14 февраля 1918-го года

топ 100 блогов vazart14.02.2023 из дневников

Александр Блок, 37 лет, Петроград
14 февраля.
Вчера (31 января).
Евгения Федоровна <�Книпович>. Черный агат. Шея. Духи. Есть и то, что в современной молодежи, но пострадала от того и — борьба. Тихо слушать. Стриндберг, Ибсен, Григорьев.
Женщина, может быть, тоже может пройти Фаустовский путь. — Честность к жизни.
Сидеть у печки и читать Достоевского.
«Мне хорошо». Всегда читает.
Вечером не пускают.
Трудно — как всегда в семье, где все друг друга очень любят.
Польская и немецкая кровь.
________________________________________
Заседание (Зимний дворец.). Луначарский более усталый. Конкурс иллюстраций к Некрасову. Кто может?
Сомнения в результатах конкурса.
И один и два столбца.
Новый шрифт.
Луначарский предложил мне Некрасова. Я ссылаюсь на Чуковского и Евгеньева. Утверждается Чуковский.
________________________________________
Сегодня с П. О. Морозовым: история изданий Некрасова: первое посмертное четырехтомное издание по свежим следам, с дельными примечаниями (Скабичевский и др.). Второе — печаталось у Глазунова, издатель — Федор Алексеевич Некрасов. Корректура была поручена Морозову. Он исправил ошибки, когда же собрался взяться за исправление пропусков, ему сказали, что Федор Алексеевич — коммерсант, и не стоит.
Суворинские издания — перепечатки с этого, с возрастающим враньем (до помещения дважды одной и той же строфы).
В 1876 г. Морозов переписал «Пир на весь мир» (рукопись была на один день, он просидел ночь над перепиской).
У Морозова — четырехтомное издание с вклейками и вписанными местами новоопубликованного.
________________________________________
Существуют два разных текста нецензурных мест «Воскресенья» Толстого. Оба одновременно изданы Чертковым в Лондоне.
«Легенда» сценична (менее конспективна, чем некоторые сцены «Живого трупа»).




Корней Чуковский, 35 лет, Петроград:
14 февраля 1918. У Луначарского. Я видаюсь с ним чуть не ежедневно. Меня спрашивают, отчего я не выпрошу у него того-то или того-то. Я отвечаю: жалко эксплуатировать такого благодушного ребенка. Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нб., сделать одолжение — для него [нет]ничего приятнее! Он мерещится себе, как некое всесильное благостное существо, источающее на всех благодать: — Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны, — и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно — и на каждом лихо подмахивает: Луначарский. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать.
Живет он в доме Армии и Флота — в паршивенькой квартирке — наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице. На двери бумага (роскошная, английская): «Здесь приема нет. Прием тогда-то от такого-то часа в Зимнем дворце, тогда-то в Министерстве просвещения и т. д.». Но публика на бумажку никакого внимания — так и прет к нему в двери, — и артисты Императорских театров, и бывшие эмигранты, и прожектеры, и срыватели легкой деньги, и милые поэты из народа, и чиновники, и солдаты — все — к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при каждом новом звонке.

И тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный, хорошенький крикун, который — ни слова по-русски, все по-французски, и министериабельно простая мадам Луначарская — все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле. При мне пришел фотограф — и принес Луначарскому образцы своих изделий. — «Гениально!» — залепетал Луначарский и позвал жену полюбоваться. Фотограф пригласил его к себе в студию. «Непременно приеду, с восторгом». Фотограф шепнул мадам: «А мы ему сделаем сюрприз.
Вы заезжайте ко мне раньше, и, когда он приедет, — я поднесу ему ваш портрет... Приезжайте с ребеночком, — уй, какое цацеле».

Зильберштейн — художник, мастер на такие художества, за которые иногда полагается каторга, — присосался к нему, печатает его портреты в сотнях тысячах — точь-в-точь как раньше печатал портреты царя, потом Керенского.
В Министерстве просвещения Луначарский запаздывает на приемы, заговорится с кем-нибудь одним, а остальные жди по часам. Портрет царя у него в кабинете — из либерализма — не завешен. Вызывает он посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственною мудростью Анатолия Васильевича... Кокетство наивное и безобидное. [

Я попросил его написать письмо Комиссару почт и телеграфов Прошиану. Он с удовольствием нащелкал на машинке, что я такой и сякой, что он будет в восторге, если «Космос» будет Прошианом открыт. Я к Прошиану — в Комиссариат почт и телеграфов. Секретарь Прошиана — сейчас выложил мне всю своюбиографию: я бывший анархист, писал стихи в «Буревестнике», а теперь у меня ревматизм и сердце больное. Относится к себе самому подобострастно. На почте все разнузданно. Ходят белобрысые девицы горнично-кондукторского типа, щелкают каблучками и щебечут, поглядывая на себя в каждое оконное стекло (вместо зеркала). Никто не работает, кроме самого Прошиана. Прошиан добродушно-угрюм: «Я третий день не мылся, не чесался». Улыбка у него армянская: грустно-замученная. «Зайдите завтра». Я ходил к нему с неделю без толку, наконец мне сказали, что дано распоряжение товарищу Цареву, коменданту почт и телеграфов, распечатать «Космос». Я туда. Там огромная очередь, как на конину. Комендант оказался матрос с голой шеей, вроде Шаляпина, с огромными кулачищами. Старые чиновники в вицмундирчиках, согнув спину, подносили ему какие-то бумаги для подписи, и он теми самыми руками, которые привыкли лишь к грот-бом-брам-стеньгам, выводил свою фамилию. Ни Гоголю, ни Щедрину
не снилось ничего подобного. У стола, за которым помещался этот детина, — огромная очередь. Он должен был выдать чиновникам какие-то особые бланки — о непривлечении их к общественным работам — это было канительно и долго. Я сидел на диванчике, и вдруг меня осенило: — Товарищ Царев, едем сию минуту, вам будет знатная выпивка! — А машинка есть? — спросил он. Я вначале не понял. — Автомобиль, — пояснил он. — Нет, мы дадим вам на обратного извозчика. — Идем! — сказал он, надел кацавейку и распечатал «Космос», ухаживая напропалую за нашими служанками — козыряя перед ними по-матросски.

Но о Луначарском: жена его, проходя в капоте через прихожую, говорит: — Анатоль, Анатоль... Вы к Анатолию? — спрашивает она у членов всевозможных депутаций...



Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва
14 февраля.
С сегодняшнего дня мы начинаем жить по новому стилю. Слух о разгроме Патриаршей ризницы подтвердился; в 2 ч. я был приглашен на заседание в Кремль, которое происходило под председательством Павла Петровича Малиновского; были: архимандрит Арсений, иеромонах Евстратии, его помощник, епископ Михаил Гродненский, Грабарь, Марковников архитектор, Трутовский и др.; обсуждались меры против дальнейшего хищения; украдено много: все панагии (!), золотые сосуды царя Федора Алексеевича, Екатерины II, один из сионов XV в., 9 патриарших митр, оклад золотой Евангелия Марфы Матвеевны с великолепными финифтяными образами, и многое, многое ... Мстиславово Евангелие цело, также митрополита Симона. Вообще наука, в смысле потери таких памятников, много потеряла, хорошо, что все главные предметы сфотографированы, а с обоих сионов имеются хорошие копии в Историческом музее. Вернулся домой в 6 ч. В 8 ч. Трутовский по телефону позвал в ризницу.



Никита Окунев, 49 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
14 февраля.
Начался новый стиль, и продолжаются старые безобразия. Группа рабочих в 100—150 человек, конечно, по-красногвардейски вооруженных, назвавшихся анархистами, захватили купеческий клуб, якобы для «культурно-просветительных целей», и кстати обобрали находившихся в клубе посетителей, но не дочиста, а только на 1/3 оказавшихся у каждого денег.
Про украденные богатства из патриаршей ризницы говорят уже, что их было не на миллион, а на десятки миллионов и что ограбление произошло так, как будто охрана Кремля глядела на происходившее как на что-нибудь правомерное.



Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Москва:
1 или 14 февраля. Не знаю — пока пишу оба числа; готов приветствовать это первое здравое изменение, проведенное большевиками. Сегодня мы закладывали свое серебро, которое лежало на хранении в ссудной казне; нам казалось, что лучше что-либо получить под залог его, ибо дома его держать нельзя, а если его оставить там без залога, то дождешься его конфискации. Оказалось, что ссудная казна теперь арена действий исключительно буржуев, которые закладывают то немногое, что у них осталось. Мир, заключенный радой и не заключенный большевиками, производит большое впечатление; об этом говорят и предвидят всяческое зло, так как немцы сделают Малороссию объектом своих вожделений.


Александр Бенуа, художник, 47 лет, общественный деятель по сохранению художественных и исторических ценностей, Петроград:
14 февраля.
Четверг. Весь день провел в Царском. Ехал туда в холодном вагоне первого класса запоздавшего с отходом поезда (а до вокзала — на извозчике за 8 рублей от улицы Гоголя), но все же «со всеми удобствами», в компании с обоими братьями Солдатенковыми (Александром Васильевичем и Кузьмой Васильевичем), второй должен перед старшим дуть «надменного», что безнадежно глупо, женой Александра — хорошей, очень живой и приятной (хотя и неистово «властвовавшей» после первой революции) Александрой Иосифовной и по-чему-то Мироном Рославлевым, Владиславом Слепцовым, ныне совершенно разоренным и потому окончательно поглупевшим. Во время обзора дома он делал запись моей экспертизы.
Забавные прения между контролером и забравшимся в первый класс пролетарием с билетом третьего класса, так и не пожелавшим перебраться куда следовало, впрочем, только под предлогом переполнения, что, оказалось, не соответствует истине (на возвратном пути совершенно ожесточенная и столь же безрезультатная сцена); Кузьма Солдатенков ехал из Москвы в теплушке и прямо не нахвалится: ну вот и отлично.
В доме очень большом и насквозь пропитанном парами разгромленного погреба (10 000 бутылок отборных вин!) мы прождали часа два и совершенно замерзли. Большинство вещей — просто богатое безвкусие. Далее идет разряд трактирный и реже — махровая старина, и в конце концов действительно достойными предметами являются: две шпалеры начала XVII века со значком Б, увитым гвоздикой («Привал Дианы и ее подруг»). Диана и Аполлон расстреливают детей Ниобеи. Французский шкаф конца XVI века, бюст Марии Антуанетты Гудона, ряд китайских бронз, повторение картины Вильдета «Охотник с собаками». Два панно Умбрийской школы (или «Марок»), вставленные в транспортированный свадебный ларец. Меня лично еще пленит красивая «Венера» Прадье. К.Солдатенков очень настаивает на ценности действительно богатых с эмалью шахмат с фигурами Карла V и Франциска I. Вовсе не интересен картон В.Каульбаха, какие-то греческие воины, совсем в темноте нельзя было разглядеть картины Зичи.
Лукомский очень рекомендует часть вещей пожертвовать Царскому Селу (в библиотеку, в музей; однако не поздно ли?) и очень сомневается, чтобы удалось распродать, а также вывезти остальное. Между тем эти миллионеры уже сидят без гроша и вынуждены так или иначе находить средства для своего трутневого существования.
После невкусного, но все же сытного завтрака в «Кабинете» Солдатенковы отбыли, а Лукомский потащил меня осматривать дворец Павла Александровича, который чуть было не забрали под Совет Р. и С.Д., но который ему удалось отстоять, убедив хозяев сделать из дворца публичный музей. Нас водила сама княгиня Палей, все еще не лишенная приятностей (очень умно себя ведущая с революцией).
Присутствовал при осмотре и комендант Царского Села — большевик Телепнев, которого она очень умно, тонко и не впадая в безвкусие, думает укротить. Он даже целует ей ручку (с виду самый обыкновенный войсковой писарь в папахе и армяке, но, видимо, себе на уме).
Дворец, построенный любимцем наших салонов Буланже, огромен, но не выходит за пределы шедевра — ординара Петра, представляет собой острожный вариант «века Людовика», в общем, он холоден и банален! И такого же порядка вещи, его наполняющие. Мне лично понравился только один громадный брюссельский гобелен XVIII века с красивым а-ля Буше пейзажем («Триумф Амфитриды»), Лукомский, впрочем, в восторге, да и я согласен, что для него этот ординарный трофей очень хорош. Пусть смотрит и учится. Во всяком случае, положил массу усердия и даже известной приятной и поверхностной и бескровной «любви».
Улучив момент, бедняжка Пистолькорс обратилась ко мне с вопросом: «Что же нас ждет?» На что я ей ответил несколько своеобразным утещением: «Все образуется!» Я, впрочем, действительно так думаю и, увы, почти что желаю. Из картин мне удалось (в железной кладовой, куда они составлены вместе с фарфором и серебром) увидеть только двух Гюбер Роберов, неплохих в высоту, красивого Шардена (книги и бюст) и только повторение Росленовой Марии Федоровны. «Палейчик» был в печали, очень кокетничал, дориангрействовал, а затем (тоже из кокетства?) быстро улетучился. С каждым разом он мне нравится меньше.
Я замечаю, что теперь он, познав муки тревоги и нужды, постепенно превращается в злого, беспутного Миньона. Одет он был в какую-то синюю полувоенную тужурку или пижаму. Мать объяснила эти странности вызовом социалистам, видимо, желая мне сделать этим предельное удовольствие. Что-то «болен» он своими стихами, а трудности сопряжены с их изданием. Нет, Бог с ним!
Оттуда с Лукомским во дворец Марии Павловны, который он для отвода беды от дворца Палей «жертвует» под Совет, и действительно поделом. И это, подумаешь, — жилище двух президентов Академии художеств! Что за кошмар безвкусия. Я настоял только, чтобы был взят во дворец весь Петр Соколов (акварели и меццо-тинто), несколько других акварелей, еще что-то из семейной фотографии. Огромный семейный портрет Бакста позорен и безобразен. Надо бы его уничтожить.
Оттуда зашел к Анне Петровне Небольсиной, оказавшейся очень милой дамой. Ее муж — славный отставной моряк, тоже мне понравился. Особенно тем, что у него откровенно нет никаких иллюзий относительно русского народа (но, правда же, всегда было так). Папины акварели прелестны, и я счастлив, что овладел ими. Кроме того, у них целая папка рисунков, доставшаяся ей от ее дяди — известного Булгакова. Между прочим, хороший рисунок Пармиджанино из собрания Мариетта (как будто Минерва). Из картин интересен плечный этюд А.Иванова к двум фарисеям. На камине, в неотапливаемой гостиной, под бумажным покрывалом (для отвода глаз красногвардейцев) стоят очаровательные бронзовые часы начала XIX века, изображающие даму в костюме, играющую на фортепьяно.
...
О политике ничего не записываю, хотя и читаю газеты, как роман А.Дюма, ничему не веря и от всего приходя в возбуждение. Лганье, закрутившее все большим вихрем. Может быть, очень значительно по последствиям наступление румын на Одессу, но, может, и это блеф? Может быть, очень значительно, что немецкая финансовая делегация покидает Петербург, но, может быть, и это комедия?
Акицу волнует вопрос о нормировании жалованья прислуге с минимумом 75 рублей горничной. Придется еще собирать на штат (пока что нас «объедает» застрявшая Дуня).
В «Новой жизни» курьезная по своей подлости передовица. Теперь я начинаю ощущать характеристику, данную Гессеном, что «Новая жизнь» — это «Новое время». Но, увы, в прозорливости последнего здравого смысла Суворина я что-то не усматриваю. Одни только подлые характеристики и больше ничего.


Оставить комментарий

Архив записей в блогах:
Вот как было то. Винни слился, снес бложик, и Алла слилась. Но Алла ( арт ред) ходила под анонимом, как и Винни. А сейчас Алла вернулась, после того как вернулась Винни, и рассказывает нам, что уезжала на неделю. Это очень смешно. ...
...
Дорогие участники конкурса (действительные и потенциальные)!Большое спасибо всем, кто прислал свои работы и тем, кто ещё пишет.Спешу внести некоторые коррективы, точнее, обратить ваше внимание, что это не столько просто литературный конкурс, ...
На прошлой неделе Маленькая Принцесса училась уклоняться от критики и не нужных ей ссор. Сегодня у нее более сложное задание - няня экзаменует ее на умение быть робкой, требовательной и спокойной . Шагая перед принцессой Мэри Попинс наставительно произнесла: "Леди не должна качаться - всл ...
Вроде как планируется. Цену называют 32 тыр. Кто что думает? ...