140 лет: Смерть царя и защитителя, всех крестьян освободителя...

tuchiki — 14.03.2021

Есть легенда о том, что некая парижская гадалка предсказала российскому императору Александру II, что он сможет пережить 6 покушений и погибнет от 7-го , назвав даже  время – 1881 год. Встреча с гадалкой якобы имела место  в Париже в 1867 году, где на русского правителя было совершено 2-е покушение. 

Так или иначе, но Александр  II погиб ровно 140 лет тому назад,  в результате именно  7-ой, на сей раз, удавшейся попытки «убить императора».

Хотя речь у нас пойдет именно о седьмом покушении, нельзя не упомянуть об одном невероятном факте в связи с третьим.   В Светлый Понедельник, 2  апреля 1879 года сельский учитель,Александр Соловьев, встретив императора у Зимнего дворца, выхватил револьвер и открыл стрельбу. Царь, прекрасно знакомый с военным искусством, побежал от него по Миллионной улице зигзагами, как заяц, спасающийся от охотника, что и ему спасло жизнь - только шинель была прострелена. 

Заметьте одну невероятную деталь этого проишествия. 

После первого покушения Каракозова 66-го года и второго, во время всемирной выставки в Париже 67-го года, когда Александр вместе с детьми и Наполеоном III ехал в открытой коляске мимо Булонского леса, и в него стрелял поляк Березовский, — после двух этих покушений российский император совершает свой ежедневный утренний моцион по улицам  в окрестностях Зимнего дворца в абсолютном одиночестве,  без охраны и без спутников! Такова была вера царя в преданность своих поданных.

1 марта 1881 г. по старому стилю, император Александр II был смертельно ранен взрывом бомбы, брошенной революционером-террористом. Первая бомба попала в карету государя, но он вышел из нее невредимым; тогда под ноги ему была брошена вторая бомба, разрывом которой императору оторвало обе ноги. Истекающего кровью, его доставили в Зимний дворец, где он скончался в тот же день. Царь, переживший шесть покушений, не пережил седьмого. 

Революционеры всех стран и народов страдают одним общим недугом — «нетерпением сердца». Русские террористы взорвали своего императора  в тот самый день, когда Революционеры всех стран и народов страдают одним общим недугом — «нетерпением сердца. Русские террористы  обустроили террористический акт  русскому же  вседержавцу в тот самый день, когда за несколько часов до взрыва он  сообщил своему министру внутренних дел Лорис-Меликову, что через четыре дня проект первой русской Конституции (при участии законотворчества представителями III-го сословия, но при сохранении права законодательной инициативы за монархом) будет вынесен на обсуждение Совета министров.

Приведем три столь отличные друг от друга свидетельства этого рокового для российской, а, возможно, и мировой истории события. 

Итак, 1 марта 1881-го года.

I.  Из сборника : Библиотека русского фольклора. Исторические песни. 

Песни-плачи на смерть Александра Второго были записаны тогда  во многих местах России: в Тамбовской губернии, в Харькове, в Воронежской и Курской губерниях, на Волге, на Дону, на Кубани, у астраханских казаков, у оренбургских казаков.  Публикуемую ниже песню «наплакал» собирателю фольклора 65-летний крестьянин  Костромского уезда  Дмитрий Степанович Ваулин. Она сложена в манере, напоминающей духовные стихи, и озаглавлена автором так: «Плачевная песнь о смерти царя-освободителя».

Вот часть этого поразительного свидетельства, выражающего коллективное горе и возмущение русского народа вероломным убийством «всех крестьян освободителя, Царя Белого, правосудного — Александра Второго, благого и премудрого!»

...Так советуют враны черные: Вы послушайте, все подземные  Твари низкие, подколенные. Не сладка нам кровь ягнят-телят, Не вкусны тела несмысленных. Мы убьемте ясна сокола  Легкокрылого, быстроокого. Насладимся кровью сладкою. Отвечали им подземные: Мы, попробовав, попыталися, На жизнь сокола покушалися  Не один разок, а уж несколько. Под его гнездо подкопалися, Да и взорвали тепло гнездышко. А не пришлось убить ясна сокола, Ясна сокола, орла паряща, И со орлицею, со царицею, Со младым птенцам златокрылыем. И дела наши в прах распалися. Враны черные озлоблялися, Очи яхонтом загоралися, На отчаянность покушалися, Таковым речам выяснялися: Обвострим клювы, наточим кохти, Мы взлетим стаей все под облаки, Нападем дружно на высокого, Растерзаем плоть и прольем мы кровь неповинную, Обагрим ею мать-сыру землю; Земля примет кровь росой сладостной. Отвечали им вновь подземные: Не боится он клювов точеных, когтей острыех; Не страшны ему враги сильные и могучие; Не боится он саблей востриех, мечей стальные*; Не летят в него пули меткие. У врагов его руки трясутся; Лишь с ним встретятся — напугаются,метких выстрелах ошибаются. Комисаров был — тот вступается; Пуля в воздухе возвивается. Мы придумаем смерть кесльоганну, Человекам недомысленну: Уготовим бомбы страшные, С огнем лютыем, громом трясущим. Потрясающим мать-сыру землю. Мы возьмем бомбы себе пуд руки; Обернем мы их в платки белые  И пойдем гулять как с арбузами. Лишь с великием повстречаемся. Мы подбросим их к его ноженькам  И ударим ей об сыру землю. Разорвет бомбу пламя адское. Загремит тут гром грозой майскою; Напугает треск мертвецов в гробах, Перебьем стокла, что вблизи в домах. Очутится он кругом в молниях, Опалит ему сизы перышки, Подшибет ему резвы ноженьки, Оборвет и плоть, как мучитель злой. Тогда хлынет кровь, как ведром плеснут, И со стоном падет мученик, С восклицанием: «Помогите мне!» А помочь ему тогда некому: Костромских крестьян уж не будет там  Комисарова и Сусанина, Защищать особ державныех: Улеглись в лоне матери. Как придумали, так и сделали. Как корабль с жемчугом златым море поглотило. Как облаки закрыли дневное светило, Как вихри погасили яркое паникадило, Жизнь царя и защитителя, Всех крестьян освободителя, Царя Белого, правосудного — Александра Второго, благого и премудрого!

II. Революционер-анархист, автор знаменитой «Истории Французской Революции»,  князь Петр Алексеевич Кропоткин, лично знавший Александра Второго, и разделявший претензии к нему его убийц :  

Известно, как это случилось. Под блиндированную карету, чтобы остановить ее, была брошена бомба. Несколько черкесов из конвоя были ранены. Рысакова, бросившего бомбу, тут же схватили. Несмотря на настоятельные убеждения кучера не выходить из кареты – он утверждал, что в слегка поврежденном экипаже можно еще доехать до дворца, – Александр II все-таки вышел. Он чувствовал, что военное достоинство требует посмотреть на раненых черкесов и сказать им несколько слов. Так поступал он во время русско-турецкой войны, когда, например, в день его именин сделан был безумный штурм Плевны, кончившийся страшной катастрофой. Александр II подошел к Рысакову и спросил его о чем-то, а когда он проходил затем совсем близко от другого молодого человека, Гриневицкого, стоявшего тут же на набережной с бомбою, тот бросил свою бомбу между обоими так, чтобы убить и себя и царя. Оба были смертельно ранены и умерли через несколько часов.

Теперь Александр II лежал на снегу, истекая кровью, оставленный всеми своими сторонниками! Все исчезли. Кадеты, возвращавшиеся с парада, подбежали к умирающему царю, подняли его с земли, усадили в сани и прикрыли дрожащее тело кадетской шинелью, а обнаженную голову – кадетской фуражкой. Да еще один из террористов с бомбой, завернутой в бумагу под мышкой, рискуя быть схваченным и повешенным, бросился вместе с кадетами на помощь раненому… Человеческая природа полна таких противоположностей.

Так кончилась трагедия Александра II. Многие не понимали, как могло случиться, чтобы царь, сделавший так много для России, пал от руки революционеров. Но мне пришлось видеть первые реакционные проявления Александра II и следить за ними, как они усиливались впоследствии; случилось также, что я мог заглянуть в глубь его сложной души, увидать в нем прирожденного самодержца, жестокость которого была только отчасти смягчена образованием, и понять этого человека, обладавшего храбростью солдата, но лишенного мужества государственного деятеля, - человека сильных страстей, но слабой воли, - и для меня эта трагедия развивалась с фатальной последовательностью шекспировской драмы. Последний ее акт был ясен для меня уже 13 июня 1862 года, когда я слышал речь, полную угроз, произнесенную Александром II перед нами, только что произведенными офицерами, в тот день, когда по его приказу совершились первые казни в Польше.

III.   Роман «Истоки» величайшего из   исторических романистов Марка Алданова. 

Наиболее гениальные главы романа «Истоки» посвящены детальнейшей реконструкции «охоты» членов «Народной Воли» на Александра Второго, то есть, истории четырех последних покушений на него.  С тончайшей, как и положено в изящной словесности,  психологической разработкой характеров, поступков и их мотиваций:  как народовольцев, в особенности, Желябова и Михайлова, так и Царя и его окружения. У Алданова-художника, в отличие от революционера Кропоткина,  —  тончайшая палитра красок для каждого героя этой драмы. И несравненное человеческое обаяние Александра Второго ничуть не уступают неотразимой харизме, исходящей от его убийц, Желябова и Михайлова.  

Приведем отрывки  из глав, посвященных последнему, удавшемуся покушению на Александра Второго, и последовавшей ему мученической смерти. 

Со своего наблюдательного пункта Перовская увидела, что  окруженная казаками карета пронеслась по Инженерной. За стеклами  мелькнула откинувшаяся на спинку сиденья фигура в николаевской шинели.  «Проехал по набережной!..» Шансы уменьшились вдвое.

Она не чувствовала ни волнения, ни страха. Все ее  чувства достигли такого напряжения, что бесследно проходили через  душу, — как безболезненно проходит через тело ток в сто тысяч вольт. Она  почти ни о чем, кроме диспозиции, не думала. Развалившийся в карете  человек, по воле которого должен был на виселице умереть Тарас (партийная кличка Желябова, арестованного накануне — СТ), был  величайшим злодеем, и его следовало убить без малейшего колебания. Не  заслуживал ничего, кроме ненависти, и весь их мир дворцов, мундиров,  угнетателей.

Если бы ее нечеловеческое напряжение прошло, она,  вероятно, могла бы сказать все это связно. Она могла бы сказать, что по  рождению принадлежала к их миру, что ушла из него добровольно, — от ее  воли зависело в нем остаться. Перовская ушла из этого мира в ранней  юности и теперь знала в нем немногих; при редких случайных встречах они в  ней не вызывали даже презрения. Молодой красноречивый прокурор  Муравьев, месяцем позже добившийся для нее смертной казни, был товарищем  ее детства, — такие «шутки судьбы» случались только в старой России.  Должно быть, на процессе он боялся, что она об этом скажет: для него тут  не было бы ничего страшного, — но неприятное, наверное, было бы:  по зале суда, конечно, пробежал бы изумленный гул и об этом долго —  по-разному — говорили бы в его обществе, министерстве, при дворе.  Перовская не сказала ни слова: в отличие от Желябова и от многих других  революционеров, она не любила и не понимала эффектов; если что было ей  совершенно чуждо, то именно тщеславие и поза. Этот прокурор,  изображавший Тараса злодеем, вообще не был для нее человеком.

Однако теперь вся цепь чувств и рассуждений, которая  привела к 1-ому марта, была где-то позади, на самом дне ее сознания.  Теперь она думала лишь о том, как помешать спастись развалившемуся в  карете человеку в николаевской шинели. Но об этом думала с  необыкновенной ясностью. Перовская в этот день не допустила ни единой  оплошности, не сделала ни единой ошибки. В доме предварительного  заключения Тарас должен был услышать взрыв. Желябов не мог знать, что  покушение на царя произойдет сегодня, но, конечно, мог на это  надеяться, — наверное, рассчитывал на нее. Она представила себе, как он  прислушивается в своей камере, и ускорила шаги.

По Михайловской на некотором расстоянии один от другого  шли Рысаков и Емельянов, оба с белыми свертками. Ей показалось, что они,  особенно Рысаков, еле держатся на ногах. Сделав им знак платком, она  прошла до конца улицы. Тимофея Михайлова не было. «Неужели сбежал? Нет,  конечно, увидел, что карета проехала по набережной. Но все равно, он  должен был быть здесь!» Ее привели в бешенство эти ненадежные товарищи,  на которых не подействовала гибель Тараса.

Стиснув зубы, Перовская вернулась на Малую Садовую и медленно прошла мимо лавки. Ей захотелось туда зайти, в последний  раз взглянуть на подкоп, где Тарас провел много ночей. Но она  чувствовала, что может лишиться чувств от запаха, навсегда связавшегося с  лавкой у всех участников подкопа.

В Петербурге того времени даже неопытный человек мог на  улице легко заметить, что ожидается проезд царя. Напряжение росло с  каждой минутой. Каменели лица вытягивавшихся городовых, каменели фигуры  конных жандармов, каменели даже их лошади. По улице рассыпались сыщики.  Теперь на Малой Садовой напряжение уже исчезло. Перовской стало ясно,  что царь и на обратном пути по этой улице не проедет. «Тогда Антонина,  верно, уже ушла?..» Она теперь называла Якимову так, как ее никто  больше, кроме Тараса, не звал. По своему опыту на Московской железной  дороге Перовская помнила, что такое ждать взрыва. Но для нее теперь  существовали только чувства одного человека на свете. «Вся надежда на  метальщиков!.. Ах, зачем, зачем я не взяла снаряда себе!..»

...Выйдя из кофейни Андреева, Перовская по Невскому  отправилась к каналу и перешла на другую его сторону. Метальщики уже  должны были все находиться на местах. Она так же хорошо собой владела и  теперь, но сердце у нее страшно билось. По диспозиции ей полагалось  находиться против первого метальщика. «Где же они?.. Что же это?..» —  спрашивала она себя, вглядываясь в редких людей, шедших по ту сторону  канала. Прохожих было мало. Вдруг она увидела Рысакова. Он шел,  пошатываясь, к повороту, — прошел дальше, не глядя по сторонам. Она  хотела закричать: «Николай! Здесь! Остановитесь! Здесь!..» Через минуту  Рысаков остановился, повернул было назад и опять, шатаясь, пошел в  прежнем направлении. «Что же это? Он не сделает!.. Где же другие?..  Бежали!..»

Только теперь она увидела, что довольно далеко впереди,  плотно прислонившись к решетке, скрестив руки, стоит какой-то человек в  пальто. «Котик!» — замирая, подумала Перовская. Это действительно был  Гриневицкий. Она не видела свертка, но догадалась, что он поддерживает и  прикрывает снаряд скрещенными руками. «Неблагоразумно так стоять:  сыщики заметят. Нет, сыщиков, кажется, нет…»

Набережная в самом деле была пуста. Только с Инженерной  свернул мальчик, кативший перед собой корзину на полозьях. Перовская  поравнялась с Гриневицким и остановилась. Он оглянулся, увидел ее и  слабо улыбнулся. Лицо его было совершенно спокойно. «Слава Богу!.. Вся  надежда на Котика! Он не выдаст!..»

На набережную вдруг с Инженерной вышел небольшой отряд.  Это был возвращавшийся с парада флотский экипаж. «Что это? — все больше  задыхаясь, спросила себя Перовская: еще не понимала, как может  отразиться на деле эта неожиданность. Карета царя теперь могла появиться  каждую минуту. Мальчик, быстро скользя по засыпанной снегом набережной,  приближался к Рысакову. Она успела подумать, что если карета появится  сейчас, то, верно, будет убит и мальчик. „Лишь бы еще две-три минуты!  Тогда он убежит далеко вперед“, — подумала она и опять оглянулась в  сторону Гриневицкого. Теперь он на нее не смотрел. Он смотрел вверх,  медленно обводя взглядом небо. Перовская еще подумала о Тарасе — и  замерла: на повороте показалась окруженная казаками карета.

Лейб-кучер Фрол Сергеев, знаток своего дела, знал,  что на царя готовятся покушения. Дворжицкий и Кох не раз давали ему  указания и вразумительно объясняли, что и он будет убит, если злодей  бросит бомбу. Это нетрудно было понять и без объяснений. Вызывала к себе  лейб-кучера также княгиня Юрьевская, умолявшая его за всем следить и не  жалеть рысаков, — самых лучших в России. Фрол Сергеев боялся только  поворотов, но и на них задерживал лошадей лишь на полминуты. По  набережной карета понеслась так, что вокруг нее казаки перешли на галоп.

Услышав позади себя топот, взводный флотского  экипажа оглянулся, увидел карету царя и прокричал команду. Экипаж  мгновенно выстроился у решетки Михайловского сада, загремел барабан.  Мальчик остановился и замер, восторженно глядя на мчавшихся лошадей.  Карета пронеслась мимо флотского экипажа. «Николай! Сейчас! Сию минуту!»  — беззвучно закричала Перовская. Рысаков все так же, не глядя по  сторонам, шел, пошатываясь, по краю набережной. Казак чуть не наскочил  на него и, обернувшись, погрозил ему нагайкой. Рысаков, глядя вперед  бессмысленным взглядом, отбросил от себя вдогонку карете свой сверток,  точно хотел от него освободиться. Раздался страшный удар. Все заволокло  дымом.

Когда дым немного рассеялся, Перовская с  отчаяньем увидела, что царь выходит из осевшей набок кареты. «Спасся!..  Тарас!» — подумала она. На снегу лежали люди. Одна из казачьих лошадей  без всадника бешено неслась вперед. Другие лошади взвились на дыбы. К  карете сзади подбегал выскочивший из своих саней полицеймейстер, — его  искаженное лицо запечатлелось у нее в памяти. Она не сразу увидела, что  Рысаков, теперь шатаясь совсем как пьяный, бежит назад к Инженерной, что  его нагоняют люди. «Тарас! — подумала она, — Тарас услышит взрыв, а  потом узнает, что все пропало!» И в ту же секунду она вспомнила о  Гриневицком. Он стоял все так же неподвижно, со скрещенными руками,  прислонившись к решетке Екатерининского канала.

К месту взрыва бежали солдаты, полицейские, еще какие-то  люди. Все смешалось. Перовская больше не видела ни Рысакова, ни царя.  Она лишь вечером узнала то, что узнали все в мире. Много людей в этот  день говорили, что «первые схватили злодея». Хвалились этим и  жандармский капитан Кох, и фельдшер Горохов, и городовой Несговоров, и  мостовой сторож Назаров, и рядовой Евченко, По-видимому, в него сразу  вцепилось несколько человек. Царь, тоже пошатываясь, подошел к нему,  смотрел на него с минуту и спросил:

— Ты бросил бомбу?

— Да, я.

— Кто такой?

— Мещанин Глазов, — сказал Рысаков, отчаянно на него глядя. Царь еще помолчал.

— Хорош! — сказал он наконец и отошел. Он был оглушен взрывом, и голова у него работала неясно. — «Un joli Monsieur!»[279] — негромко сказал Александр II.

Дворжицкий задыхающимся голосом спросил его:

— Ваше величество, вы не ранены?

Царь еще успел подумать, что надо за собой следить, не  сделать и не сказать ничего лишнего. Помолчав несколько секунд, царь  медленно, с расстановкой, ответил, показывая на корчившегося на снегу  мальчика:

— Я нет… Слава Богу… Но вот…

Свидетели показывали, что Рысаков, услышав ответ царя,  сказал: «Еще слава ли Богу?» Прокуратура ухватилась за эти слова. Сам он  говорил, что не помнит, сказал ли их, и, конечно, говорил правду: в том  состоянии, в каком он находился, и не мог их помнить. Вероятно,  Рысаков это сказал, — как, вероятно, Желябов, человек неизмеримо более  крепкий, в момент ареста иронически спросил полицейских: «Не слишком ли  поздно вы меня арестовали?» Такие замечания вредили не только им (об  этом они, особенно Желябов, не думали), но и их делу: полиция очень  насторожилась после слов Желябова, а услышав «еще слава ли Богу?» царь,  по требованьям здравого смысла, должен был бы тотчас уехать. Однако  Рысаков в ту минуту был близок к умопомешательству. Потребность вызова могла оказаться сильнее всех других чувств. Он бессознательно утешал себя этими словами. Едва ли он и желал успеха следующему метальщику: теперь ему было все равно.

Не он один потерял голову на набережной. Император,  наверное, спасся бы, если бы он или люди, ведавшие его охраной,  сохранили самообладание. Совершенно правильно заметил в своих  воспоминаниях Тихомиров, вернувшийся в Петербург как раз 1 марта и в тот  же вечер слышавший рассказ Перовской о деле: Александр II сам пошел  навстречу смерти. Он не должен был и приближаться к террористу. Скорее  всего царь подошел к нему из любопытства. Могли быть и соображения  престижа: надо было показать быстро собиравшейся толпе, что он не  испугался, что он сохранил полное спокойствие. Однако у людей, ведавших  его охраной, таких соображений быть не могло. По самому характеру своей  службы, они должны были наперед сто раз представлять себе картину  покушения на царя и обдумывать, что тогда надо будет сделать. В  действительности все, что они делали 1 марта на набережной  Екатерининского канала, было совершенно бессмысленно.

По правилам царского конвоя, казакам полагалось тотчас  сходить с коней, когда император выходил из кареты. Лошади взвились на  дыбы, казаки с них соскочили и вцепились в поводья: отпустить  взбесившихся лошадей было невозможно. Таким образом царь остался без  охраны. Лишь казак, сидевший на козлах рядом с кучером, не потерял  головы и, ахая как все, сказал полицеймейстеру, что надо поскорее увезти  его величество в санях.

— Что там в санях!.. В карете увезу!.. Довезу, ничего! —  говорил оглушенный кучер, тоже соскочивший с козел. Полицеймейстер дико  взглянул на кучера, схватился за голову и побежал нагонять царя. Все же  он успел на бегу сообразить, что совет казака правилен.

— Ваше величество… Соблаговолите сесть в мои сани…  Осчастливите… Во дворец… Видит Бог… Мало ли что может… — задыхаясь,  говорил он.

— Покажи мне сначала… все, — сказал царь. Он и сам не знал, что хочет видеть. — Покажи место взрыва.

Он остановился над умиравшим мальчиком, над трупом  убитого наповал казака. Окружавшие его теперь люди, полицеймейстер,  солдаты, сбегавшиеся случайные прохожие, все одновременно говорили, не  слушая друг друга. Царь не любил толпы, даже придворной, но в такой  толпе от роду не был. Он медленно пошел дальше, не зная, куда и зачем  идет. Теперь карета, место взрыва, сани, мальчик, толпа были позади его.  Впереди был только Гриневицкий.

Полицеймейстер, шедший рядом с императором справа,  тем же отчаянным голосом говорил что-то невразумительное. Здравый смысл  предписывал пойти назад, тотчас сесть в сани и вернуться в Михайловский  дворец по дороге, на которой метальщиков не оказалось. Можно было также  послать вперед полицию, казаков, флотский экипаж для того, чтобы они  расчистили дорогу к Зимнему дворцу.

Перовская увидела, что царь в сопровождении полицеймейстера идет вперед, к Гриневицкому.  Он шел неровно, зигзагами, то приближаясь к решетке канала, то удаляясь  от нее, — не совсем твердо держался на ногах. И так же неровно, тоже  пошатываясь, бессознательно повторяя его движения, пошла вперед она по  своей стороне канала. Впереди слева, опершись на решетку, стоял человек  со скрещенными руками.

Люди в нормальном состоянии никак не могли бы не  обратить внимания на эту странную фигуру. Только террорист — или разве  умалишенный — мог в эту минуту стоять неподвижно вдали от всех. И царь, и  полицеймейстер видели Гриневицкого: его нельзя было не видеть.  «Что же это?.. Отчего не бросается навстречу?.. Чего ждет?.. Его  схватят!» — все больше задыхаясь, думала Перовская. Расстояние между  царем и Гриневицким уменьшалось, но Гриневицкий точно прирос к земле и к  решетке. На последнем своем зигзаге царь почти с ним поравнялся. Лишь  теперь он заметил этого не снявшего шапки человека, он встретился с ним  взглядом — и вдруг понял. Гриневицкий высоко поднял обе руки и почти отвесно изо всей силы бросил свой белый сверток между царем и собой.

Второй взрыв почему-то оказался гораздо более сильным,  чем первый. Перовская закричала диким голосом, закрыла лицо руками и  побежала назад. На правой стороне канала повалилось в снег много людей.  Слышались отчаянные крики. Дым не расходился минуты две.

Александр II и его убийца, оба смертельно раненные,  сидели почти рядом на снегу, опираясь руками о землю, спиной о решетку  канала. Рядом с ними упал на четвереньки полицеймейстер. Лошади  пронеслись мимо них, волоча подбитую карету. За обезумевшими лошадьми  гнались обезумевшие люди. Все орали, хватались за голову, бежали кто  вперед, кто назад. По приказу обезумевшего взводного обезумевшие солдаты  зачем-то ломали решетку сада. Подбежавший в последнюю минуту метальщик  Емельянов спрятал за пазуху снаряд — и бросился помогать царю.

На месте никакой помощи императору оказано не было.  Примчавшийся из Михайловского дворца великий князь Михаил, ротмистр  Колюбакин, метальщик Емельянов и другие люди подняли царя и перенесли  его в сани. «В первый дом внести!.. Не доедет!.. Разве так можно?.. Вот  сюда внесем», — задыхаясь, сказал кто-то. Александр II услышал это и  прошептал (быть может, подумал о княгине):

— Во дворец… Там умереть…

Одежда его была сожжена или сорвана взрывом, царь был  наполовину гол. Ноги его были совершенно раздроблены и почти отделились  от туловища. Ротмистр Колюбакин поддерживал царя в крошечных санях. По  дороге Александр II открыл глаза и будто бы спросил: «Ты ранен,  Колюбакин?»

В том же состоянии паники внесли его из саней во дворец,  не на носилках, даже не на кресле, а на руках. Люди засучили рукава, с  них кровь струилась, как с мясников. В дверь дворца втиснуться толпе  было трудно. Дверь выломали, все так же держа на руках полуголого,  обожженного, умирающего человека.

Дежурный дворцовый доктор Маркус и дежурный фельдшер  Коган как раз садились пить чай в одной из отдаленных комнат дворца.  Истопник прибежал с криком: «Скорей! Идите!.. Государю ноги оторвали!»  Они, сломя голову, побежали за истопником.

В длинной темной узкой зале перед царским  кабинетом, по окровавленным коврам, бегали окровавленные лакеи с  засученными рукавами. Император лежал в кабинете на диване, передвинутом  от стены к письменному столу. У изголовья неподвижно стояла с застывшим  лицом княгиня Юрьевская, а на коленях перед диваном великий князь  Александр Александрович. Уже было послано за членами царской семьи, за  лейб-медиками, за духовником, за главными сановниками. Некоторые из них  входили в кабинет, ахали и останавливались, глядя на диван. Кто-то  заплакал. За ним заплакали другие. Вошел английский посол, лорд  Дюфферин, тоже замер на пороге, затем приложил платок к глазам.

Растерянный фельдшер Коган прижал артерию на левом бедре  царя. Доктор Маркус заглянул в медленно раскрывшийся окровавленный  левый глаз умирающего и упал на стул, лишившись чувств. Кто-то лил воду  на лоб Александра II.

В кабинете появился граф Лорис-Меликов. Он впился  глазами в лежащую на диване окровавленную груду мяса и костей,  пошатнулся, сделал несколько неверных шагов на цыпочках. Бескровное лицо  его выражало беспредельное отчаянье. Лорис-Меликов тяжело закашлялся,  приложил ко рту платок и поспешно отошел в дальний угол комнаты. Там, не  сводя расширенных глаз с дивана, стояли два мальчика в матросских  курточках: великий князь Николай Александрович и принц Петр  Ольденбургский. За дверью послышались быстрые тяжелые шаги. В комнату  вбежал лейб-медик, знаменитый врач Боткин. Все перед ним расступились.  Настала тишина, продолжавшаяся минуть: три.

— Есть ли надежда?

Боткин отрицательно покачал головой в ответ на вопрос наследника.

— Никакой, ваше высочество, — негромко сказал он, подумав, что уже можно было бы сказать «ваше величество».

Пост с тэгом «Алданов»:

Достоевский по Алданову

Тайна зеленой палочки ИЛИ Мой Толстой

Оставить комментарий

Популярные посты:

mesian

Volkswagen Teramont X: инженерное совершенство в кузове внедорожника

we001er

Состояние отличное.

pantv

Дачные зарисовки.... + размышлизмы о жизни

jalynski

От сестре:

vsegda_tvoj

Зачем европейские автомобилисты обклеивают своим машины скотчем

rivka381

Старинные мемы и немного здравого смысла.

pantv

"Зенит" - "Ахмат" ● РФПЛ 30 тур. Кто станет чемпионом?

maysuryan

130 лет Щорсу. Почему Щорс стал «украинским Чапаевым»?

foto_history

Почему Луна не из чугуна?

• Ранее
• Архив