3 января 1943-го года

vazart — 03.01.2023 в дневниках

Иван Майский, дипломат, 58 лет, посол СССР в Англии, Бовингдон (селение недалеко от Лондона, где снимал дом бывший глава испанского правительства X. Негрин. По его приглашению И. М. Майский с супругой часто проводили у него уик-энды):
3 января.
На фронтах победы. За 6 недель наступления мы сделали очень много. Сталинград освобожден, и 22 вражеские дивизии окружены и медленно гибнут под Сталинградом. Почти вся Донская Лука отвоевана, желдорога Воронеж–Ростов захвачена нами на протяжении свыше 100 миль, по желдороге Сталинград–Тихорецкая мы быстро продвигаемся вперед (сегодня объявлено о взятии Ремонтной на расстоянии 120 миль от Сталинграда), на Кавказе мы вернули Моздок и начали успешное наступление под Нальчиком, на центральном фронте мы взяли Великие Луки и почти совсем окружили Ржев. Немцы несут колоссальные потери людьми и материалами. Наши потери людьми сравнительно невелики, а количество материала прибавляется. Так, например, в районе Дона мы взяли у немцев свыше 500 целых самолетов и свыше 2 тыс. целых танков. Пустим, конечно, в дело.
Да, это совсем, совсем не то, что было летом и осенью, когда немцы наступали и каждую неделю мне приходилось с горечью, с душевной болью регистрировать наши неудачи. Правильно сказал Сталин: будет и на нашей улице праздник! Этот праздник наступает, но он еще в самом начале. Возможны приостановки и перерывы в его течении. Тем не менее праздник пришел. Самое важное: всем существом ощущаешь, что чаша исторических весов стала склоняться в нашу сторону, — пока еще медленно, но неуклонно. Совершенно ясно: Гитлер уже проиграл войну. Исторически — принципиально вопрос уже решен. Однако реализация этого решения на практике потребует еще немало времени и много жертв.
Все-таки первые лучи солнца пробились сквозь темные, тяжелые тучи, висящие над горизонтом.



Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда им. Сталина в большом партизанском соединении под командованием А.Ф. Федорова, Брянская область:

3 января.
Погода нелетная. В селах спокойно. Согласно решения ЦК КП(б)У, решено завтра двигаться на Украину.
Начнется новый этап в нашей жизни.



Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
[3] 4 января 1943 года.
29/XII отчитала свою передачу, потом было 2 тревоги, а ночью еще 5 — с бомбами, причем разбомбило Райку Мессер, но она уцелела. Резонанс на передачу — огромный. Звонки от каких-то старух, письма, устные отзывы и т. д. Я очень глупею, когда мне говорят такое хорошее, — не знаю просто, как реагировать на это. А меня так теперь хвалят, что просто не знаешь, куда глаза девать, — как, например, сегодня на альманахе в Союзе, где я испортила свое выступление очень скверным, незаконченным стишком о ленинградской музе.
Результат этого тот, что я осточертела себе до плача и стишки мои кажутся мне отвратными. Нет, не то, не то, — слишком много в них объяснений, рассуждений и т. п. Коля бы браковал, наверное. Проще надо, ближе к жизни, обычнее как-то... Изнутри.
А вообще — минутами — такое пресыщение всей этой тематикой, такая усталость от нее, что не знаешь, куда деться, в какую щель заползти, куда нырнуть... Но никуда не уйдешь!
Вновь ожило желание — дооборудовать дом на Троицкой, но стервец Нечаев не звонит, — трепался, видимо, что поможет с переездом. Уж затащить бы все сразу — и дело с концом. Дров много, можно было бы отопить все. Ну, не стервец Нечаев?! Вот и распинайся за людей.
Прочла книгу Габе — «Тысячи падут». Очень страшно, и прекрасен конец, — «мне так хотелось встретить кого-то, чтоб помочь ему». Торжество человеческого над женским, видимо, все же реальность.
А немцев, наверное, все же необходимо уничтожить. Сводки о наших победах радуют, даже пьянят, — но как я боюсь, что вдруг у нас опять заест, — ведь «он» наверняка будет прикладывать все силы, чтоб вернуть себе инициативу. Ох, не обжулил бы он опять нас,
не зря бы опять лилась наша кровь! Уничтожение их под Сталинградом, успех всей этой грандиозной операции — решит войну в нашу пользу. Я дрожу за эту операцию так, что не разрешаю себе оптимистически настраиваться, — слишком оптимистически.
Что еще будет с Ленинградом? Так просто он отсюда не уйдет, — по крайней мере, постарается напакостить...
Нет, еще терпеть надо долго. Надо рассчитывать еще на неприятности, на разочарования и ужас, подобный летнему... Да, лучше рассчитывать на это, — пока. Лучше.



Ирина Эренбург, журналистка, 31 год, сотрудник редакции газеты 5-ой армии Западного фронта, Можайский район Московской области:
3 января.
Утром поехала в Сануправление. Самые разнообразные землянки — с окошками в рамах, обычные зеленые летние палатки. Перед каждой землянкой елка с Дедом Морозом.
Это интендантский городок. Ходят жирные хозяйственники и говорят только о еде. Столовка в бараке: на столиках скатерки. Вешалка, зеркало, занавески на окошках. Мясной обед и компот. В бараке начальник Санитарного управления спит на кровати, сам он толстый, равнодушный, дает советы, куда не надо ехать, — свои счеты с врачами — нет списка награжденных, и вообще нет никаких списков.
После него зашла в АХО. Старший лейтенант кричал на бойца, у которого аттестат был не на том бланке: «Умри! Не смей так со мной разговаривать!» Отобрал у того аттестат: боец остался на время командировки без еды!
Мастерская авторемонта, там же госпиталь. Мне дали машину. Начальник — интеллигентный студент подписал приказ взять бензин из НЗ. Ехала рядом с шофером. В темноте, на большой скорости. Шофер не обращал внимания на ямы, повернувшись ко мне лицом, рассказывал о себе: москвич, жил на Ленинградском шоссе, семью эвакуировали в Рязанскую область, четыре дня были у немцев — все пожитки сгорели. «Я-то обут, одет, а вот они…» Три дня находился в окружении на Десне. «Вел трехтонку с автосварочным агрегатом. Другие бросали машины, я тырил у них горючее, шел по молодому лесу, ломал деревья, машина помялась, на открытом месте попал под обстрел, пристал к какой-то колонне и наконец нашел своих. Очень обрадовался. В гражданке возил профессора, который семь лет отсидел. Теперь я старший шофер. Отвозим починенное оружие, забираем в ремонт».
Вечером, когда вернулась в редакцию, был начальник политуправления, очередной ревизор. Бедняга Альтман играл с ним в шахматы. Ревизия жилья — все идеально чисто и все работали. Начальника возмутило, что набор не разобран — не верил, что так полагается. Ревизия закончилась благополучно. Его накормили, после лыжной прогулки он нашел все очень вкусным, чаем его поили в комнате.


Сергей Вавилов, физик, академик, 51 год
3 января.
Йошкар-Ола. Писать не хочется. Ни к чему. Кому нужны эти преходящие тоскливые настроения без фактов. А факты?
Мягкая зима. Мало снегу. На фронте грохот побед, из которых должна определиться ближайшая история. Пишу про Ньютона. Утомительно это и скучно стало. В Академии, очевидно, трудами Арапа Федоровича «отшивают» и меня и Институт. Кому и к чему это нужно? Здесь «новогодние визиты» и визитеры. Гребенщиков И.В. молчаливый и грубый, как дуб, мистические провинциалы Слюсаревы, «графья» — сын А. Толстого Никита и иже с ним с поверхностными снобическими литературными разговорами. Радио с осточертевшим принудительным набором. Институт работает, но в науке так трудно сказать, что на пользу и что на ветер.
Настроения? Ледяные, тоскливые. Как нарочно, читаю С. Martha о Лукреции, с его, в сущности, совершенно гробокопательской философией. Америки, которые открываю, открыты тысячелетия назад. Ясно, что людям либо придется добровольно умереть, либо опуститься в животный примитив, умерив сознание, либо пробить стену этих страшных трех измерений и что-то за ними увидать.
А сейчас люди кажутся скелетом, обросшим мясом, говорящими жирными молекулами, вообще гадостью.


Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 17 лет, Ташкент:
3 января.
За эти несколько дней моя жизнь успела перевернуться, причем перевернуться самым крутым, самым неожиданным образом. 31го числа был вывешен приказ о призыве граждан 1925го года рождения на действительную военную службу. Изя меня подвел, и Новый год я встретил один с вином, жареной картошкой, коврижкой и сливочным маслом — в общем, côté продуктов, на славу. 1го числа обедал у П.Д.: икра, рыба, винегрет, портвейн, мясной суп, плов, чай с тортом. Я уже тогда решил идти в военкомат 2го числа и торопился, торопился насладиться жизнью (получил 1000 р. от Лили). 2го числа мы с Новаковичем отправились в военкомат; просидели, простояли, проваландались весь день; прошли подобие медкомиссии, определившей нас годными, заполнили анкету; паспорт у нас забрали. Сегодня решилась наша судьба. Я, по правде сказать, очень надеялся на то, что нам дадут отсрочку, так как мы школьники и выпускники 10го класса. Прошел призывную комиссию, которой сообщил об арестованных и ответил на вопрос, когда приехал из-за границы и т.д. Всем говорили, в какой род войск их определили; мне же сказали «подождать решение комиссии». Поздно вечером, после того как нас собрали в большом зале военкомата и военком майор Коканбаев, толстый узбек в орденах, произнес пламенную речь (сначала на русском, потом на узбекском языке), начали раздачу документов. Молодые рабочие с оборонных заводов получили отсрочку до 1го июля, все остальные получили явочную карточку — явиться такого-то числа с вещами в военкомат. Новакович, которого определили в артучилище (все окончившие свыше 7 кл. зачисляются в училища), получил явочную карту на 10е число; он зачислен в команду № 2. Я тоже получил явочную карту № такой-то, но увидел, что графа «и зачислен в команду №» заполнена неразборчиво — что-то вроде «тр.». И тут кто-то сказал, что это — трудармия, и что это — очень плохо, что это — каторга и что туда направляют уроженцев Зап. Украины, заключенных и прочий сброд. Роют окопы, каналы, работают на заводах и даже в колхозах. Какой ужас! Завтра утром я пойду с Новаковичем в военкомат, во что бы то ни стало добьюсь военкома или начальника 2й части и спрошу — мол, всем сказали, в какой род войск их определили, а мне не сказали. Тогда, я думаю, он ответить будет должен, ибо действительно всем сказали. В случае подтверждения того, что я определен в трудармию, я попрошу изменить это решение и определить меня в артучилище — мол, неразлучен с Новаковичем, хочу защищать родину и быть вместе со своим товарищем. Кстати, захвачу справку об эвакуации от Союза писателей. Сомневаюсь, чтобы что-либо путное вышло из этой затеи, но нельзя оставаться пассивным, и хоть выяснить, куда я определен, необходимо. Итак, через шесть дней окончательно и бесповоротно кончится моя культурная жизнь и начнется страшное, бредовое, холодное и чуждое неведомое. Почему я хочу быть в одной части с Новаковичем? — Потому что он все-таки мой товарищ и мне страшно, страшно идти одному, совсем-совсем одному в какую-то страшную, каторжную трудармию. Неужели мне готовится Алина участь? Неужели мне придется работать простым рабочим или копать землю, несмотря на мои 9 классов, несмотря на мой французский язык? Неужели эта репрессия обрушится на меня — и за что, и на сколько времени? Возникает вопрос, в связи с мобилизацией — каким образом разойтись с Марией Александровной? Оставить ли ей кожпальто, чтобы она продала? Или взять с собой — понадобится? Ведь если это трудармия, то форму они там не дадут... А с другой стороны, страшно, что она придет и начнет трепаться, скажем, в Литфонде. И если меня отпустят, то где жить? Неужели придется бродить без пристанища, как нищий? Ведь мою комнату тотчас же займут, когда я уеду. Потом проблема рукзака; у меня нет рукзака. Допустим, увидят в трудармии, что я непригоден к работе; пришлют обратно в Ташкент — так где же жить я буду? Ужасно все это тревожно, непривычно, страшно, зловеще. Хорошо лишь, что есть 6 дней. Надо будет, когда точнее узнаю (завтра же), протелеграфировать Муле и Лиле (если примут телеграмму, конечно); надо будет позвонить Изе, повидаться с ним и поговорить о трудармии, надо будет получить деньги, сходить в школу, приготовить вещи, сходить к П.Д. Куча дел. И все как-то не верится, что действительно начнется ужасное Неведомое. Кому я оставлю мои дневники и книги? Как мне жаль, как мне жаль всего! Я окунусь с головой в грубость и дикость. Но ничего — не надо терять надежды. Бог милостив.



Вера Бунина, жена Ивана Бунина, 61 год, Франция:
3 января.
[В. Н. записывает по поводу смерти Бальмонта:] Бедная Елена с Миррой в полной нищете, и помочь им трудно, т. к. они совершенно не умеют обращаться с деньгами. Верочка [Зайцева. — М. Г.] из всех сил старается, но тщетно. [...]
После прихода немцев умерли: Мережковский, Осоргин, Бальмонт, Марина Цветаева (писатели). Кульман, Оман, Лозинский (профессора), Аргутинский, Зернов, Малявин, А. Н. Гиппиус, А. Н. Готье, О. Л. Еремеева. Хигерович-мать, Познер-жена, Руднев, Ф. О. Ельяшевич, С. А. Зернова, Володя Варшавский (В. Варшавский попал в плен к немцам и выжил, а его считали погибшим).

Иван Бунин, 72 года, Франция:
3 января.
Воскр. Письмо от H. И. Кульман: умерли Бальмонт и проф. Оман. Исчез из мира и из моей жизни Б[альмонт]! А живо вижу знакомство с ним, в Москве, в номерах «Мадрид» на Тверской! Был рыжий, стрижен ежиком, налит сизой кровью, шея, щеки в крупных нарывах...
Солнечно, довольно тепло, но налеты мистраля.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив