелось знаменитое своей позорностью «дело врачей». Оно, как мне представляется, стало продолжением начавшейся борьбы с космополитизмом. Многие известные врачи были названы «убийцами в белых халатах» и арестованы. Кое-кого и расстреляли. Я помню, как один за другим стали исчезать наши преподаватели, заведующие кафедрами, лекторы. Среди них был и великий Владимир Никитич Виноградов...

Никогда не забуду последнюю лекцию заведующего кафедрой биологии. Лекция закончилась, и он сказал (почти цитирую): «Дорогие товарищи! Это моя последняя лекция, потому что кое-кому неугодно мое дальнейшее пребывание на кафедре. Я уволен. Мое будущее не известно. Видимо, я буду арестован. Прощайте». И он покинул аудиторию под аплодисменты...

Партийная и комсомольская организации проводили митинги, на которых выступали наиболее преданные партии врачи и студенты и требовали смертной казни в отношении своих вчерашних педагогов. Справедливости ради скажу, что таких активистов были единицы...

«Дело врачей» свернули после смерти Сталина, и «убийц в белых халатах» стали выпускать на волю. Владимир Никитич Виноградов прямо с Лубянки приехал в институт и приступил к своим обязанностям заведующего кафедрой терапии. В тот день в одной из палат занятия с нашей группой проводил доцент Л., который еще недавно клеймил как врага народа своего заведующего кафедрой. И вдруг в палату вошел Владимир Никитич Виноградов. Оглядел палату, прошелся взглядом по присутствующим больным и студентам, потом втянул носом воздух и сказал: «Какой-то затхлый воздух в палате... Надо открыть форточку». Кто-то из нас бросился к окну, но Владимир Никитич остановил его: «Не надо. Это не входит в функцию студентов. Доцент Л., откройте, пожалуйста, форточку и проветрите помещение». Доцент Л. все понял, вскарабкался на подоконник и открыл форточку... Это было единственной «местью» профессора своему подчиненному. Доцент Л. оставался в своей должности еще немало лет...

Передать словами, что представляли собой тогда отдельные жилые кварталы Тимирязевского района, где находилась моя поликлиника, весьма затруднительно. Большое количество непригодных для жилья строений барачного типа, собственные обветшалые домишки за заборами и четырехэтажные дома «школьного» типа, приспособленные под общежития. Теоретическое понятие «детская смертность» приобретало здесь зримые, реальные очертания. Вот тут-то наша гордость – бесплатная участковая система обслуживания населения – стала вызывать у меня определенные подозрения. На прием в кабинете отводилось 2,5 часа (из расчета по полчаса на одного больного). То есть пять больных за время приема. Кто устанавливал эти нормы, не знаю. Но что можно успеть за эти полчаса?!

Прибавьте сюда раздевание, одевание, да еще пациентов хлебом не корми – дай возможность высказаться. Почему-то считалось, что чем больше ты нажалуешься на свое здоровье, на жизнь, на семейные неурядицы, на происки империализма, тем скорее получишь долгожданный бюллетень. Но, объективно говоря, бюллетени по болезни или по уходу за больными были единственными реальными результатами медицинской помощи населению в условиях тогдашней участковой системы. Находясь в постоянной загнанности, молодой участковый врач опускался до уровня фельдшера. Врачи-женщины еще как-то врастали в эту систему: во время приемов и посещений на дому они знакомились с разными «полезными» больными, среди которых оказывались работники магазинов, учителя, юристы, милиционеры... Что и говорить, такие знакомства облегчали врачам их жалкое существование: можно было отовариться из подсобки продуктового магазина, получить без очереди нужную справку...

А зарплата молодого врача составляла 72 рубля в месяц. Прожить на нее было крайне проблематично. Приходилось либо подрабатывать где-нибудь еще на полставочки, либо клянчить дополнительные гроши за переработку, на что администрация шла крайне неохотно.

Помню, бывало, войдешь в регистратуру забрать дневные вызовы на дом, а регистраторша уже выражает свое сочувствие: «Ох, доктор, у вас сегодня завал. Восемнадцать ваших вызовов и еще четырнадцать с участка Герасимовой. Она заболела». Берешь свои восемнадцать, берешь четырнадцать герасимовских и – вперед! Ножками, ножками...

Наверное, приносили мы все-таки какую-то пользу, но существовала опасность в запарке пропустить инфаркт, воспаление легких... Частенько выдавали бюллетени не по болезни, а по похмелью. Лично я бюллетени не жалел: лучше дать симулянту, чем не дать больному с острым сердечным приступом. Я всегда помнил анекдот: «Доктор, вы будете смеяться, но тот симулянт из 32-й квартиры сегодня ночью умер...»

Меня за эту мою мягкость долбали, лишали, но я был «неумолим». И плевать я хотел на министерские «нормативы и предписания», особенно когда речь шла о больных детях... Представьте себе разгар зимы. У меня вызов в общежитие где-нибудь в проезде Соломенной Сторожки. Прихожу: комната метров в 20–25 разгорожена пополам либо шкафом, либо какими-то простынями. На каждой половине – по семье с детьми. Холод собачий, на стенах наледь... Молодая мать. Отца нет. То ли вообще нет, то ли конкретно сейчас нет. Ребенок синюшный, закутан черт знает во что, температура критическая. Попросту говоря – «умирашка». Распеленывать или раздевать его боязно – как бы совсем не застудить. Мать плачет...

Посмотришь, послушаешь и думаешь: «Черт с ними – с этими административными инструкциями! Ребенка спасать надо, а там посмотрим...» И прописываешь аж пенициллин! Ведь пенициллин тогда только входил в практику и считался дефицитным дорогостоящим лекарством. Надо было жестко мотивировать факт его выписки. Но плевал я на мотивации! А в случае малейших сомнений вызывал «Скорую», оставив направление в стационар... Через некоторое время или сестру пошлешь, или сам зайдешь по этому адресу: «Как дела?» – «Спасибо, доктор, уже получше...» Вот это «спасибо, доктор» перевешивало все административные выговоры и нагоняи.

Гордился ли я тогда своей «самой благородной в мире профессией»? Скорее нет, чем да. Иногда бывало даже неловко, стыдновато за себя и за других представителей участковой отечественной медицины. Нет, мы не халтурили! Мы трудились на пределе своих возможностей! Вот только возможностей не было почти никаких.

Пациенты относились к нам странно – любить не любили, но и особой неприязни не испытывали. Занемог человек, или переутомился, или перепил накануне – вызывается участковый врач, который обязан прийти – не имеет права не прийти. Придет врач, выпишет рецепт, которым совсем не обязательно воспользоваться, даст заветный бюллетень на три или на шесть дней, и все. Вызов участкового врача или направление в больницу НИЧЕГО НЕ СТОИЛИ! Сегодня официально участковое обслуживание тоже ничего не стоит. Официально. Люди той бесплатной медициной были избалованы, к участковым врачам относились, как к работникам сферы обслуживания. С точки зрения идеологии, наш народ гордился самой передовой и самой бесплатной медициной в мире, но в случае чего обращался к платным врачам. Неофициально.

С моей точки зрения, гордиться было нечем. Иногда я предлагал в разговорах свои идеи реформирования нашей участковой медицины. Я говорил, что если обязать население платить за каждый вызов врача хотя бы по 10 копеек, то количество необязательных вызовов резко сократилось бы – народ копейку считать умеет. Это принесло бы двойную пользу: врачи имели бы больше времени для работы с больными, а лишний гривенник им бы вполне пригодился. Но мне отвечали, что это – посягательство на святая святых, на одно из завоеваний Великой Октябрьской социалистической! И я снова натягивал пальто на белый халатик и пускался в бега по родному участку...

А здесь были и иные проблемы. Помню, подхожу я к частному домику, обнесенному забором. Калитка не заперта, но я вижу, как по двору бегает здоровенный пес и выражает свое отношение ко мне весьма недружелюбным лаем. «Эй! – кричу я. – Эй! Доктор пришел!» На крыльце появляется женщина: «Не бойтесь, доктор! Входите! Он у нас ласковый!.. Кузя! Замолчи! Это доктор!»

Кузя замолкает и делает стойку, а я открываю калитку и делаю первый шаг... Второго шага я уже не делаю, потому что ласковый Кузя в два прыжка достигает меня и бьет лапой по моей морде, сдирая полщеки. Затем он кусает мою правую лапу ниже колена. В это время поспевает хозяйка. «Кузя! – кричит она. – Фу, Кузя! Фу!.. Надо же! И чего это он на вас, доктор, бросился? Он же у нас такой ласковый...» Это посещение обошлось мне введением противостолбнячной сыворотки и серией уколов против бешенства. А шрамчик от ласкового Кузи до сих пор украшает мою правую надбровную дугу.

Написал я тогда на участковую тему небольшой стишок «в стиле Сергея Есенина». Стишок этот не отличается изяществом настоящей поэзии, но я никогда себя поэтом не считал и не считаю...

РАЗДУМЬЯ УЧАСТКОВОГО ВРАЧА
Зарябили мурашки по коже,
И вздыхаю я часто-часто.
Так в ненастный день непогожий
Выхожу я на свой участок.
Мне пешком идти неохота,
А в кармане чуть больше полтинника.
Погнала меня на работу
Мать родимая, мать-поликлиника.
Я свершаю великое дело.
Люди! Люди! Я весь хороший!
Я летаю на крыльях в белом –
Белоснежный ангел в галошах.
Ах, весна! Уж короче ночки...
Чем помочь вам, милые? Нечем.
Ах, весна! Распустилися почки.
Ах, весна! Разболелася печень.
Я порою стою под забором,
Не решаясь войти без спроса.
Двери заперты. Ах, запоры!
Даже летом сплошные... щеколды.
– Это что там за дядя, мамаша?
Слышу – мать отвечает толково:
– То не дядя. Не бойся, Маша!
То не дядя, то наш участковый.
Я хожу от большого к меньшему.
Не страшны мне ни званье, ни чин.
Сколько видел я голых женщин...
Сколько видел я голых мужчин!
Надоела мне посещаемость,
Надоела мне бестолковость,
Надоела мне обращаемость,
Опостылела участковость.
Как хочу я, поверьте, братцы,
Ухватиться за хвост жар-птицы
И навеки в рай перебраться,
Что зовется РАЙонной больницей.
Поздний вечер. Сгущаются тени.
Спать ложатся мальчишки дворовые.
Ну, а я все пишу бюллетени,
Все – с больной головы на здоровую.
Эх, ты, жизнь моя, скука зеленая!
Эх, ты, доля моя участковая!
Как напьюся я спирту казенного,
Закушу свечой анузоловой...
Зарябили мурашки по коже,
И вздыхаю я часто-часто.
Знать, пора в этот день непогожий
Выходить мне на свой участок...
* * *
...И однажды моя мечта перебраться в рай, то есть в РАЙонную больницу с нормированным рабочим днем в качестве палатного ординатора, сбылась. Причем я для этого не приложил ни малейших усилий. Осуществить мою мечту неожиданно помог нормальный совковый бюрократизм.

Каждый участковый врач, принимая больного в поликлинике или оказывая ему помощь на дому, обязан был вносить результаты посещения в документ, именуемый историей болезни. И это правильно, и это сохраняется по сей день. В периоды, когда подскакивала заболеваемость гриппом, или, как говорили в то время, «катаром верхних дыхательных путей» (сокращенно – КВДП), больных, естественно, становилось больше, а количество вызовов на дом доходило иногда до сорока в день. Разумеется, заполнять ежедневно по сорок историй болезни было не так просто. И я, ни с кем не согласовывая, решил, что главное – оказание конкретной медицинской помощи (выписка рецептов для получения необходимых лекарств, врачебные советы, выписка бюллетеней), а формальности, связанные с заполнением историй болезни, – дело второстепенное: появится свободное время – заполню.

За неделю таких незаполненных документов у меня накопилось больше двухсот, и главврач поликлиники – член партии, представитель «не основной» национальности, строго соблюдавший все правила и законы, поднял скандал. Я пообещал, что за выходные дни заполню все истории болезни. На субботу и воскресенье я забрал все истории домой. Но, поскольку симптоматика КВДП была приблизительно одинаковой для всех заболевших, прибегнул к хитрости. Описание симптоматики я схематизировал (для сокращения времени). И каждое посещение документировал идентично. История болезни, допустим, Иванова Ивана Ивановича или Петуховой Дарьи Федоровны. Я ставил дату посещения и заполнял: «Жалобы – кашель, насморк. Температура – 37,8. Состояние удовлетворительное. Диагноз – КВДП». Помогал мне в заполнении мой друг – прекрасный инженер, не имевший к медицине ни малейшего отношения. За несколько часов мы заполнили абсолютно одинаково двести с лишним историй. Я поставил двести с лишним подписей, и таким образом формальная задача была решена.

В понедельник я принес в поликлинику все истории болезни и сложил их в отделе регистратуры на свою полку. Появился главврач и спросил меня: «Все в порядке?» Я кивнул головой и указал на полку. Он взял с полки первую попавшуюся историю, убедился, что все заполнено, и сказал: «Именно это от вас и требуется». Затем он взял другую историю, прочитал и озадаченно пробормотал: «Так-так-так... Интересно...» Взял третью, пятую... Достал с полки все двести с лишним историй, перелистал, и лицо его приняло гневное выражение: «Это что же? У всех больных температура – 37,8?!» Я молчал. На этот вопрос мне ответить было нечего. «Так! – закричал он на всю регистратуру. – Видимо, вас недоучили в институте! Так вот! Приказом со следующей недели отправитесь на полгода повышать квалификацию в стационар! В 46-ю районную больницу!» Я не поверил своим ушам! Сбылась мечта идиота.

И в течение шести месяцев я работал палатным ординатором. Без скромности могу сказать, что врачом я был хорошим и грамотным и, когда истек срок моей «ссылки», руководство больницы не хотело меня отпускать... Но... Мне пришлось вернуться в поликлинику. На этот раз ненадолго. Я к тому времени уже целиком ушел в творчество, если, конечно, написание миниатюр, куплетов и монологов для артистов эстрады считать творчеством... Но я без этого не мог и уже ясно осознавал, что с медициной мне придется расстаться. Совмещение работы врача с чем-то еще мне казалось и кажется до сих пор этическим преступлением по отношению к больному человеку. Отбывать шестичасовой рабочий день в палате с больными людьми и думать о том, как бы скорей он закончился, чтобы заняться чем-то другим? Это ли не предательство по отношению к больным людям? Ссылки на то, что вот, мол, Чехов же мог совмещать, для меня не были убедительными. Через несколько лет на вопрос журналиста: «Почему я оставил медицину?» – я ответил: «Я ушел, потому что понял: Чехова из меня не получится»...

Но интересно, что через восемь лет после моего окончательного прекращения врачебной деятельности, когда я уже стал сотрудником и автором великого в те годы журнала «Юность», когда пьеса под названием «Свадьба на всю Европу», написанная в соавторстве с Гришей Гориным, была поставлена более чем в восьмидесяти театрах Советского Союза, у меня дома вдруг раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал чей-то знакомый, почти забытый женский голос: «Аркадий Михайлович! Это говорит заведующая терапевтическим отделением 46-й больницы. У нас освободилось место старшего (!) ординатора. Мы приглашаем вас занять это место...» Признаюсь, я заколебался. Но, как говорится, поезд уже ушел...

Меня часто спрашивают, не жалею ли я, что расстался с медициной, что, можно сказать, зря проучился шесть лет в медицинском институте. Я всегда отвечаю, что не жалею. И не просто не жалею, а счастлив, что получил медицинское образование. Более того, считаю, что в литературном институте необходимо ввести курс анатомии и физиологии человека, потому что писатель должен быть инженером не только человеческих душ, но и – человеческих тел...

Кстати, факт окончательного мирного разрыва с медициной тоже заслуживает небольшого описания. Существовало правило, что студент, окончивший высшее учебное заведение, ОБЯЗАН отработать по специальности минимум три года, чтобы таким образом отблагодарить государство за потраченные на его обучение средства. Невыполнение этого правила могло грозить неприятными последствиями. Смягчить обстоятельства можно было не резким, а постепенным уходом – работать положенный срок на полставки в каком-нибудь здравпункте при том или ином предприятии. Но на это надо было получить официальное разрешение Горздравотдела. И мой приятель, имевший на тот период неплохие связи с советскими чиновниками, сказал мне: «Я договорился с заместительницей заведующего Горздравотдела. Она отпустит тебя официально. Но ты, когда придешь на прием, должен будешь сунуть ей двести пятьдесят рублей». Я ответил, что это типичная взятка, что никогда никому взяток не давал и даже не представляю, как это делается. «Она в курсе дела. Придешь и положишь конверт с деньгами ей на стол».

Короче говоря, он меня убедил, и в назначенный день на ватных от страха и неуверенности ногах я вошел в кабинет. За столом сидела типичного партийного вида женщина лет сорока. «Что у вас?» – спросила она строго, глядя в разложенные на столе документы. Я робко объяснил, что хотел бы работать в каком-нибудь здравпункте на полставки. И тут она сказала тоном прокурора: «Что за молодежь пошла? Государство их обучает, тратит деньги! А им – лишь бы сачкануть!» Она зверски взглянула на меня и сделала паузу. Я понимал, что должен вынуть из портфеля конверт с деньгами и положить его на стол, но решиться на эту акцию никак не мог, поскольку не представлял, что это делается так цинично. И она сказала: «Я не для того здесь сижу, чтобы потворствовать тунеядцам! У меня и без вас много важных дел. До свиданья!» Она сняла телефонную трубку и сказала кому-то: «Николай Петрович, я к вам сейчас загляну...» Встала из-за стола и покинула кабинет. И я понял – сейчас или никогда. Дрожащей рукой я достал из портфеля конверт и положил его на стол. Она вернулась через минуты две, как бы между прочим окинула взглядом стол и сказала так же строго: «Ступайте! Мы подумаем, что с вами делать!» Я попрощался и вышел. Через два дня я имел официальное разрешение на работу в здравпункте театрально-художественного училища. Это была моя первая и последняя в жизни взятка...

Однако эстрада и «капустники» стали нам тесноваты. Нас начали публиковать в журнале «Юность». Мы познакомились и подружились с известными уже писателями и поэтами – Василием Аксеновым, Анатолием Гладилиным, Фазилем Искандером, Евгением Евтушенко, Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, Юнной Мориц... Они отнеслись к нам как к равным и вселили уверенность в собственных силах. Нам хотелось большего... И вот откуда-то свыше явилось к нам озарение. Возникла идея пьесы. Мы уже ни о чем другом не могли думать... Летом 1965 года мы купили путевки в Дом творчества кинематографистов в подмосковном Болшеве, и через три недели была готова пьеса, которая, словно подкидная доска, подбросила нас вверх на несколько порядков. Пьеса называлась «Свадьба на всю Европу». История ее постановки похожа на сказку со счастливым концом...

Написав пьесу, мы отнесли ее, что называется, «с парадного входа» в московский Театр сатиры. Но художественный руководитель театра, впоследствии наш друг Валентин Николаевич Плучек в течение четырех месяцев не нашел времени поинтересоваться произведением двух молодых авторов, малоизвестных в театральном мире. И вдруг Гриша мне сказал, что познакомился с очаровательной девушкой, которая к тому же работает заведующей литературной частью в ленинградском Театре комедии под руководством незаурядного человека Николая Павловича Акимова, что Акимов сегодня вечером уезжает в Ленинград и что девушка готова принести «хозяину» к поезду нашу пьесу и попросить его с ней ознакомиться.

Я, конечно, согласился, сказав, что хуже, во всяком случае, не будет...

Каково же было мое изумление, когда уже на следующий день в моей квартирке зазвонил телефон и незабываемый с того момента по сей день голос произнес в трубку: «Аркадий Михайлович? Это беспокоит вас Николай Павлович Акимов». Я чуть не поперхнулся! «Слушаю вас, Николай Павлович!» Акимов сказал, что ночью в поезде он прочитал нашу пьесу, что она ему очень понравилась и его интересует, связаны ли мы договорными обязательствами с каким-нибудь другим театром. Я ответил, что пьеса уже четыре месяца лежит в Театре сатиры и ни ответа, ни привета.

Далее Николай Павлович сказал не без подкола: «Учтите, Аркадий Михайлович, что у Плучека – Театр сатиры, а у меня – Театр комедии. Вы хотите, чтобы ваша пьеса была смешной? Выбирайте». – «Я выбрал!» – закричал я. «В таком случае, – сказал Акимов, – я жду вас в среду в моем театре на читку перед актерской труппой»...

В среду мы уже были в Ленинграде, и я прочитал перед актерами пьесу. Успех превзошел ожидания. «Свадьба» была принята к постановке. Режиссером был назван Наум Лифшиц. Оставалась «маленькая» формальность – пьесу должен был разрешить репертуарный комитет Министерства культуры.

И тут началось... Репертком вынес отрицательное решение. Видимо, нашли в пьесе много неконтролируемых ассоциаций. Приехал из Ленинграда авторитетный Акимов, но и его приезд решения не изменил. Заключительное заседание было назначено на ближайший понедельник при обязательном присутствии авторов и Акимова.

И опять – фантастическое стечение обстоятельств! И опять Гриша! У него в то время были какие-то личные, нетворческие отношения с Ритой Фирюбиной – падчерицей министра культуры СССР Екатерины Алексеевны Фурцевой. И Гриша отдал экземпляр пьесы Рите, чтобы она уговорила мачеху за субботу и воскресенье прочитать и вынести свой вердикт. Я сильно сомневался, что Фурцева прочитает более восьмидесяти страниц. Но Рита ее уговорила. И случилось чудо! Екатерина Алексеевна прочитала и вспомнила эпизод, связанный с ее поездкой в город Курск, где ей предстояло посетить детский сад. В Курске тщательно подготовились к ее визиту, купили детишкам дорогие костюмчики, разные красивые игрушки... В общем, детский сад произвел на министра культуры большое впечатление. А после ее отъезда костюмчики и игрушки у детишек отобрали.

Кто-то из воспитательниц написал об этом Фурцевой. Она была возмущена гадкой показухой. А поскольку пьеса наша как раз и высмеивала типичную идеологическую показуху, она сказала: «Эту пьесу обязательно надо ставить!» В воскресенье вечером Рита позвонила Грише и сообщила ему мнение министра культуры.

Заключительное заседание реперткома начиналось в два часа дня, а утром председатель комитета был вызван к Фурцевой.

Все выступающие, как один, были единодушны: пьесу разрешать к постановке нельзя! И вдруг в комнату вошел председатель и сказал с милой улыбкой: «Ну, что же... Я вижу, обсуждение проходит благоприятно. Учитывая опыт Николая Павловича Акимова и дарование молодых авторов, будем разрешать!» И все, как один, закивали головами и стали говорить, что пьеса очень талантливая, а мелкие замечания авторы и худрук театра, безусловно, учтут...

И вот 22 февраля 1966 года в ленинградском Театре комедии состоялась премьера спектакля по пьесе А. Арканова и Г. Горина «Свадьба на всю Европу». И уже через полтора года эту пьесу играли 82 театра Советского Союза и три театра в странах народной демократии...

Вкратце фабула пьесы такова. Какое-то местное областное телевидение решает сделать прямой репортаж со свадьбы двух простых советских молодоженов. Неожиданно об этой идее узнают в центре и требуют, чтобы репортаж был показан на всю страну. Начинается советская показуха – строится многокомнатная квартира, бракуются не совсем «смотрибельные» родственники, на роли которых приглашаются профессиональные актеры, и т.п. И тут кому-то наверху приходит идея показать советскую свадьбу на всю Европу. А раз так, то показуха, естественно, достигает невероятных размеров. Доходит до того, что заменяются подлинные жених и невеста, и на их роли тоже приглашают профессиональных актеров... Я предлагаю ознакомиться лишь с первой картиной первого действия. Кто видел эту пьесу, тот вспомнит, а кого-то из молодого поколения людей, может быть, она заинтересует... Ведь, по большому счету, мы и сегодня живем в обстановке гигантской показухи.

В перерыве между репетициями оркестра я вышел в фойе большого зала филармонии и присел покурить. Неожиданно появился Швейник и спросил меня: «Нравится вам, товарищ Арканов, наша филармония?» Я сказал, что я в восторге от архитектуры, от дизайна, от акустики, от чистоты... «Пойдемте, – предложил он, – я покажу вам все здание». Он повел меня по всем помещениям – по репетиционным залам, по гримеркам, по комнатам для хранения музыкальных инструментов. Он показал мне зрительский буфет и кафе для артистов. Я выразил свое искреннее восхищение. Затем он повел меня вниз, где располагались туалеты. После наших туалетных забегаловок я просто обалдел от красивого кафеля, от чистых унитазов и писсуаров, от наличия туалетной бумаги и полотенец... Наконец он ввел меня в небольшое уютное помещение со скамейками и изящными высокими пепельницами и сказал очень вежливо: «Так вот, товарищ Арканов! Курить в здании филармонии можно только здесь».

Говоря о встречах с неординарными людьми, оставившими след в моей жизни, всегда вспоминаю Николая Павловича Акимова. Так вот, после очередного заседания репертуарного комитета при Министерстве культуры, на котором «рубили» нашу пьесу «Свадьба на всю Европу», я спросил у Николая Павловича: «Почему делами культуры занимаются люди, мягко говоря, малограмотные и некомпетентные?» Николай Павлович мгновенно ответил со свойственной ему афористичностью: «Потому что подбор кадров в Советском Союзе осуществляется методом обратного естественного отбора».

Сохранено