6 марта. Михаил Пришвин

Весна у меня в душе ложится из года в год на весну, как в дереве годовые круги, кольцо на кольцо...
Вот опять лес просвечивает на голубое небо, и в самой чаще лесной в гуще больших елок опять, как всегда, от минувших метелей кое-где остались фигуры белые, иногда будто статуи. И опять синичка стала пухленькая и поет новым, брачным голосом. Везде следы гона белок, зайцев, лисиц.
Кончил роман Хаксли «Контрапункт», прочитал и будто побывал в Англии и нашел, что и там, как у нас, и так везде на всем свете: та же самая жизнь. А то ведь и так могло бы выходить из книги: это не о нас с вами пишут, это не мы, это — Англия.
Процесс раскрывает картину полного разложения партии и полное одиночество Сталина и зыбкость нашего государственного бытия: случись что-нибудь плохое со Сталиным, и все развалится начисто. А может быть, напротив, все распавшиеся ныне и только внешне связанные элементы общества соединятся внутренне?
Мы сейчас как на дрейфующей льдине, и вот надо бы так вести записи, как будто попал к Папанину на льдину. Попробую. Надо на дрейфующей льдине писать о жизни, о подлинной жизни заключенных на ней людей, постоянно имея в виду возможность спасения.
А подлинная жизнь — это жизнь каждого человека в связи с его близкими: в одиночку человек — это преступник или в сторону интеллекта, или же в сторону бестиального инстинкта.
Мой человек — это самое то, что наша интеллигенция называла презрительно «обывателем». На деле же это именно «сам-человек». А что индивидуальность? Каждый «сам-человек» содержит свою собственную индивидуальность, и надо обладать родственным вниманием, чтобы уметь отличать в каждом свойственную ему индивидуальность, т. е. именно самого человека.
Мой успех в выступлениях («спасибо, хоть раз вздохнули свободно») основан именно на том, что я выступаю как «сам-человек», открывая этим всем возможность чувствовать родственно своего соседа. Я этим даром обладаю, и он полярно противоположен дару сверхчеловека.
— Да! — говорит один, и кто-то из зала сказал: — Нет!
В большевизме содержится этот сверхчеловек, и оттого все эти процессы. Из самого большевизма выходит этот «враг» и говорит Сталину свое «нет».
Сталин — это смерть сверхчеловека: пока все эти претенденты на трон не вымрут, до тех пор не освободится сам-человек с его органическим творчеством жизни.
Будущее должно рождаться из настоящего и чтить в настоящем отца и мать свою. И это есть творчество жизни, а революция всегда отцеубийство, всегда отрицание.
И Сталин пришел к отрицанию отрицания, к тому, чтобы сказать «да». Но как только он сказал свое «да» («Счастливая страна, Конституция»), вся партия в лице всех своих наркомов, секретарей и командарма сказала ему «нет». Он уничтожил партию, сказав на их «нет» свое «нет» — и так стал смертью сверхчеловека.
Сталин похож на романтического Демона: от его «да», от его поцелуя умирает Тамара, его «да» вызывает новых врагов.
И все-таки, если выбирать, — он или они? — ясно, что надо с ним, с отрицанием отрицания.
Будет или не будет война? По всему думается, что должна быть. Вот-вот капитулирует Китай, и тогда наш Дальний Восток в воле Японии. Это раз, и второе: наша война с Японией зажжет мировую войну, а с ней и возможность великих перемен в нашу пользу. В-третьих, что мы готовимся отчаянно: и кутерьма с высылкой пораженцев, и кутерьма с экстренными заготовками. И особенно убедительно, что люди живут, как будто войны вовсе не будет, люди в эту сторону даже совсем и глядеть не хотят: поживем сейчас, а там будет, что будет.
И да, все-таки возможно, что и не будет войны.
Что я вынес для себя с юбилейных вечеров: 1) Увидел себя в хорошем свете и узнал наличие «родственного внимания» в самой натуре моей.
2) Уверился в наличии особых приемов своего говорения.
3) Приобрел убеждение в своем представительстве «сам-человека» против сверхчеловека.
4) Романтизм.
Записать об исчезновении границы между здесь и там (где-то в Сибири): «Сегодня здесь, а завтра там». И от этого тоже стирается грань между живыми и мертвыми: Замятин, вот хватился: да Евгений Иванович уже года два как умер. — Умер! — И человек растерялся и побледнел. А эти подсудимые, вроде Бухарина, перед смертью своей рассуждающие спокойно в суде, как в Академии.
У некоторых, многих есть такое же чувство в отношении к Сталину, как было при царе: убрать царя, и будет хорошо. Какие дураки были тогда мы, обыватели!
|
</> |