25 октября 1937-го
vazart — 25.10.2022 в дневникахМихаил Пришвин, 64 года, Москва:
25 октября.
Рано выехал в Москву. По пути читал записки лесные. Заседание президиума: прием новых членов. Против кандидатуры одного писателя после прочтения его биографии было возражение: — Он был прапорщиком в царской армии, а в красной армии он является почему-то взводным командиром, почему? — Это вопрос военный, — сказал Федин. — Нет, это вопрос политический. — Нет, военный, — продолжал Федин, — вот Буденный был вахмистром, а в красной стал командармом, — чисто военный вопрос, это логика. — Бросьте логику! — возразил Павленков. Выбрать выбрали, но записали в протокол, чтобы проверить относительно прапорщика.
«Прирожденное великодушие не давало ему сделаться подозрительным и недоверчивым» (Тургенев «Новь». О Нежданове). Вот и я такой, и еще тут что-то надо прибавить, мне кажется, можно самому себя воспитывать в этом направлении. (Напр., «география разлива» = «расширение души» Джефферис.)
В Загорске посадили всех действующих лиц, и когда стал спрашивать, то оказывалось, всех за дело: председатель горсовета за недочет в 5000 руб. и т. д. Грешок был, конечно, у каждого, но с таким грешком раньше можно было жить, а теперь нельзя. Что-то вроде Страшного Суда.
Человечек малого роста, нос очень похож на взведенный курок, и в согласии с этим глазные прорези вышли наискось, но не как у китайцев, а обратно, верхний конец косины к носукурку, отчего и глаза кажутся взведенными и весь задорный человечек как бы взмывает вверх. Это Митька, товарищ пахана.
Дневники дрейфующей станции "Северный Полюс-1"
Эрнст Кренкель, 33 года, радист:
25 октября.
Дал всем выспаться до половины одиннадцатого утра вместо 9 часов. Затем поставили очень быстро ветряк и пошли вчетвером гулять на восточную трещину. Перелезли на соседнее поло, лазили по торосам, ходили по застывшей трещине, стреляли. из нагана. В полдень еще держится сильный рассвет, но луна уже светит во-всю. Странное освещение — смесь дневного с лунным.
После обеда Женя и Ширшов ощущали толчок поля. Это редкое явление. Где-то опять происходят сжатия. Любопытно, что толчки ощущаются только в штилевую погоду. Поблизости лед ломает, а у нас тихо.
Дни нашей жизни похожи друг на друга, как две капли воды. Но стоит лишь отойти на несколько метров от жилища, как сразу чувствуешь всю необычайность окружающей обстановки.
Летом за несколько километров на льдине выделялась самая приметная деталь — винт ветряка. А теперь, в долгую полярную ночь, маяком будет служить маленькая лампочка на верхушке ветряка.
Мерцающий свет луны бродит по матово-белым плотным сугробам. Из трещин, от черных расщелин медленно поднимается к звездному небу темный дым испарений. Отойдешь на сотню метров, и не видно лагеря — скрылся ветряк, пропали в неверном свете луны торчащие дыбом нарты и шесты. Среди черно-угольных теней, которые лежат у подножья каждого сугроба, трудно найти темное пятно нашей палатки. Да и тонкие спицы мачт не разглядеть.
Когда стихает ветер, затихают совсем льды. Тишина. Где-то я вычитал образ «гулкая тишь» и смеялся над ним. А вот тут такая тишь. Каждый шорох звучит грохотом. Треснуло вдалеке старое поле, не выдержав нажима дрейфующих громад. Хрустнул на трещине молодой лед. Заскрипел полог палатки, покрытый инеем. И каждый звук летит далеко, далеко.
Трудно поверить, что в этой глубокой тишине живут и работают люди. Кажется, нет и не может быть ничего живого в этой белой, изумительно спокойной равнине.
А жизнь есть. И люди не чувствуют себя отрезанными от далекой родной земли. Они зовут ту далекую землю — Большой Землей.
В свободные часы слушаем широковещательные станции. Мы отлично слышим радиостанцию имени Коминтерна. Регулярно следим ба всеми выпусками «Последних известий по радио».
Наш надежный приемник — это неиссякаемый источник радости и бодрости. Слова из далекой Москвы, пролетев полярной ночью над холодными и опасными ледяными полями, не остывают. Две миниатюрные мачты и натянутый между ними обветренный бронзовый провод останавливают эти слова: «Стоп, Москва, милости просим, здесь самые северные советские люди».
Слова послушно бегут по проводу. В полумраке тонут фигуры моих товарищей. Слушают все внимательно, так как потом начинается обсуждение. Мы отлично знаем всех дикторов по голосам. Всем четверым особенно нравится голос диктора Радиоцентра Головиной. Подсчитываем, когда она снова будет на вахте, и ждем этого часа. Спорим на тему: можно ли по голосу узнать, кто говорит — блондинка или брюнетка.
Радиодень начинается в 5 часов 35 минут. Мои друзья спят. Над мешками вьется пар от их дыхания. Слушаю все подряд: первый урок гимнастики, первый утренний выпуск, опять гимнастика. Испуганным простуженным голосом из обсерватории имени Штернберга сообщают, что с последним коротким сигналом будет ровно 6 часов московского времени.
«Пионерская зорька» меня тоже интересует. Вполне согласен, что ребятам не надо класть на трамвайные рельсы посторонние предметы. Это очень и очень нехорошо. Затем идут объявления торговых и других организаций. Сравнительно мало волнует возможность ремонта и обмена пианино и роялей. Зато обильное слюнотечение выбывает перечисление разных сортов хлеба. Никогда не подозревал о существовании такого огромного количества их. По возвращении обязательно перепробую все сорта. Ох, как надоели сухари, какая от них изжога. Приходит время завтрака. Засунув пятерню в рот, Женя старательно вставляет вывалившуюся пломбу. Остальные молчаливо курят, наблюдая за этим привычным зрелищем, и подают всегда одни и те же дружелюбные советы.
Судя по времени, на Большой Земле наступает день. Москва едва слышна. В шесть часов вечера слышимость опять возрастает. Внимательно, очень внимательно прослушиваем курс истории.
Затем начинаются концерты на все вкусы. Ближе к ночи слышимость непрерывно улучшается. Отчетливо принимаем передачу большинства, даже маломощных, европейских станций.
С одной стороны плохонький духовой оркестр маломощного государства наполняет эфир бессмертными волнами «Голубого Дуная», с другой стороны — что-то убедительно доказывают на непонятном языке.
От десяти до двенадцати у нас время споров, анекдотов, новостей. Веселое время ужина. Опять в ход идет наша валютная единица — плитка шоколада. Теперь споры идут по поводу координат. У горячего чайника и ярко горящих ламп, пока Женя вычисляет координаты, заключаются пари.
— По такому ветру должны мы потерять семь-восемь минут, — авторитетно заявляет Дмитрий.
Подразумеваются, конечно, минуты широты. Вмешиваюсь:
— Чем ручаешься? Ставь плитку!
Валютная единица шлепается на бланк карты.
Вскоре Женя сообщает новый «адрес» льдины. Отъехали восемь миль, но в сторону. Капут шоколаду, Дмитрии...
Вечерний чай мы стараемся закончить до половины двенадцатого, до передачи «Последних известий». Их слушаем всегда.
С особенным нетерпением ждем мы этот выпуск сейчас. С Большой Земли доносятся к нам горячие речи на предвыборных собраниях, взволнованные голоса говорят о великом подъеме советского народа, о горячей любви к Родине, к Партии, к великому Сталину. Страна выбирает свой Верховный Совет.
Затем идут обычные сообщения. Температура воздуха в Сочи вызывает глубокий вздох зависти. Как хорошо там — можно сушить раскисшие, промокшие вдрызг меховые чулки, брюки, рубашки.
Боем часов Кремлевской башни заканчивается наш день. Трое залезают в мешок. В пятнадцать минут первого очередной срок работы с островом Рудольфа. Пришлось в этот срок отказаться от приема радиограмм — мешают Будапешт и Хабаровск.
Дальше начинается время легкой музыки, танцев. Как будто сговорившие все станции на разных языках воспевают лунные ночи, чарующие улыбки, объятия, любовь. Эти голоса с далекой земли слушаешь не всегда с удовольствием. Вылезаешь из палатки. Мороз, ветер быстро отрезвляют.
Радиостанция Люксембурга передает архимодную танцевальную музыку. В перерывах сообщается, что принцесса Маргерит советует всем женщинам пользоваться изобретенным ею кремом. Способ употребления: вы смазываете на ночь лицо; наутро вас никто не узнает — настолько вы похорошели... Принцесса—танго—крем. «Жизнь диктует свои железные законы», сказал Остап Бендер...
Четвертый час ночи. Нормандская радиостанция дает международную передачу. Диктор проникновенным голосом заканчивает ее замечательным пожеланием: «Всем плавающим и вахтенным на семи морях света — счастливого пути, скорейшего возвращения. Служителям маяков — спокойной, без тумана, ночи. Больным — облегчения в их страданиях. Всем, всем, всем — спокойной ночи и счастливых снов». Красивая, постепенно замирающая мелодия, — Европа заснула.
На Востоке начинается новый день. Последние звуки колыбельной песни Европы сливаются со звуками утреннего марша Новосибирска.
В Москве у микрофона иногда выступают наши жены и дети. Заранее предупрежденные об этом, мы волнуемся, — какова будет слышимость, не помешает ли пурга? Но обычно слышим наших подруг отлично. Не смотрим друг на друга, чтобы не помешать товарищу полностью прочувствовать эта радостные, слегка грустные мгновения.
Однажды из-за плохих условий приема не расслышали наших ребят. Все-таки отправили сообщение об отличной слышимости. Было очень досадно, но не хотелось огорчать детей.
Голосами друзей и товарищей, голосами незнакомых, но близких нам людей, голосами жен и детей к нам обращается Родина. Горячая любовь, трогательная забота помогают нам в нашей повседневной трудной работе.
|
</> |