Аристократического папашку пацаны на хазе кокнули...

inesacipa — 26.11.2016
Любит наш человек завести холивар над гробом — о политике, о литературе... Может, таков стандартный набор светских тем, пригодных для обсуждения над поминальными блинами? Позвольте, ну нельзя же быть настолько идиотом, чтобы полагать геополитику и массовую культуру светскими темами, о которых не спорят? Заводить с русским человеком на поминках разговор о том, кто отберет у России Сибирь — китайцы или американцы, равно как и лезть к профессиональному писателю с рекомендацией почитать фэнтези-масслит — это надо быть не просто дураком, а троекратно дураком. Вот почему я таких собеседников баню и в постах высмеиваю. Авось у кого-нибудь, прочитавшего мои посты, понятия уместности и неуместности в башке застрянут.

Недавно один из моих комментаторов припомнил, как перечитывал Перумова, посмеиваясь над перловкой. И мне вздумалось написать пост о книгах, которые мы в юности "глотали не жуя". Как всегда, начала, бросила, занялась стряпней... Астрал, в раздражении от моего разгильдяйства, тут же подогнал живую иллюстрацию к ненаписанному. Ладно-ладно. Сажусь и пишу, не ворчи.

Итак, книги, любимые в детстве, лет эдак в пятнадцать, и разочаровавшие нас взрослых.

Начнем с того, что между теми, кто был юн в 70-80-е, и теми, чья молодость пришлась на 90-е, лежит самый настоящий водораздел. Мы любили классиков приключенческого жанра, нам мерещились путешествия, капитаны Блады и Сорви-головы, рыцари плаща и шпаги, а Робин Гуд был в первую очередь Робином Гудом Александра Дюма и Вальтера Скотта. Словом, мы выросли на превосходно написанной и отменно переведенной классике, до нас не доходили волны фэнтезийного чтива, захлестнувшие западный книжный рынок в 70-е годы. Советский рынок остался сух и нетронут — и я даже не знаю, скорбеть по этому поводу или радоваться. Не уверена, что в цунами писева ребенок способен сформировать (самостоятельно!) литературный вкус, а позднее сохранить его в вихрях свободы буквально от всего — в том числе и от личности.

Иначе почему модель непрошеного советчика всегда одинакова, невзирая на пол, возраст, образование, профессию и состояние психики с соматикой?

Рассмотрим-ка под лупой живую иллюстрацию из поста на смерть Команданте Фиделя, точно так же прилипшую к чужому треду, как и предыдущий вариант, геополитик диванный. Надгробный доброхот, сорок четыре годика, запущенный физик технарь, житель Красноярска, интересов нет, собственных мозгов постов нет, блог состоит из унылой копипасты раз в год по обещанию. Эдакий утробный глас народа, к коему столичные писателя́ и дипломированные искусствоведы просто обязаны прислушаться. Видимо, в 1993 году юмористическая фэнтези зашла, как по маслу. Товарищу уже тогда было далеко не пятнадцать, а поболе двадцати, мне же — пятьдесят один, но товарищ практически моих лет радостно рекомендует... А что, собственно, оно рекомендует, ориентируясь по теплым воспоминаниям далекой молодости своей?

Дебютный роман Хаецкой я не читала. Зато по прошествии двадцати лет после выхода "Меча и радуги" прочла отзыв Керигмы. Я давно штудирую эту колонку, мысленно споря с ее автором. Мы с Керигмой читаем разные категории книг и даже отзывы пишем по противоположным схемам, так что цените мою объективность.

Керигма, как правило, разбирает культовые произведения и труды крепких середняков. Я же разбираю авторов позабытых, недооцененных в собственном отечестве, лишенных не только славословий, но и известности; а также полнейший, безнадежный трэш — в смысле "мусор", а не в смысле "жанр такой". Первое — для собственного удовольствия и для поддержания навыка критической оценки (а то фимиамы порой и мне глаз замыливают). Второе — для демонстрации типичных ошибок вафлеписцев (авось кто-нибудь из них, прежде чем нажираться в говно и объявлять сбор бабла на мое имя, подумает, стоит ли скатываться на уровень фикопорева, а потом костерить бывших соратников по Фандомной битве). Керигма цитат не приводит, а я привожу. Но есть у нас и общая черта: мы свои выводы иллюстрируем и аргументируем.

Притом, что взгляды у нас Керигмой существенно расходятся. Поэтому я, читая ее отзыв на неизвестную мне книгу, иду и читаю хотя бы ознакомительный фрагмент. Сделала я так и на сей раз, прочитав довольно резкую характеристику: "...провинциальный театр. Никак не могу взять в толк, зачем некоторые писатели так поступают, а именно, смешивают в одном тексте элементы высокого и низкого штилей, фарс и пафос. Получается какой-то ужасный выродок. Читатель понимает, что с таким отношением автора к собственному тексту, ему, читателю, совсем ловить нечего. <...>
От всей истории остается ощущение тотальной авторской неряшливости. Такое впечатление, что автор не определилась, пишет она всерьез или нет и хочет сделать историю поучительную или комическую — и в итоге у нее не вышла ни та, ни другая".

В самом начале романа всё очень мило, неспешно, описательно. Злоключения героя начинаются с нескольких страниц описаний.

Хелота усадили за большой деревянный стол, дали нож и принесли несколько кусков мяса и кувшин с неразбавленным вином. Хелот ел долго, жадно и безобразно, хотя мысленно все время уговаривал себя соблюдать приличия. Потом он разом так опьянел от вина и сытости, что пробормотал: «Извините, сэр», растянулся на жесткой лавке и блаженно уснул, засунув под голову кулак.
Когда он проснулся, было утро. Его разбудил свет, проникший через пять узких окон, между которыми висели старые гобелены, кое-где заштопанные, в грязных потеках от вечной сырости. — Как искусствовед, замечу: гобелены от сырости гниют и/или покрываются плесенью. Грязные потеки возникают от протекающей крыши, что в старых замках не редкость. Но сырость как следствие оседающей на стенах влаги и протекающие крыши в Средние века различали на раз. Ведь починить крышу было дороже, чем протопить комнату.

На одном Хелот разглядел поклонение волхвов; остальные сохранились гораздо хуже. В центре комнаты стоял стол; у противоположной стены находился большой камин, украшенный стрельчатыми арками — по новой остроугольной моде, которую Хелот в душе не одобрял.
Было очень тихо. Хелот встал и подошел к окну, сквозь стены и крыши башен посмотрел на озерцо. Вода была синей, кое-где еще проплывали льдины. Еще дальше, за желтой полосой прошлогодней осоки, начиналось поле, памятное Хелоту по бесславному поединку с бароном. Посреди поля стояла виселица с четырьмя повешенными. Вороны уже утратили всякий интерес к полуистлевшим телам в лохмотьях. Деревья в рощице были окутаны нежной зеленоватой дымкой, возвещая приближение чаровницы весны. — Последняя фраза с упоминанием "нежной зеленоватой дымки, возвещающей приближение чаровницы весны" напрочь выпадает из нехитрого восприятия героя. Ладно, сочтем ее намеком на многогранную натуру персонажа. Она, мол, не так проста, как кажется на первый взгляд: и стрельчатые арки не одобряет, и весну зовет чаровницей.

Начало несколько затянуто, как, впрочем, у большинства саг. Не люблю многостраничных отступлений про красоты природы и архитектуры, хотя нелюбовь к художественному приему не мешает признать его традиционность. Ну да, в искусстве много такого, чего я в душе не одобряю, будто Хелот — высокую готику. Впрочем, высокой готике, как и искусству в целом, наше мнение по барбакану.

После природы, само собой, беседы — вначале довольно изысканные.

Молодой человек в черном сидел за одним концом длинного стола, Хелот — за другим. Сперва они молчали, отдавая должное заячьему жаркому, потом принялись развлекать друг друга беседой.
— Кого же мне благодарить за гостеприимство и спасение от томительного плена? — осведомился Хелот, энергично двигая челюстями. — То есть он одновременно жевал и говорил? Даже в Средние века это было признаком бескультурия. Согласитесь, это странно, ведь главный герой не так уж и голоден.

— Мое имя Греттир Датчанин, — ответил юноша, опуская белые ресницы, — я хозяин этого замка.
— Не может быть! — вырвалось у Хелота по неосторожности. — То есть... простите, сэр. Я хотел спросить: а где же барон?
— Отец уехал отвоевывать наши земли в Камбрэ и погиб в неравном бою с пятью доблестными противниками, — сдержанно и с достоинством произнес юноша. — Есть два вопроса: как сын барона узнал, что его отец погиб в бою именно с пятью противниками, и чем убийцы его отца проявили свою доблесть, впятером напав на одного? Сирота мог назвать эту стаю гиен каким-нибудь бранным словом, но никак не хвалебным.

Подавив вполне закономерное «слава Богу!», Хелот нашел в себе силы пробормотать:
— Это великой жалости достойно. Они помолчали немного, соблюдая краткий траур по барону. — Минута молчания — не траур, а воздаяние памяти. Так называемый краткий траур длится не менее года, а долгий вообще сроком не ограничен. Это устойчивый термин.

Потом разговор сам собой зашел о поединках, турнирах, служении дамам и прочей дребедени... — Вместо странствующего рыцаря с ритуальным мышлением получается романтик XIX века.

...и Хелот довольно правдиво рассказал парнишке почти всю свою скудную биографию. У Греттира, во время рассказа было очень счастливое лицо, и всякий раз, когда Хелот произносил слова «копье», «меч», «сразил насмерть», оно озарялось таким светом, что Хелот невольно проникся к нему искренним участием.
Греттир Датчанин слушал, опустив подбородок на сплетенные пальцы рук. — Несколько странная поза для парня, явно мечтающего о воинских подвигах.

А затем началась какая-то несуразица.

— Это все папашка твой, да упокоится в мире его беспокойная душа, — обвиняюще произнес за спиной Хелота женский голос. Дама обращалась, видимо, к Греттиру.
Хелот обернулся как ужаленный. В комнате только что не было никакой женщины. И вот... на лавке, подобрав под себя ноги, сидела девица совсем юных лет. — Как правило, во время трапезы слуги входили и выходили, прислуживая господам (блюда надо было менять), в зал могла тихонько войти и пристроиться в уголку какая-нибудь девица. У залов, особенно обеденных и пиршественных, было несколько входов, в том числе и черных, для слуг.

Ее карие глаза были опущены у висков книзу, что придавало ее узкому аристократическому личику капризное выражение. — Глаза с таким разрезом делают лицо печальным. Капризный вид придают высокие, с изломом брови, пухлая нижняя губа и задранный нос.

— Отстань, Санта, — отозвался Греттир. — Видишь, не до тебя.
— Позарился на Раулевы земли, теперь барона-то кокнули, а тебе отдуваться, — склочно проговорила девица и зашуршала платьем, устраиваясь поудобнее. — В устах дщери аристократического рода слова "папашка" и "кокнули" абсолютно неуместны.

— Чем ворчать, скажи лучше, что мне теперь делать?
— Откуда мне знать? — огрызнулась она. — Это раньше надо было думать.
— Вредина, — сказал Греттир. — Я тебя в цепи посажу под крест. — "В цепи" не сажают, это форма приказа: "в цепи", "в кандалы", "в колодки". Сажают на цепь.

Она сощурилась и посмотрела прямо в глаза Хелоту. От этого холодного взгляда ему стало не по себе.
— А ну, представь меня гостю, — потребовала девица.
— Хелот из Лангедока, странствующий рыцарь, — отрывисто бросил Греттир. — Бьенпенсанта Злоязычная, называемая также Добронравной. Моя прабабушка.
Хелот поклонился. Бьенпенсанта усмехнулась, покачивая туфелькой.
— Сознайтесь, рыцарь, ведь вы удивлены? — Эта аристократка ведет себя слишком вольно. Качать ногой (сидя нога на ногу или подобрав под себя ноги) и огрызаться могла простолюдинка, но никак не благородная дама. Дама могла быть злой, распутной, назойливой, но не могла быть вульгарной.

— Да не особо... — сказал Хелот, однако девица проигнорировала его замечание. — В средневековье не было идиомы "не особо". Да и вышеупомянутая особа не девица, а замужняя дама.

— Да-а... — протянула она. — Я призра-а-ак... Меня убил из ревности прадедушка этого молодого человека. — Она указала на Греттира острым подбородком. — И с тех пор я затаила лютую злобу. Я — проклятие его рода... — Озлобленность — это понятно. Но откуда такие странные речевые, гм, изыски?

Возможно, для своего времени это было неплохо. Но не сейчас, когда подобной литературы развелось чудовищно много. Ну и не для историков искусства, уж извините.

Признаюсь, в моей последней книге есть персонаж, проживший больше двух веков, рожденный в эпоху Просвещения. По идее, он должен, для вящего правдоподобия, быть либеральным редукционистом и рационалистом, гулять по тенистым аллеям, "читая что-нибудь по-французски, к примеру, Шодерло де Лакло". Вместо этого он сущий тиран, разъевшийся до веса в полтонны, поэтому валяется в клинитроне в больничной рубашке и не вылезает из Сети, играя на бирже. Потому что он живой человек, а люди с годами меняются. Вот будь мой многовековой герой богом — менялся бы меньше, ориентируясь на реальные подвижки в человеческой и дикой природе, но пропуская мимо ушей модные словечки и сиюминутные фишечки. А будь он привидением — не менялся бы совсем, оставшись слепком со своей личности на момент смерти. Так откуда в лексиконе призрака прабабушки сленг нашего времени?

Соглашусь, в реальной жизни высокое и низкое смешиваются, будто в шейкере, но в книгах это смешение нужно уметь описать, делая низкий жанр родственным высокому, придавая им общий временно́й характер. В феодальных (точнее, квазифеодальных) обществах существовала (и существует) обсценная лексика. Но она сильно отличается от речи Маньки Облигации, поэтому лучше изучить ее, прежде чем стилизовать. Если вам, молодые авторы, хочется вывести любителя непристойных шуток, не отказывайте себе. Только стилизуйте его манеру речи грамотно.

Если к странностям языка прибавить непродуманность того, что именно автор хотел написать — получаем две главных ошибки начинающего автора. А порой и автора зрелого, известного. Выше на странице отзывов Керигма разбирает "Механическое пианино" Курта Воннегута: "Складывается впечатление, что Воннегут вначале еще не слишком хорошо представлял себе, что он, собственно, хочет написать — социальную антиутопичную драму в духе 1984 и Brave new world или же что-нибудь другое, более плавное и спокойное. В итоге у него вышло, откровенно говоря, ни то, ни се". Если писатель сам не понимает, что он пишет и в какую сторону склоняется, нам, читателям, колебаться вместе с линией автора тяжело и скучно.

90-е с попытками писать "под Запад" миновали, после чего пошли в нашем масслите инквизиторы с помойки и прочий беспредел, творимый современными издателями и продажниками. Не пора ли быть построже к издательским идеям относительно того, что следует писать молодым авторам? И так уже вместо писателя сюжет и образы рождает маркетолог. Даже не хочется говорить, от кого и через какое место...

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив